Неточные совпадения
Домнушка знала, что Катря в сарайной и точит там лясы с казачком Тишкой, — каждое утро так-то с жиру бесятся… И нашла с кем время терять: Тишке никак пятнадцатый год только в доходе. Глупая эта Катря, а тут еще барышня пристает: куда ушла… Вон и Семка скалит зубы: тоже
на Катрю заглядывается, пес, да только опасится. У Домнушки в
голове зашевелилось много
своих бабьих расчетов, и она машинально совала приготовленную говядину по горшкам, вытаскивала чугун с кипятком и вообще управлялась за четверых.
В открытое окно можно было разглядеть часть широкого двора, выстланного деревянными половицами, привязанную к столбу гнедую лошадь и лысую
голову Антипа, который давно дремал
на своей завалинке вместе с лохматою собакой Султаном.
Катря стрелой поднялась наверх. В столовой сидела одна Нюрочка, — девочка пила
свою утреннюю порцию молока, набивая рот крошками вчерашних сухарей. Она взглянула
на горничную и показала
головой на кабинет, где теперь сидел смешной мужик.
Опрометью летевшая по двору Катря набежала
на «фалетура» и чуть не сшибла его с ног, за что и получила в бок здорового тумака. Она даже не оглянулась
на эту любезность, и только
голые ноги мелькнули в дверях погреба: Лука Назарыч первым делом потребовал холодного квасу,
своего любимого напитка, с которым ходил даже в баню. Кержак Егор спрятался за дверью конюшни и отсюда наблюдал приехавших гостей: его кержацкое сердце предчувствовало, что начались важные события.
Несмотря
на эти уговоры, о. Сергей с мягкою настойчивостью остался при
своем, что заставило Луку Назарыча посмотреть
на попа подозрительно: «Приглашают, а он кочевряжится… Вот еще невидаль какая!» Нюрочка ласково подбежала к батюшке и, прижавшись
головой к широкому рукаву его рясы, крепко ухватилась за его руку. Она побаивалась седого сердитого старика.
О, как любила когда-то она вот эту кудрявую
голову, сколько приняла из-за нее всякого сраму, а он
на свою же кровь поднимается…
Но его кудрявая
голова очутилась сейчас же в руках у Таисьи, и он только охнул, когда она с неженскою силой ударила его между лопаток кулаком. Это обескуражило баловня, а когда он хотел вцепиться в Таисьину руку
своими белыми зубами, то очутился уже
на полу.
Тит все время наблюдал Домнушку и только покачал
головой: очень уж она разъелась
на готовых хлебах. Коваль позвал внучку Катрю и долго разговаривал с ней. Горничная испугалась не меньше Домнушки: уж не сватать ли ее пришли старики? Но Домнушка так весело поглядывала
на нее
своими ласковыми глазами, что у Катри отлегло
на душе.
— Собаке собачья и смерть!.. Женатый человек да
на этакое дело пошел… тьфу!.. Чужой
головы не пожалел —
свою подставляй… А ты, беспутная, его же еще и жалеешь, погубителя-то твоего?
— Это
на фабрике, милушка… Да и брательникам сейчас не до тебя: жен
своих увечат. Совсем озверели… И меня Спирька-то в шею чуть не вытолкал! Вот управятся с бабами, тогда тебя бросятся искать по заводу и в первую
голову ко мне налетят… Ну, да у меня с ними еще
свой разговор будет. Не бойся, Грунюшка… Видывали и не такую страсть!
— К самому сердцу пришлась она мне, горюшка, — плакала Таисья, качая
головой. — Точно вот она моя родная дочь… Все терпела, все скрывалась я, Анфиса Егоровна, а вот теперь прорвало… Кабы можно, так
на себя бы, кажется, взяла весь Аграфенин грех!.. Видела, как этот проклятущий Кирилл зенки-то
свои прятал: у, волк! Съедят они там девку в скитах с своею-то Енафой!..
Девки зашептались между собой, а бедную Аграфену бросило в жар от их нахальных взглядов.
На шум голосов с полатей свесилась чья-то стриженая
голова и тоже уставилась
на Аграфену. Давеча старец Кирилл скрыл
свою ночевку
на Бастрыке, а теперь мать Енафа скрыла от дочерей, что Аграфена из Ключевского. Шел круговой обман… Девки потолкались в избе и выбежали с хохотом.
