Неточные совпадения
— Да я
же тебе говорю, что ничего не знаю,
как и все другие. Никто ничего не знает,
а потом видно будет.
— Он врет,
а вы слушаете!..
Как же можно верить всякому вздору?.. Мосей, может, спьяна болтал?
— Ну, что
же я могу сделать?..
Как знаете,
а мое дело — сказать.
— Это вам так кажется, — заметил Мухин. — Пока никто еще и ничего не сделал… Царь жалует всех волей и всем нужно радоваться!.. Мы все здесь крепостные,
а завтра все будем вольные, —
как же не радоваться?.. Конечно, теперь нельзя уж будет тянуть жилы из людей… гноить их заживо… да.
— Ничего, не мытьем, так катаньем можно донять, — поддерживал Овсянников своего приятеля Чебакова. — Ведь
как расхорохорился, проклятый француз!.. Велика корысть, что завтра все вольные будем: тот
же Лука Назарыч возьмет да со службы и прогонит… Кому воля,
а кому и хуже неволи придется.
Домнушка знала свычаи Груздева хорошо, и самовар скоро появился в сарайной. Туда
же Домнушка уже сама притащила на сковороде только что испеченную в масле пшеничную лепешку,
как любил Самойло Евтихыч: один бочок подрумянен,
а другой совсем пухлый.
Да и
как было сидеть по хатам, когда так и тянуло разузнать, что делается на белом свете,
а где
же это можно было получить,
как не в Дунькином кабаке?
Около Самоварника собралась целая толпа, что его еще больше ободрило. Что
же, пустой он человек,
а все-таки и пустой человек может хорошим словом обмолвиться. Кто в самом деле пойдет теперь в огненную работу или полезет в гору? Весь кабак загалдел,
как пчелиный улей,
а Самоварник орал пуще всех и даже ругал неизвестно кого.
О,
как любила когда-то она вот эту кудрявую голову, сколько приняла из-за нее всякого сраму,
а он на свою
же кровь поднимается…
— Куда
же он убежал, папочка?.. Ведь теперь темно… Я знаю, что его били. Вот всем весело, все смеются,
а он,
как зверь, бежит в лес… Мне его жаль, папочка!..
— И то рук не покладаючи бьюсь, Самойло Евтихыч,
а где
же углядеть; тоже
какое ни на есть хозяйство, за робятами должна углядеть,
а замениться некем.
—
Как же, помним тебя, соколик, — шамкали старики. — Тоже, поди, наш самосадский. Еще когда ползунком был, так на улице с нашими ребятами играл,
а потом в учебу ушел. Конечно, кому до чего господь разум откроет… Мать-то пытала реветь да убиваться,
как по покойнике отчитывала,
а вот на старости господь привел старухе радость.
Больше всего не любила Наташка ходить с займами к богатым,
как Тит Горбатый,
а выворачивалась как-нибудь у своего
же брата голытьбы.
Посидела Аннушка, потужила и ушла с тем
же, с чем пришла.
А Наташка долго ее провожала глазами: откуда только что берет Аннушка — одета чисто, сама здоровая, на шее разные бусы, и по праздникам в кофтах щеголяет. К пасхе шерстяное платье справила: то-то беспутная голова! Хорошо ей, солдатке! Позавидовала Наташка,
как живут солдатки, да устыдилась.
— Аннушка вон обещалась пособить, только, грит, пусть Наташка сама придет. Вон у нее
какие сарафаны-то,
а ты ее
же обегаешь. Ваша-то, девичья-то, честь для богатых,
а бедным не помирать
же с голоду.
— Лука Назарыч, вы напрасно так себя обеспокоиваете, — докладывал письмоводитель Овсянников, этот непременный член всех заводских заседаний. — Рабочие сами придут-с и еще нам
же поклонятся… Пусть теперь порадуются,
а там мы свое-с наверстаем. Вон в Кукарских заводах
какую уставную грамоту составили: отдай все…
—
А ты
как же, Макар? — спрашивал Петр Елисеич.
— Ты вот что, Аграфенушка… гм… ты, значит, с Енафой-то поосторожней, особливо насчет еды.
