Неточные совпадения
А отец Самгин боялся их, маленький Клим видел, что отец почти перед
каждым из них виновато потирал мягкие, ласковые руки
свои и дрыгал ногою.
Каждый раз, вызвав Клима, старик расправлял усы, складывал лиловые губы
свои так, точно хотел свистнуть, несколько секунд разглядывал Клима через очки и наконец ласково спрашивал...
А Варавка, играя собою, бросал гибкое тело
свое из стороны в сторону судорожно, как пьяный, но всегда так, точно
каждое движение его,
каждый прыжок были заранее безошибочно рассчитаны.
Клима подавляло обилие противоречий и упорство, с которым
каждый из людей защищал
свою истину. Человек, одетый мужиком, строго и апостольски уверенно говорил о Толстом и двух ликах Христа — церковном и народном, о Европе, которая погибает от избытка чувственности и нищеты духа, о заблуждениях науки, — науку он особенно презирал.
— Квартирохозяин мой, почтальон, учится играть на скрипке, потому что любит
свою мамашу и не хочет огорчать ее женитьбой. «Жена все-таки чужой человек, — говорит он. — Разумеется — я женюсь, но уже после того, как мамаша скончается».
Каждую субботу он посещает публичный дом и затем баню. Играет уже пятый год, но только одни упражнения и уверен, что, не переиграв всех упражнений, пьесы играть «вредно для слуха и руки».
Каждый раз после свидания с Ритой Климу хотелось уличить Дронова во лжи, но сделать это значило бы открыть связь со швейкой, а Клим понимал, что он не может гордиться
своим первым романом. К тому же случилось нечто, глубоко поразившее его: однажды вечером Дронов бесцеремонно вошел в его комнату, устало сел и заговорил угрюмо...
Нередко казалось, что он до того засыпан чужими словами, что уже не видит себя.
Каждый человек, как бы чего-то боясь, ища в нем союзника, стремится накричать в уши ему что-то
свое; все считают его приемником
своих мнений, зарывают его в песок слов. Это — угнетало, раздражало. Сегодня он был именно в таком настроении.
Быстрая походка людей вызвала у Клима унылую мысль: все эти сотни и тысячи маленьких воль, встречаясь и расходясь, бегут к
своим целям, наверное — ничтожным, но ясным для
каждой из них. Можно было вообразить, что горьковатый туман — горячее дыхание людей и все в городе запотело именно от их беготни. Возникала боязнь потерять себя в массе маленьких людей, и вспоминался один из бесчисленных афоризмов Варавки, — угрожающий афоризм...
— Понимаете? — спрашивала она, сопровождая
каждое слово шлепающим ударом кулака по мягкой ладони. — У него —
своя дорога. Он будет ученым, да! Профессором.
«Конечно, это она потому, что стареет и ревнует», — думал он, хмурясь и глядя на часы. Мать просидела с ним не более получаса, а казалось, что прошло часа два. Было неприятно чувствовать, что за эти полчаса она что-то потеряла в глазах его. И еще раз Клим Самгин подумал, что в
каждом человеке можно обнаружить простенький стерженек, на котором человек поднимает флаг
своей оригинальности.
— Да. И Алина. Все. Ужасные вещи рассказывал Константин о
своей матери. И о себе, маленьком. Так странно было:
каждый вспоминал о себе, точно о чужом. Сколько ненужного переживают люди!
Клим изорвал письмо, разделся и лег, думая, что в конце концов люди только утомляют.
Каждый из них, бросая в память тяжелую тень
свою, вынуждает думать о нем, оценивать его, искать для него место в душе. Зачем это нужно, какой смысл в этом?
Этот парень все более не нравился Самгину, весь не нравился. Можно было думать, что он рисуется
своей грубостью и желает быть неприятным.
Каждый раз, когда он начинал рассказывать о
своей анекдотической жизни, Клим, послушав его две-три минуты, демонстративно уходил. Лидия написала отцу, что она из Крыма проедет в Москву и что снова решила поступить в театральную школу. А во втором, коротеньком письме Климу она сообщила, что Алина, порвав с Лютовым, выходит замуж за Туробоева.
— Помнишь, отец твой говорил, что все люди привязаны
каждый на
свою веревочку и веревочка сильнее их?
По воскресеньям, вечерами, у дяди Хрисанфа собирались его приятели, люди солидного возраста и одинакового настроения; все они были обижены, и
каждый из них приносил слухи и факты, еще более углублявшие их обиды; все они любили выпить и поесть, а дядя Хрисанф обладал огромной кухаркой Анфимовной, которая пекла изумительные кулебяки. Среди этих людей было два актера, убежденных, что они сыграли все роли
свои так, как никто никогда не играл и уже никто не сыграет.