— Да я-то враг, што ли, самому себе? — кричал Тит, ударяя себя в грудь кулаком. —
На свои глаза свидетелей не надо… В первую
голову всю
свою семью выведу в орду. Все у меня есть, этово-тово, всем от господа бога доволен, а в орде лучше… Наша заводская копейка дешевая, Петр Елисеич, а хрестьянская двухвершковым гвоздем приколочена. Все
свое в хрестьянах: и хлеб, и харч, и обуй, и одёжа… Мне-то немного надо, о молодых стараюсь…
Анфиса Егоровна держала себя с приличною важностью, а Нюрочке показалось ужасно скучно, когда гостья и хозяйка заговорили между собой вполголоса и Анфиса Егоровна опять качала
головой, а Таисья поглядывала
на Нюрочку
своими печальными глазами с скрытою любовью.
Из залы нужно было пройти небольшую приемную, где обыкновенно дожидались просители, и потом уже следовал кабинет. Отворив тяжелую дубовую дверь, Петр Елисеич был неприятно удивлен: Лука Назарыч сидел в кресле у
своего письменного стола, а напротив него Палач. Поздоровавшись кивком
головы и не подавая руки, старик взглядом указал
на стул. Такой прием расхолодил Петра Елисеича сразу, и он почуял что-то недоброе.
Пока мать Енафа началила, Аглаида стояла, опустив глаза. Она не проронила ни одного слова в
свое оправдание, потому что мать Енафа просто хотела сорвать расходившееся сердце
на ее безответной
голове. Поругается и перестанет. У Аглаиды совсем не то было
на уме, что подозревала мать Енафа, обличая ее в шашнях с Кириллом. Притом Енафа любила ее больше
своих дочерей, и если бранила, то уж такая у ней была привычка.
— Нехорошо, Аглаидушка… — шамкала Пульхерия, качая
своею дряхлою
головой. — Ах, как нехорошо!.. Легкое место сказать,
на кого позарилась-то! Слаб человек наш-то Кирилл.
В тумане из-под горы сначала показался низенький старичок с длинною палкой в руке. Он шел без шапки, легко переваливаясь
на своих кривых ногах. Полы поношенного кафтана для удобства были заткнуты за опояску. Косматая седая борода и целая шапка седых волос
на голове придавали ему дикий вид, а добрые серые глаза ласково улыбались.
— Совсем приехал или
на побывку? — спрашивал Основа, степенно разглаживая
свою седую
голову.
Старики отправились, подпираясь палками, — плохо уж ходили старые ноги. Проходя мимо кабака Рачителихи, старый Коваль остановился, покрутил
своею сивою
головой и вопросительно посмотрел
на свата.
Неточные совпадения
Призвали
на совет главного городового врача и предложили ему три вопроса: 1) могла ли градоначальникова
голова отделиться от градоначальникова туловища без кровоизлияния? 2) возможно ли допустить предположение, что градоначальник снял с плеч и опорожнил сам
свою собственную
голову?
Мало-помалу, несмотря
на протесты, идея эта до того окрепла в
голове ревнивого начальника, что он решился испытать
своих подчиненных и кликнул клич.
Тем не менее он все-таки сделал слабую попытку дать отпор. Завязалась борьба; но предводитель вошел уже в ярость и не помнил себя. Глаза его сверкали, брюхо сладострастно ныло. Он задыхался, стонал, называл градоначальника душкой, милкой и другими несвойственными этому сану именами; лизал его, нюхал и т. д. Наконец с неслыханным остервенением бросился предводитель
на свою жертву, отрезал ножом ломоть
головы и немедленно проглотил.
Выслушав показание Байбакова, помощник градоначальника сообразил, что ежели однажды допущено, чтобы в Глупове был городничий, имеющий вместо
головы простую укладку, то, стало быть, это так и следует. Поэтому он решился выжидать, но в то же время послал к Винтергальтеру понудительную телеграмму [Изумительно!! — Прим. издателя.] и, заперев градоначальниково тело
на ключ, устремил всю
свою деятельность
на успокоение общественного мнения.
С
своей стороны, я предвижу возможность подать следующую мысль: колет [Колет (франц.) — короткий мундир из белого сукна (в кирасирских полках).] из серебряного глазета, сзади страусовые перья, спереди панцирь из кованого золота, штаны глазетовые же и
на голове литого золота шишак, увенчанный перьями.