Неточные совпадения
—
Да я же
тебе говорю,
что ничего не знаю, как и все другие. Никто ничего не знает, а потом видно будет.
— Врешь, врешь!.. — орал Никитич, как бешеный: в нем сказался фанатик-мастеровой, выросший на огненной работе третьим поколением. — Ну,
чего ты орешь-то, Полуэхт?.. Если
тебе охота — уходи, черт с
тобой, а как же домну оставить?.. Ну, кричные мастера, обжимочные, пудлинговые, листокатальные…
Да ты сбесился никак, Полуэхт?
— Ну,
что же
ты ничего не скажешь? — заговорил с ним Мухин. —
Ты понимаешь ведь,
что случилось,
да?
Ты рад?
— Как же, помним
тебя, соколик, — шамкали старики. — Тоже, поди, наш самосадский. Еще когда ползунком был, так на улице с нашими ребятами играл, а потом в учебу ушел. Конечно, кому до
чего господь разум откроет… Мать-то пытала реветь
да убиваться, как по покойнике отчитывала, а вот на старости господь привел старухе радость.
— Я
тебе говорю: лучше будет… Неровен час, родимый мой, кабы не попритчилось
чего, а дома-то оно спокойнее.
Да и жена
тебя дожидается… Славная она баба, а
ты вот пируешь. Поезжай, говорю…
— Так я вот
что тебе скажу, родимый мой, — уже шепотом проговорила Таисья Основе, — из огня я выхватила девку, а теперь лиха беда схорониться от брательников… Ночью мы будем на Самосадке, а к утру, к свету, я должна, значит, воротиться сюда, чтобы на меня никакой заметки от брательников не вышло. Так
ты сейчас же этого инока Кирилла вышли на Самосадку: повремени этак часок-другой,
да и отправь его…
— А ежели Кузьмич не по сердцу, так уставщик Корнило
чем плох? Конешно, он староват, а старый-то еще способнее в другой раз… Закидывал мне про
тебя словечко намедни и Корнило,
да уж я молчу.
— Так-то оно так, а кто твой проект читать будет? Лука Назарыч… Крепостное право изничтожили, это
ты правильно говоришь, а Лука Назарыч остался… Старухи так говорят: щука-то умерла, а зубы остались… Смотри, как бы
тебе благодарность из Мурмоса кожей наоборот не вышла. Один Овсянников
чего стоит… Они попрежнему гнут, чтобы вольного-то мужика в оглобли завести, а
ты дровосушек
да кричных мастеров здесь жалеешь. А главная причина. Лука Назарыч обидится.
— А ведь
ты верно говоришь, — согласился обескураженный Петр Елисеич. — Как это мне самому-то в голову не пришло? А впрочем, пусть их думают,
что хотят… Я сказал только то,
что должен был сказать. Всю жизнь я молчал, Самойло Евтихыч, а тут прорвало… Ну,
да теперь уж нечего толковать: дело сделано. И я не жалею.
— Знаешь,
что я
тебе скажу, — проговорил Петр Елисеич после длинной паузы, — состарились мы с
тобой, старина… Вот и пошли ахи
да страхи. Жить не жили, а состарились.
— Знаю, знаю, душа моя, а все-таки должны быть коноводы… Впрочем, я должен
тебя предупредить, ангел мои,
что я знаю решительно все. Да-с… Вот мы этих смутьянов и пощупаем… хе-хе!
— Сила солому ломит, Петр Елисеич… Ну,
да что сделано, то сделано, и покойников с кладбища назад не носят. Как же
ты теперь жить-то будешь, голубчик?
— Это не наше дело… — заговорил он после неприятной паузы. —
Да и
тебе пора спать.
Ты вот бегаешь постоянно в кухню и слушаешь все,
что там говорят. Знаешь,
что я этого не люблю. В кухне болтают разные глупости, а
ты их повторяешь.
—
Ты сам купи
да подари, а потом и кори, — ругались бабы. —
Чего на чужое-то добро зариться? Жене бы вот на сарафан купил.
— Это не резон, милый
ты мой… Прохарчишься, и все тут.
Да… А
ты лучше, знаешь,
что сделай… Отдавай мне деньги-то, я их оберну раза три-четыре в год, а процент пополам. Глядишь, и набежит тысчонка-другая. На Самосадке-то не прожить… Я для
тебя говорю, а
ты подумай хорошенько. Мне-то все равно,
тебе платить или кому другому.
— Эй, вы,
чего лезете? — крикнул он на толпу. — Не вашего это ума дело…
Да и
ты, Гермоген, держал бы лучше язык за зубами.
—
Да ведь мне-то обидно: лежал я здесь и о смертном часе сокрушался, а
ты подошла — у меня все нутро точно перевернулось… Какой же я после этого человек есть,
что душа у меня коромыслом? И весь-то грех в мир идет единственно через вас, баб, значит… Как оно зачалось, так, видно, и кончится. Адам начал, а антихрист кончит. Правильно я говорю?.. И с этакою-то нечистою душой должен я скоро предстать туда, где и ангелы не смеют взирати… Этакая нечисть, погань, скверность, — вот што я такое!
«Эх, кабы все это
да до убившего каравана! — думал Артем, как-то по-волчьи глядя на Груздева. — А то и взять-то сейчас с
тебя нечего… Все одно,
что проколотый пузырь. Не стоит с
тобой и бобы разводить, ежели сказать по-настоящему».
Да и говоришь-то
ты совсем не то, о
чем мысли держишь, скитскими-то грехами
ты глаза отводишь.
— Обнакновенно…
Да ты чего, этово-тово, зубы-то скалишь, шишига?
Тебе дело говорят… Вот и Мосей то же скажет.
— А
ты голову заверни,
да и спи, — советует Конон, зевая так,
что челюсти у него хрустят. — Как же иноки по скитам в одиночку живут? Право, глупая.
Неточные совпадения
Аммос Федорович. Вот
тебе на! (Вслух).Господа, я думаю,
что письмо длинно.
Да и черт ли в нем: дрянь этакую читать.
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли,
что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери?
Что? а?
что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна,
да потом пожертвуешь двадцать аршин,
да и давай
тебе еще награду за это?
Да если б знали, так бы
тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим».
Да дворянин… ах
ты, рожа!
Хлестаков.
Да у меня много их всяких. Ну, пожалуй, я вам хоть это: «О
ты,
что в горести напрасно на бога ропщешь, человек!..» Ну и другие… теперь не могу припомнить; впрочем, это все ничего. Я вам лучше вместо этого представлю мою любовь, которая от вашего взгляда… (Придвигая стул.)
— дворянин учится наукам: его хоть и секут в школе,
да за дело, чтоб он знал полезное. А
ты что? — начинаешь плутнями,
тебя хозяин бьет за то,
что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет
тебе брюхо
да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого,
что ты шестнадцать самоваров выдуешь в день, так оттого и важничаешь?
Да я плевать на твою голову и на твою важность!
Городничий. И не рад,
что напоил. Ну
что, если хоть одна половина из того,
что он говорил, правда? (Задумывается.)
Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу:
что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного;
да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право,
чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь,
что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или
тебя хотят повесить.