Как раз еще окормит чем ни на есть… Она эк-ту уж стравила одну слепую деушку из Мурмоса. Я ее вот так
же на исправу привозил… По-нашему, по-скитскому, слепыми прозываются деушки, которые вроде тебя.
А красивая была… Так в лесу и похоронили сердешную. Наши скитские матери тоже всякие бывают… Чем с тобою ласковее будет Енафа, тем больше ты ее опасайся. Змея она подколодная, пряменько сказать…
Где
же взять и шубу, и пимы, и зимнюю шапку, и теплые варежки Тараску? Отнятый казенный хлеб привел Мавру в молчаливое отчаяние. Вот в такую минуту Наташка и обратилась за советом к Аннушке,
как избыть беду. Аннушка всегда жалела Наташку и долго качала головой,
а потом и придумала.
Катря краснела, молчала и поскорее старалась улизнуть наверх,
а Домнушка только качала головой. С барышней Домнушка тоже обращалась как-то сурово и постоянно ворчала на нее. Чуть маленькие ножки Нюрочки покажутся на лестнице,
как Домнушка сейчас
же и оговорит ее...
— Ты уедешь,
а я-то
как же буду? — спрашивал он.
— Вот я то
же самое думаю и ничего придумать не могу. Конечно, в крепостное время можно было и сидя в Самосадке орудовать…
А вот теперь почитай и дома не бываю,
а все в разъездах. Уж это
какая же жизнь…
А как подумаю, что придется уезжать из Самосадки, так даже оторопь возьмет. Не то что жаль насиженного места,
а так… какой-то страх.
— Да ведь сам-то я разве не понимаю, Петр Елисеич? Тоже, слава богу, достаточно видали всяких людей и свою темноту видим…
А как подумаю, точно сердце оборвется. Ночью просыпаюсь и все думаю… Разве я первый переезжаю с одного места на другое,
а вот поди
же ты… Стыдно рассказывать-то!
Груздев, по обыкновению, проснулся рано и вскочил,
как встрепанный. Умывшись и положив начал перед дорожным образком, он не уехал,
как обыкновенно, не простившись ни с кем,
а дождался, когда встанет Петр Елисеич. Он заявился к нему уже в дорожной оленьей дохе и таком
же треухе и проговорил...
— Сущая беда эти умники… Всех нас в порошок истер Петр-то Елисеич,
а того не догадался, что я
же буду проект-то его читать. Умен, да не догадлив…
Как он нас всех тут разнес: прямо из дураков в дураки поставил.
Дети, взявшись за руки, весело побежали к лавкам,
а от них спустились к фабрике, перешли зеленый деревянный мост и бегом понеслись в гору к заводской конторе. Это было громадное каменное здание, с такими
же колоннами,
как и господский дом. На площадь оно выступало громадною чугунною лестницей, — широкие ступени тянулись во всю ширину здания.
Сидит и наговаривает,
а сам трубочку свою носогрейку посасывает,
как следует быть настоящему солдату. Сначала такое внимание до смерти напугало забитую сноху, не слыхавшую в горбатовской семье ни одного ласкового слова,
а солдат навеличивает ее еще по отчеству. И
какой же дошлый этот Артем, нарочно при Макаре свое уважение Татьяне показывает.
— Конешно, родителей укорять не приходится, — тянет солдат, не обращаясь собственно ни к кому. — Бог за это накажет…
А только на моих памятях это было, Татьяна Ивановна,
как вы весь наш дом горбом воротили. За то вас и в дом к нам взяли из бедной семьи,
как лошадь двужильная бывает. Да-с… Что
же, бог труды любит, даже это и по нашей солдатской части,
а потрудится человек — его и поберечь надо. Скотину, и ту жалеют… Так я говорю, Макар?
Нашелся
же такой человек, который заступился и за нее, Татьяну, и
как все это ловко у солдата вышло: ни шуму, ни драки,
как в других семьях,
а тихонько да легонько.
— Да не пес ли? — изумилась Рачителиха. —
А ведь ты правильно сказал: быть ему в целовальниках… Теперь все обнюхал, все осмотрел, ну, и за стойку.
А только
как же я-то?
