Неточные совпадения
— Ты
уж не обессудь нас
на нашем угощенье, — заговорила Марья Степановна, наливая гостю щей; нужно заметить,
что своими щами Марья Степановна гордилась и была глубоко уверена,
что таких щей никто не умеет варить, кроме Досифеи.
Я еще понимаю,
что дело о Холостове затянули
на десять лет и вытащили решение в тот момент, когда Холостова
уже нельзя было никуда сослать, кроме царствия небесного…
«
Что он этим хотел сказать? — думал Привалов, шагая по своему кабинету и искоса поглядывая
на храпевшего Виктора Васильича. — Константин Васильич может иметь свое мнение, как я свое… Нет, я
уж, кажется, немного того…»
Мы
уже сказали,
что старшая дочь Агриппины Филипьевны была замужем за Половодовым; следующая за нею по летам, Алла, вступила
уже в тот цветущий возраст, когда ей неприлично было оставаться в недрах муравейника, и она была переведена в спальню maman, где и жила
на правах совсем взрослой барышни.
Агриппина Филипьевна посмотрела
на своего любимца и потом перевела свой взгляд
на Привалова с тем выражением, которое говорило: «Вы
уж извините, Сергей Александрыч,
что Nicolas иногда позволяет себе такие выражения…» В нескольких словах она дала заметить Привалову,
что уже кое-что слышала о нем и
что очень рада видеть его у себя; потом сказала два слова о Петербурге, с улыбкой сожаления отозвалась об Узле, который, по ее словам, был
уже на пути к известности, не в пример другим уездным городам.
Оскар Филипыч, как мы
уже знаем, любил
удить рыбу и сейчас только вернулся с Аллой откуда-то с облюбованного местечка
на реке Узловке, так
что не успел еще снять с себя своего летнего парусинового пальто и держал в руках широкополую соломенную шляпу.
— Нет, зачем пустое говорить… Мне все едино,
что твой вексель,
что прошлогодний снег!
Уж ты, как ни
на есть, лучше без меня обойдись…
Иван Яковлич ничего не отвечал
на это нравоучение и небрежно сунул деньги в боковой карман вместе с шелковым носовым платком. Через десять минут эти почтенные люди вернулись в гостиную как ни в
чем не бывало. Алла подала Лепешкину стакан квасу прямо из рук, причем один рукав сбился и открыл белую, как слоновая кость, руку по самый локоть с розовыми ямочками, хитрый старик только прищурил свои
узкие, заплывшие глаза и проговорил, принимая стакан...
Антонида Ивановна полупрезрительно посмотрела
на пьяного мужа и молча вышла из комнаты. Ей было ужасно жарко, жарко до того,
что решительно ни о
чем не хотелось думать; она
уже позабыла о пьяном хохотавшем муже, когда вошла в следующую комнату.
— Да везде эти диссонансы, Сергей Александрыч, и вы, кажется,
уже испытали
на себе их действие. Но у отца это прорывается минутами, а потом он сам раскаивается в своей горячности и только из гордости не хочет открыто сознаться в сделанной несправедливости. Взять хоть эту историю с Костей. Вы знаете, из-за
чего они разошлись?
Как Привалов ни откладывал своего визита к Ляховскому, ехать было все-таки нужно, и в одно прекрасное утро он отправился к Половодову, чтобы вместе с ним ехать к Ляховскому. Половодова не было дома, и Привалов хотел вернуться домой с спокойной совестью,
что на этот раз
уж не он виноват.
— А ведь я думал,
что вы
уже были у Ляховского, — говорил Половодов
на дороге к передней. — Помилуйте, сколько времени прошло, а вы все не едете. Хотел сегодня сам ехать к вам.
Мы
уже видели,
что в нем были и Лепешкин, и Виктор Васильич, и еще много других лиц,
на которых Ляховскому приходилось смотреть сквозь пальцы.
Звонок повторился с новой силой, и когда Лука приотворил дверь, чтобы посмотреть
на своего неприятеля, он даже немного попятился назад: в дверях стоял низенький толстый седой старик с желтым калмыцким лицом, приплюснутым носом и
узкими черными, как агат, глазами. Облепленный грязью татарский азям и смятая войлочная шляпа свидетельствовали о том,
что гость заявился прямо с дороги.
