Неточные совпадения
Домнушка знала, что Катря в сарайной и точит там лясы с казачком Тишкой, —
каждое утро так-то с жиру бесятся… И нашла с кем время терять: Тишке никак пятнадцатый год только в доходе. Глупая эта Катря, а тут еще барышня пристает: куда ушла… Вон и Семка скалит зубы: тоже на Катрю заглядывается, пес, да только опасится. У Домнушки в голове зашевелилось много
своих бабьих расчетов, и она машинально совала приготовленную говядину по горшкам, вытаскивала чугун с кипятком и вообще управлялась за четверых.
— Нашел заботу, Тит… ха-ха!.. Одна девка стоит пятерых сынов… Повырастают большие, батьку и замена. Повертай, як хто хоче… Нэхай им, сынам. Була бы
своя голова у
каждого… Вот як кажу тоби, старый.
Теперь он наблюдал колеблющееся световое пятно, которое ходило по корпусу вместе с Михалкой, — это весело горел пук лучины в руках Михалки. Вверху, под горбившеюся запыленною железною крышей едва обозначались длинные железные связи и скрепления, точно в воздухе висела железная паутина. На вороте, который опускал над изложницами блестевшие от частого употребления железные цепи, дремали доменные голуби, — в
каждом корпусе были
свои голуби, и рабочие их прикармливали.
Положение Татьяны в семье было очень тяжелое. Это было всем хорошо известно, но
каждый смотрел на это, как на что-то неизбежное. Макар пьянствовал, Макар походя бил жену, Макар вообще безобразничал, но где дело касалось жены — вся семья молчала и делала вид, что ничего не видит и не слышит. Особенно фальшивили в этом случае старики, подставлявшие несчастную бабу под обух
своими руками. Когда соседки начинали приставать к Палагее, она подбирала строго губы и всегда отвечала одно и то же...
К особенностям Груздева принадлежала феноменальная память. На трех заводах он почти
каждого знал в лицо и мог назвать по имени и отчеству, а в
своих десяти кабаках вел счеты на память, без всяких книг. Так было и теперь. Присел к стойке, взял счеты в руки и пошел пощелкивать, а Рачителиха тоже на память отсчитывалась за две недели
своей торговли. Разница вышла в двух полуштофах.
Этот обычай переходил из рода в род, и Самосадка славилась
своими борцами, которые почти
каждый год торжествовали и у себя дома и на Ключевском заводе.
Все были уверены вперед, что круг унесет Матюшка Гущин, который будет бороться последним. Он уже раза два уносил круг, и обе стороны оставались довольны, потому что
каждая считала Матюшку
своим: ключевляне — потому, что Матюшка родился и вырос в Ключевском, а самосадские — потому, что он жил сейчас на Самосадке.
Такие разговоры повторялись
каждый день с небольшими вариациями, но последнего слова никто не говорил, а всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал, как думают другие старики. Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти все покосы по Сойге и Култыму и везде сталкивался со стариками.
Свои туляки говорили все в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили. Ну, да хохлы сами про себя знают, а Тит думал больше о
своем Туляцком конце.
— И это знаю!.. Только все это пустяки. Одной поденщины сколько мы должны теперь платить. Одним словом, бросай все и заживо ложись в могилу… Вот француз все
своею заграницей утешает, да только там
свое, а у нас
свое. Машины-то денег стоят, а мы должны миллион
каждый год послать владельцам… И без того заводы плелись кое-как, концы с концами сводили, а теперь где мы возьмем миллион наш?
По
своему ремеслу Таисья слыла по заводу «мастерицей», то есть домашнею учительницей.
Каждое утро к ее избушке боязливо подбегало до десятка ребятишек, и тонкие голоса молитвовались под окошком...
Ходоки упорно стояли
каждый на
своем, и это подняло на ноги оба мочеганских конца. В спорах и препирательствах сторонников и противников орды принял деятельное участие даже Кержацкий конец, насколько он был причастен кабаку Рачителихи. Ходокам делали очные ставки, вызывали в волость, уговаривали, но они продолжали рознить. Особенно неистовствовал Тит, так и наступавший на Коваля.
Хитрый Коваль пользовался случаем и
каждый вечер «полз до шинка», чтобы выпить трохи горилки и «погвалтувати» с добрыми людьми. Одна сноха Лукерья ходила с надутым лицом и сердитовала на стариков. Ее туляцкая семья собиралась уходить в орду, и бедную бабу тянуло за ними. Лукерья выплакивала
свое горе где-нибудь в уголке, скрываясь от всех. Добродушному Терешке-казаку теперь особенно доставалось от тулянки-жены, и он спасался от нее тоже в шинок, где гарцевал батько Дорох.