Про черный день у Петра Елисеича было накоплено тысяч двенадцать, но они давали ему очень немного. Он не умел купить выгодных бумаг,
а чтобы продать свои бумаги и купить новые — пришлось бы потерять очень много на комиссионных расходах и на разнице курса. Предложение Груздева пришлось ему по душе. Он доверялся ему вполне. Если что его и смущало, так это груздевские кабаки. Но ведь можно уговориться, чтобы он его деньги пустил в оборот по другим операциям,
как та
же хлебная торговля.
Аграфена видела, что матушка Енафа гневается, и всю дорогу молчала. Один смиренный Кирилл чувствовал себя прекрасно и только посмеивался себе в бороду: все эти бабы одинаковы, что мирские, что скитские, и всем им одна цена, и слабость у них одна женская. Вот Аглаида и глядеть на него не хочет,
а что он ей сделал?
Как родила в скитах, он
же увозил ребенка в Мурмос и отдавал на воспитанье! Хорошо еще, что ребенок-то догадался во-время умереть, и теперь Аглаида чистотою своей перед ним
же похваляется.
— Тошнехонько и глядеть-то на них, на мирских, — продолжала Енафа с азартом. — Прежде скитские наедут, так не знают, куда их посадить,
а по нонешним временам,
как на волков, свои
же и глядят… Не стало прежних-то христолюбцев и питателей,
а пошли какие-то богострастники да отчаянные. Бес проскочил и промежду боголюбивых народов… Везде свара и неистовство. Знай себе чай хлебают да табачище палят.
— Мы им покажем,
как говорят кануны, — грозилась мать Енафа в воздушное пространство и даже сжимала кулаки. — Нонче и на могилках-то наши
же беспоповцы болтают кое-как, точно омморошные. Настоящие-то старики повымерли,
а теперешние наставники сами лба перекрестить по-истовому не умеют. Персты растопыривают и щелчком молятся… Поучись у нашей Пульхерии, Аглаидушка: она старину блюдет неукоснительно.
Ему не дали кончить, — как-то вся толпа хлынула на него, смяла, и слышно было только,
как на земле молотили живое человеческое тело. Силен был Гермоген: подковы гнул, лошадей поднимал за передние ноги,
а тут не устоял. Макар бросился было к нему на выручку, но его сейчас
же стащили с лошади и десятки рук не дали пошевельнуться. Перепуганные богомолки бросились в лес,
а на росстани остались одни мужики.
— Да ведь мне-то обидно: лежал я здесь и о смертном часе сокрушался,
а ты подошла — у меня все нутро точно перевернулось…
Какой же я после этого человек есть, что душа у меня коромыслом? И весь-то грех в мир идет единственно через вас, баб, значит…
Как оно зачалось, так, видно, и кончится. Адам начал,
а антихрист кончит. Правильно я говорю?.. И с этакою-то нечистою душой должен я скоро предстать туда, где и ангелы не смеют взирати… Этакая нечисть, погань, скверность, — вот што я такое!
Парасковья Ивановна с полуслова знала, в чем дело, и даже перекрестилась. В самом-то деле, ведь этак и жизни можно решиться,
а им двоим много ли надо?.. Глядеть жаль на Ефима Андреича,
как он убивается. Участие жены тронуло старика до слез, но он сейчас
же повеселел.
— Ну его к ляду, управительское-то место! — говорил он. — Конечно, жалованья больше, ну, и господская квартира,
а промежду прочим наплевать… Не могу, Паша, не могу своего карактера переломить!.. Точно вот я другой человек, и свои
же рабочие по-другому на меня смотрят. Вижу я их всех наскрозь,
а сам
как связанный.
Расстроенная прощаньем, Парасковья Ивановна даже всплакнула и сейчас
же послала за мастерицей Таисьей: на людях все
же веселее скоротать свое одиночество. Сама Парасковья Ивановна придерживалась поповщины, — вся у них семья были поповцы, —
а беспоповщинскую мастерицу Таисью любила и частенько привечала. Таисья всегда шла по первому зову,
как и теперь.