Если
каждый человек действует по воле класса, группы, то, как бы ловко ни скрывал он за фигурными хитросплетениями слов
свои подлинные желания и цели, всегда можно разоблачить истинную суть его — силу групповых и классовых повелений.
—
Каждому —
свое пространство! И — не смейте! Никаких приманок! Не надо конфект! Не надо кружек!
— У
каждого —
свое пространство, — бормотал он. — Прочь друг от друга… Я — не игрушка…
Эти двое шли сквозь жизнь как бы кругами, и, описывая восьмерки,
каждый вращался в
своем круге фраз, но в какой-то одной точке круга они сходились.
«Осенние листья», — мысленно повторял Клим, наблюдая непонятных ему людей и находя, что они сдвинуты чем-то со
своих естественных позиций.
Каждый из них, для того чтоб быть более ясным, требовал каких-то добавлений, исправлений. И таких людей мелькало пред ним все больше. Становилось совершенно нестерпимо топтаться в хороводе излишне и утомительно умных.
«
Каждый пытается навязать тебе что-нибудь
свое, чтоб ты стал похож на него и тем понятнее ему. А я — никому, ничего не навязываю», — думал он с гордостью, но очень внимательно вслушивался в суждения Спивак о литературе, и ему нравилось, как она говорит о новой русской поэзии.
Но он не мог оторвать взгляда
своего от игры морщин на измятом, добром лице, от изумительного блеска детских глаз, которые, красноречиво договаривая
каждую строку стихов, придавали древним словам живой блеск и обаятельный, мягкий звон.
Можно было думать, что этот могучий рев влечет за собой отряд быстро скакавших полицейских, цоканье подков по булыжнику не заглушало, а усиливало рев. Отряд ловко дробился, через
каждые десять, двадцать шагов от него отскакивал верховой и, ставя лошадь
свою боком к людям, втискивал их на панель, отталкивал за часовню, к незастроенному берегу Оки.
— Жена тоже любит учить, да! Видите ли, жизнь нужно построить по типу оркестра: пусть
каждый честно играет
свою партию, и все будет хорошо.
— В юности
каждый из нас стремится найти
свой собственный путь, это еще Гете отметил, — слышал Клим.
Глаза его разошлись,
каждый встал на
свое место. Пошевелив усами, Корвин вынул из кармана визитки алый платочек, вытер губы и, крякнув, угрожающе шепнул...
Были часы, когда Климу казалось, что он нашел
свое место,
свою тропу. Он жил среди людей, как между зеркал,
каждый человек отражал в себе его, Самгина, и в то же время хорошо показывал ему
свои недостатки. Недостатки ближних очень укрепляли взгляд Клима на себя как на человека умного, проницательного и своеобразного. Человека более интересного и значительного, чем сам он, Клим еще не встречал.
Ему нравилось, что эти люди построили жилища
свои кто где мог или хотел и поэтому
каждая усадьба как будто монумент, возведенный ее хозяином самому себе. Царила в стране Юмала и Укко серьезная тишина, — ее особенно утверждало меланхолическое позвякивание бубенчиков на шеях коров; но это не была тишина пустоты и усталости русских полей, она казалась тишиной спокойной уверенности коренастого, молчаливого народа в
своем праве жить так, как он живет.
— Конечно, мужик у нас поставлен неправильно, — раздумчиво, но уверенно говорил Митрофанов. —
Каждому человеку хочется быть хозяином, а не квартирантом. Вот я, например, оклею комнату новыми обоями за
свой счет, а вы, как домохозяева, скажете мне: прошу очистить комнату. Вот какое скучное положение у мужика, от этого он и ленив к жизни
своей. А поставьте его на собственную землю, он вам маком расцветет.
— Да знаете, — нерешительно сказал слабенький голосок. — Уже коли через двадцать лет убиенного царя вспомнили, ну — иди
каждый в
свой приходский храм, панихиду служи, что ли…
— Совершенно невозможный для общежития народ, вроде как блаженный и безумный.
Каждая нация имеет
своих воров, и ничего против них не скажешь, ходят люди в
своей профессии нормально, как в резиновых калошах. И — никаких предрассудков, все понятно. А у нас самый ничтожный человечишка, простой карманник, обязательно с фокусом, с фантазией. Позвольте рассказать… По одному поручению…
«У него
каждая мысль — звено цепи, которой он прикован к
своей вере. Да, — он сильный человек, но…»
— Впрочем — дело не мое. Я, так сказать, из патриотизма. Знаете, например:
свой вор — это понятно, а, например, поляк или грек — это уж обидно.