— Это ты верно… — рассеянно соглашался Груздев. — Делами-то
своими я уж очень раскидался: и кабаки, и лавки с красным товаром, и караван, и торговля хлебом. Одних приказчиков да целовальников больше двадцати человек, а за
каждым нужен глаз… Наше дело тоже аховое: не кормя, не поя, ворога не наживешь.
В господский дом для увещания в тот же день были вызваны оба ходока и волостные старички. С небольшими изменениями повторилась приблизительно та же сцена, как и тогда, когда ходоков приводили «судиться к приказчику».
Каждый повторял
свое и
каждый стоял на
своем. Особенно в этом случае выдвинулся упрямый Тит Горбатый.
Со всеми он
свой человек, а с
каждым порознь
свое обхождение.
По зимам Морок решительно ничего не делал и поэтому преследовал
своего врага на
каждом шагу.
Скитские обедали за отдельным столом и ели
каждый из
своей чашки.
Она покорно долбила
свои кануны и слушалась
каждого слова матери Енафы.
Переезд с Самосадки совершился очень быстро, — Петр Елисеич ужасно торопился, точно боялся, что эта новая должность убежит от него. Устраиваться в Крутяше помогали Ефим Андреич и Таисья. Нюрочка здесь в первый раз познакомилась с Парасковьей Ивановной и
каждый день уходила к ней. Старушка с первого раза привязалась к девочке, как к родной. Раз Ефим Андреич, вернувшись с рудника, нашел жену в слезах. Она открыла
свое тайное горе только после усиленных просьб.
У
каждого был кто-нибудь
свой в орде, и поэтому все хотели узнать, что и как.
Авгарь подчинялась
своему духовному брату во всем и слушала
каждое его слово, как откровение. Когда на нее накатывался тяжелый стих, духовный брат Конон распевал псалмы или читал от писания. Это успокаивало духовную сестру, и ее молодое лицо точно светлело. Остальное время уходило на маленького Глеба, который уже начинал бодро ходить около лавки и детским лепетом называл мать сестрой.
Не один раз спрашивала Авгарь про убийство отца Гурия, и
каждый раз духовный брат Конон отпирался. Всю жизнь
свою рассказывал, а этого не признавал, потому что очень уж приставала к нему духовная сестра с этим Гурием. Да и дело было давно, лет десять тому назад.
Авгарь лежит в
своей избушке и чутко прислушивается к
каждому шороху, как насторожившаяся птица.
— Ведь я знаю главную язву, с которой придется бороться, — говорил Голиковский на прощанье, — с одной стороны, мелкое взяточничество мелких служащих, а с другой — поблажка рабочим в той или другой форме…
Каждый должен исполнять
свои обязанности неуклонно — это мой девиз.
— Извините меня, Анна Петровна, если я сказал что лишнее в вашем доме. Но это долг пастыря, который отвечает за
каждую погибшую овцу. Многое вижу и молчу. Сокрушаюсь и молчу… да. Вот и вы очень огорчали меня, когда ходили на богомолье на Крестовые острова. Конечно, бог везде один, но заблуждения разделяют людей. Петр Елисеич держится относительно веры свободных мыслей, но я считаю
своим долгом предостеречь вас от ошибок и увлечений.
Желание отца было приведено в исполнение в тот же день. Нюрочка потащила в сарайную целый ворох книг и торжественно приготовилась к
своей обязанности чтицы. Она читала вслух недурно, и, кроме Васи, ее внимательно слушали Таисья и Сидор Карпыч. Выбор статей был самый разнообразный, но Васе больше всего нравились повести и романы из русской жизни. В
каждой героине он видел Нюрочку и в
каждом герое себя, а пока только не спускал глаз с
своей сиделки.
Лука Назарыч, стоя у
своего окна,
каждое утро наблюдал вереницы двигавшихся подвод, и его старое крепостное сердце обливалось кровью: уходила та живая сила, которая складывалась сотнями лет.
Бездействовавшая фабрика походила на парализованное сердце: она остановилась, и все кругом точно омертвело. Стоявшая молча фабрика походила на громадного покойника, лежавшего всеми
своими железными членами в каменном гробу. Именно такое чувство испытывал Петр Елисеич
каждый раз, когда обходил с Никитичем фабричные корпуса.
Никитич сторожил фабрику совершенно добровольно, как добровольно Петр Елисеич
каждое утро делал
свой обход, — оба отлично понимали друг друга. Однажды Никитич сообщил по секрету удивительную вещь.