Это известие было так неожиданно,
что Привалов с особенным вниманием посмотрел
на Виктора Николаича,
уж не бредит ли он.
Когда Привалов повернулся, чтобы снять пальто, он лицом к лицу встретился с Данилушкой. Старик смотрел
на него пристальным, насквозь пронизывающим взглядом. Что-то знакомое мелькнуло Привалову в этом желтом скуластом лице с редкой седой бородкой и
узкими, маслянисто-черными глазами.
Постараюсь быть яснее: вера в торжество формы, кажется,
уже поколебалась у самых слепых ее защитников, потому
что всякая форма является только паллиативной мерой, которая просто убаюкивает нас и заставляет закрывать глаза
на продолжающее существовать зло…
— Вот
уж этого я никак не могу вам обещать, — попробовал упереться доктор. Вы сами знаете,
что Лоскутов порядочный нелюдим и
на балах совсем не бывает… Не тащить же мне его силой. Зося?
— Вот
уж этому никогда не поверю, — горячо возразила Половодова, крепко опираясь
на руку Привалова. — Если человек что-нибудь захочет, всегда найдет время. Не правда ли? Да я, собственно, и не претендую
на вас, потому
что кому же охота скучать. Я сама ужасно скучала все время!.. Так, тоска какая-то… Все надоело.
Антонида Ивановна тихонько засмеялась при последних словах, но как-то странно, даже немного болезненно,
что уж совсем не шло к ее цветущей здоровьем фигуре. Привалов с удивлением посмотрел
на нее. Она тихо опустила глаза и сделала серьезное лицо. Они прошли молча весь зал, расталкивая публику и кланяясь знакомым. Привалов чувствовал,
что мужчины с удивлением следили глазами за его дамой и отпускали
на ее счет разные пикантные замечания, какие делаются в таких случаях.
— Это все наши воротилы и тузы… — шепнул Веревкин
на ухо Привалову. — Толстосумы настоящие! Вон у того, который с козлиной бородкой, за миллион перевалило… Да! А
чем нажил, спросите: пустяками. Случай умел поймать, а там
уж пошло.
Мазурка кончилась сама собой, когда той молоденькой девушке, которую видел давеча Привалов
на лестнице, сделалось дурно. Ее под руки увели в дамскую уборную. Агриппина Филипьевна прошла вся красная, как морковь, с растрепавшимися
на затылке волосами. У бедной Ани Поярковой оборвали трен, так
что дамы должны были образовать вокруг нее живую стену и только
уже под этим прикрытием увели сконфуженную девушку в уборную.
— Вот не ожидал!.. — кричал Ляховский навстречу входившему гостю. — Да для меня это праздник… А я, Василий Назарыч, увы!.. — Ляховский только указал глазами
на кресло с колесами, в котором сидел. — Совсем развинтился…
Уж извините меня, ради бога! Тогда эта болезнь Зоси так меня разбила,
что я совсем приготовился отправляться
на тот свет, да вот доктор еще придержал немного здесь…
На другой день Привалов
уже подъезжал к дому Половодова, как вспомнил,
что Антонида Ивановна назначила ему свидание у матери. Появление Привалова удивило и обрадовало Агриппину Филипьевну.
Час, который Привалову пришлось провести с глазу
на глаз с Агриппиной Филипьевной, показался ему бесконечно длинным, и он хотел
уже прощаться, когда в передней послышался торопливый звонок. Привалов вздрогнул и слегка смутился: у него точно
что оборвалось внутри… Без сомнения, это была она, это были ее шаги. Антонида Ивановна сделала удивленное лицо, застав Привалова в будуаре maman, лениво протянула ему свою руку и усталым движением опустилась в угол дивана.
Хиония Алексеевна добивалась сделаться поверенной в сердечных делах Антониды Ивановны, но получила вежливый отказ. У Хины вертелся
уже на кончике языка роковой намек,
что ей известны отношения Половодовой к Привалову, но она вовремя удержалась и осталась очень довольна собой, потому
что сказанное слово серебряное, а не сказанное — золотое.