Никаких разговоров по первоначалу не было,
как не было их потом, когда на другой день приехал с пожара Макар. Старик отмалчивался,
а сыновья не спрашивали. Зато Домнушка в первую
же ночь через Агафью вызнала всю подноготную: совсем «выворотились» из орды,
а по осени выедет и большак Федор с женой. Неловко было выезжать всем зараз, тоже совестно супротив других, которым не на что было пошевельнуться: уехали вместе,
а назад повернули первыми Горбатые.
— Обнаковенно, все через вас, через баб, — глубокомысленно заметил солдат. —
А все-таки
как же родителя-то обернули, не таковский он человек…
— Это под Горюном проклятый солдат ему подвел девку, — объясняла Парасковья Ивановна, знавшая решительно все, не выходя из комнаты. — Выискался пес…
А еще
как тосковал-то Самойло Евтихыч, вчуже жаль,
а тут вон на
какое художество повернул. Верь им, мужчинам, после этого. С Анфисой-то Егоровной душа в душу всю жизнь прожил,
а тут сразу обернул на другое… Все мужики-то, видно, на одну колодку. Я вот про своего Ефима Андреича так
же думаю: помри я, и…
— И в скитах так
же живут, — неохотно отвечал Мосей. — Те
же люди,
как и в миру,
а только название одно: скит… Другие скитские-то, пожалуй, и похуже будут мирских. Этак вон сибирские старцы проезжали как-то по зиме… С Москвы они, значит, ехали, от боголюбивых народов, и денег везли с собой уйму.
—
А ты голову заверни, да и спи, — советует Конон, зевая так, что челюсти у него хрустят. —
Как же иноки по скитам в одиночку живут? Право, глупая.
Эта жадность возмутила Мосея до глубины души, и он с удовольствием порешил бы и солдата вместе с вероотступником Кириллом. Два сапога — пара… И Макар тоже хорош: этакое дело сделали,
а он за бабенкой увязался! Непременно и ее убить надо,
а то еще объявит после. Все эти мысли пронеслись в голове Мосея с быстротой молнии, точно там бушевала такая
же метель,
как и на Чистом болоте.
В то
же утро в Ключевской завод летел нарочный к Мухину с маленькою запиской от «самого», в которой выражалось любезное желание познакомиться лично с уважаемым Петром Елисеичем, и чем скорее, тем лучше. Мухин не заставил себя ждать и тотчас
же отправился в Мурмос. Это обращение Голиковского польстило ему,
как выражение известного внимания. Он остановился в доме Груздева, где царил страшный беспорядок: хозяйничала одна Наташка,
а Самойло Евтихыч «объезжал кабаки».
Нюрочка сильно смутилась, — у ней в голове мелькнул образ того черного ангела, который запечатлелся в детской памяти с особенною рельефностью. Она припомнила дальше,
как ей сделалось больно, когда она увидела этого черного ангела разговаривающим у ворот с обережным Матюшкой. И теперь на нее смотрели те
же удивительные, глубокие серые глаза, так что ей сделалось жутко. Да, эта была она, Аглаида,
а Парасковья Ивановна называет ее Авгарью.
—
А нам-то
какая печаль? Мы ни овсом, ни сеном не торгуем. Подряды на дрова, уголь и транспорт сданы с торгов еще весной по средним ценам. Мы исполним то, что обещали, и потребуем того
же и от других. Я понимаю, что год будет тяжелый, но важен принцип. Да…
— Поздравь меня, — говорил ей Петр Елисеич. — Меня назначили главным управляющим вместо Голиковского…
Как это мне раньше не пришло в голову? Завтра
же переезжаем в Мурмос…
А главное: винокуренный завод, потому что пруд в Мурмосе мелкий и воды не хватает зимой.
—
А вот по этому самому… Мы люди простые и живем попросту. Нюрочку я считаю вроде
как за родную дочь, и жить она у нас
же останется, потому что и деться-то ей некуда. Ученая она,
а тоже простая… Девушка уж на возрасте, и пора ей свою судьбу устроить. Ведь правильно я говорю? Есть у нас на примете для нее и подходящий человек… Простой он, невелико за ним ученье-то,
а только, главное, душа в ём добрая и хороших родителей притом.