Туляцкому и Хохлацкому концам было не до этих разговоров, потому что все жили в настоящем. Наезд исправника решил все дело: надо уезжать. Первый пример подал и здесь Деян Поперешный. Пока другие говорили да сбирались потихоньку у себя дома, он
взял да и продал свой покос на Сойге, самый лучший покос во всем Туляцком конце. Покупателем явился Никитич. Сделка состоялась, конечно, в кабаке и «руки розняла» сама Рачителиха.
Неточные совпадения
— Верно… Это ты верно, Деян, этово-тово, — соглашался Тит Горбатый. — Надо порядок в дому, чтобы острастка… Не надо баловать парней. Это ты верно, Деян… Слабый народ — хохлы, у них никаких порядков в дому не полагается, а, значит, родители совсем ни в грош. Вот Дорох с Терешкой же и разговаривает, этово-тово, заместо того, штобы
взять орясину
да Терешку орясиной.
— Нашли тоже и время прийти… — ворчала та, стараясь не смотреть на Окулка. — Народу полный кабак, а они лезут… Ты, Окулко, одурел совсем…
Возьму вот,
да всех в шею!.. Какой народ-то, поди уж к исправнику побежали.
— Ступай к своему батьке
да скажи ему, чтобы по спине тебя вытянул палкой-то… — смеялся Окулко. — Вот Морока
возьмем, ежели пойдет, потому как он промыслит и для себя и для нас. Так я говорю, Морок?
Вместе с приливавшим довольством явились и новые требования: Агафью
взяли уже из богатого дома, — значит, ею нельзя было так помыкать, как Татьяной,
да и работать по-настоящему еще нужно было учить.
— И это знаю!.. Только все это пустяки. Одной поденщины сколько мы должны теперь платить. Одним словом, бросай все и заживо ложись в могилу… Вот француз все своею заграницей утешает,
да только там свое, а у нас свое. Машины-то денег стоят, а мы должны миллион каждый год послать владельцам… И без того заводы плелись кое-как, концы с концами сводили, а теперь где мы
возьмем миллион наш?
—
Да вот
возьми рукавицу,
да рукавицей рожу и натри, — советовал он. — Нарочно даве сажей ее намазал… И будешь, как заправский мужик. Кабы нас куренные-то не признали…
— А пусть попытают эту самую орду, — смеялся дома старый Коваль, покуривая трубку. — Пусть их… Там и хаты из соломы
да из березовых прутьев понаделаны.
Возьмут солому, помажут глиной — вот тебе и хата готова.
— Брат Окулка-то, — объяснил Груздев гостю, когда Тараско ушел в кухню за жареным. — А мне это все равно: чем мальчонко виноват? Потом его паром обварило на фабрике… Дома холод
да голод. Ну, как его не
взять?.. Щенят жалеют, а живого человека как не пожалеть?
— Конешно, родителей укорять не приходится, — тянет солдат, не обращаясь собственно ни к кому. — Бог за это накажет… А только на моих памятях это было, Татьяна Ивановна, как вы весь наш дом горбом воротили. За то вас и в дом к нам
взяли из бедной семьи, как лошадь двужильная бывает. Да-с… Что же, бог труды любит, даже это и по нашей солдатской части, а потрудится человек — его и поберечь надо. Скотину, и ту жалеют… Так я говорю, Макар?
— Уж выкинет какую-нибудь штуку… И чем, подумаешь,
взял: тихостью. Другие там кулаками
да горлом, а он тишиной донимает. Может, на фабрику поступит?
Это известие взволновало мать Енафу, хотя она и старалась не выдавать себя. В самом деле, неспроста поволоклась Фаина такую рань… Нужно было и самим торопиться. Впрочем, сборы были недолгие: собрать котомки,
взять палки в руки — и все тут. Раньше мать Енафа выходила на могилку о. Спиридония с своими дочерьми
да иноком Кириллом, а теперь захватила с собой и Аглаиду. Нужно было пройти пешком верст пятьдесят.
«Эх, кабы все это
да до убившего каравана! — думал Артем, как-то по-волчьи глядя на Груздева. — А то и взять-то сейчас с тебя нечего… Все одно, что проколотый пузырь. Не стоит с тобой и бобы разводить, ежели сказать по-настоящему».
— Стыд-то где у Самойла Евтихыча? — возмущалась Парасковья Ивановна. — Сказывают, куды сам поедет, и Наташку с собой в повозку… В Мурмосе у него она в дому и живет. Анфиса Егоровна устраивала дом, а теперь там Наташка расширилась. Хоть бы сына-то Васи постыдился… Ох, и говорить-то, так один срам!..
Да и другие хороши, ежели разобрать:
взять этого же Петра Елисеича или Палача… Свое-то лакомство, видно, дороже всего.
Духовный брат Конон просыпается. Ему так и хочется обругать, а то и побить духовную сестру,
да рука не поднимается: жаль тоже бабенку. Очень уж сумлительна стала.
Да и то сказать, хоть кого боязнь
возьмет в этакую ночь. Эх, только бы малость Глеб подрос, а тогда скатертью дорога на все четыре стороны.
Неточные совпадения
Хлестаков (пишет).Ну, хорошо. Отнеси только наперед это письмо; пожалуй, вместе и подорожную
возьми.
Да зато, смотри, чтоб лошади хорошие были! Ямщикам скажи, что я буду давать по целковому; чтобы так, как фельдъегеря, катили и песни бы пели!.. (Продолжает писать.)Воображаю, Тряпичкин умрет со смеху…
Право, на деревне лучше: оно хоть нет публичности,
да и заботности меньше;
возьмешь себе бабу,
да и лежи весь век на полатях
да ешь пироги.
Городничий.
Да говорите, ради бога, что такое? У меня сердце не на месте. Садитесь, господа!
Возьмите стулья! Петр Иванович, вот вам стул.
«Он, говорит, вор; хоть он теперь и не украл,
да все равно, говорит, он украдет, его и без того на следующий год
возьмут в рекруты».
Артемий Филиппович. О! насчет врачеванья мы с Христианом Ивановичем
взяли свои меры: чем ближе к натуре, тем лучше, — лекарств дорогих мы не употребляем. Человек простой: если умрет, то и так умрет; если выздоровеет, то и так выздоровеет.
Да и Христиану Ивановичу затруднительно было б с ними изъясняться: он по-русски ни слова не знает.