Каждый должен у
своих воровать.
«
Каждому —
свое пространство!»
Самгин заметил, что раза два, на бегу, Гапон взглянул в зеркало и
каждый раз попа передергивало, он оглаживал бока
свои быстрыми движениями рук и вскрикивал сильнее, точно обжигал руки, выпрямлялся, взмахивал руками.
Новости следовали одна за другой с небольшими перерывами, и казалось, что с
каждым днем тюрьма становится все более шумной; заключенные перекликались между собой ликующими голосами, на прогулках Корнев кричал
свои новости в окна, и надзиратели не мешали ему, только один раз начальник тюрьмы лишил Корнева прогулок на три дня. Этот беспокойный человек, наконец, встряхнул Самгина, простучав...
В том, что говорили у Гогиных, он не услышал ничего нового для себя, — обычная разноголосица среди людей,
каждый из которых боится порвать
свою веревочку, изменить
своей «системе фраз». Он привык думать, что хотя эти люди строят мнения на фактах, но для того, чтоб не считаться с фактами. В конце концов жизнь творят не бунтовщики, а те, кто в эпохи смут накопляют силы для жизни мирной. Придя домой, он записал
свои мысли, лег спать, а утром Анфимьевна, в платье цвета ржавого железа, подавая ему кофе, сказала...
По дороге навстречу процессии он видел, что почти
каждый дом выпускает из ворот, из дверей
свое содержимое настроенным так же, как он, — сумрачно, даже как бы обиженно.
«Возраст охлаждает чувство. Я слишком много истратил сил на борьбу против чужих мыслей, против шаблонов», — думал он, зажигая спичку, чтоб закурить новую папиросу. Последнее время он все чаще замечал, что почти
каждая его мысль имеет
свою тень,
свое эхо, но и та и другое как будто враждебны ему. Так случилось и в этот раз.
— Сочинил — Савва Мамонтов, миллионер, железные дороги строил, художников подкармливал, оперетки писал. Есть такие французы? Нет таких французов. Не может быть, — добавил он сердито. — Это только у нас бывает. У нас, брат Всеволод,
каждый рядится… несоответственно
своему званию. И — силам. Все ходят в чужих шляпах. И не потому, что чужая — красивее, а… черт знает почему! Вдруг — революционер, а — почему? — Он подошел к столу, взял бутылку и, наливая вино, пробормотал...
— Годится, на всякий случай, — сухо откликнулась она. — Теперь — о делах Коптева, Обоимовой. Предупреждаю: дела такие будут повторяться.
Каждый член нашей общины должен, посмертно или при жизни, — это в его воле, — сдавать
свое имущество общине. Брат Обоимовой был член нашей общины, она — из другой, но недавно ее корабль соединился с моим. Вот и все…
Люди судорожно извивались, точно стремясь разорвать цепь
своих рук; казалось, что с
каждой секундой они кружатся все быстрее и нет предела этой быстроте; они снова исступленно кричали, создавая облачный вихрь, он расширялся и суживался, делая сумрак светлее и темней; отдельные фигуры, взвизгивая и рыча, запрокидывались назад, как бы стремясь упасть на пол вверх лицом, но вихревое вращение круга дергало, выпрямляло их, — тогда они снова включались в серое тело, и казалось, что оно, как смерч, вздымается вверх выше и выше.
На основе этих идей и суждений он устанавливал
свое различие от
каждого и пытался установить
свою независимость от всех.
Но чем более он присматривался к нянькину внуку, тем чаще являлись подозрения, что Дронов
каждый данный момент и во всех
своих отношениях к людям — человечишка неискренний.
Мы все разнообразны, как цветы, металлы, минералы, как все в природе, и
каждый из нас скромен в
своем своеобразии,
каждому дорога его неповторимая индивидуальность.
Кутузов был величиной реальной, давно знакомой. Он где-то близко и действует как организатор. С
каждой встречей он вызывает впечатление человека, который становится все более уверенным в
своем значении, в
своем праве учить, действовать.
— У нас, на даче, был такой мужичок, он смешно говорил: «В городе все играют и
каждый человек приспособлен к
своей музыке».
Он видел, что
каждый из людей плавает на поверхности жизни, держась за какую-то
свою соломинку, и видел, что бесплодность для него словесных дождей и вихрей усиливала привычное ему полупрезрительное отношение к людям, обостряло это отношение до сухой и острой злости.
«У актера
своей молитвы нет, а надобно, чтоб у
каждого человека была
своя молитва», — вот как он говорил.
Они представляют давно организованные партии,
каждая партия имеет
свою историю,
свои традиции.