— Ну,
уж извините, я вам голову отдаю
на отсечение,
что все это правда до последнего слова. А вы слышали,
что Василий Назарыч уехал в Сибирь? Да… Достал где-то денег и уехал вместе с Шелеховым. Я заезжала к ним
на днях: Марья Степановна совсем убита горем, Верочка плачет… Как хотите — скандал
на целый город, разоренье
на носу, а тут еще дочь-невеста
на руках.
В гостиной,
на половине Марьи Степановны, Привалова встретила Верочка. Она встретила его с прежней ледяной холодностью,
чего уж, кажется, никак нельзя было ожидать от такой кисейной барышни. Марья Степановна приняла его также холодно и жаловалась все время
на головную боль.
— Могу вас уверить,
что серьезного ничего не было… Просто были детские воспоминания; затем сама Надежда Васильевна все время держала себя с Приваловым как-то
уж очень двусмысленно; наконец, старики Бахаревы помешались
на мысли непременно иметь Привалова своим зятем. Вот и все!..
Привалов думал о том,
что как хорошо было бы, если бы дождевая тучка прокатилась над пашнями гарчиковских мужиков; всходы нуждались в дожде, и поп Савел служил
уж два молебна; даже поднимали иконы
на поля.
Но Хиония Алексеевна была
уже за порогом, предоставив Привалову бесноваться одному. Она была довольна,
что наконец проучила этого миллионера, из-за которого она перенесла
на своей собственной спине столько человеческой несправедливости.
Чем она не пожертвовала для него — и вот вам благодарность за все труды, хлопоты, неприятности и даже обиды. Если бы не этот Привалов, разве Агриппина Филипьевна рассорилась бы с ней?.. Нет, решительно нигде
на свете нет ни совести, ни справедливости, ни признательности!
Привалову казалось с похмелья,
что постукивает не
на мельнице, а у него в голове. И для
чего он напился вчера? Впрочем, нельзя, мужики обиделись бы. Да и какое это пьянство, ежели разобрать? Самое законное, такая
уж причина подошла, как говорят мужики. А главное, ничего похожего не было
на шальное пьянство узловской интеллигенции, которая всегда пьет, благо нашлась водка.
— Да, тут вышла серьезная история… Отец, пожалуй бы, и ничего, но мать — и слышать ничего не хочет о примирении. Я пробовал было замолвить словечко; куда, старуха
на меня так поднялась,
что даже ногами затопала. Ну, я и оставил. Пусть сами мирятся… Из-за
чего только люди кровь себе портят, не понимаю и не понимаю. Мать не скоро своротишь:
уж если
что поставит себе — кончено, не сдвинешь. Она ведь тогда прокляла Надю… Это какой-то фанатизм!.. Вообще старики изменились: отец в лучшую сторону, мать — в худшую.
— Знаете, душечка,
на что сердится ваш муженек? — говорила Хина. — О, все эти мужчины, как монеты, походят друг
на друга… Я считала его идеальным мужчиной, а оказывается совсем другое! Пока вы могли рассчитывать
на богатое наследство, он ухаживал за вами, а как у вас не оказалось ничего, он и отвернул нос.
Уж поверьте мне!
Привалов перезнакомился кое с кем из клубных игроков и, как это бывает со всеми начинающими, нашел,
что, право, это были очень хорошие люди и с ними было иногда даже весело; да и самая игра, конечно, по маленькой, просто для препровождения времени, имела много интересного, а главное, время за сибирским вистом с винтом летело незаметно; не успел оглянуться, а
уж на дворе шесть часов утра.
Подъезжая еще к Ирбиту, Привалов
уже чувствовал,
что ярмарка висит в самом воздухе. Дорога была избита до того,
что экипаж нырял из ухаба в ухаб, точно в сильнейшую морскую качку. Нервные люди получали от такой езды морскую болезнь. Глядя
на бесконечные вереницы встречных и попутных обозов,
на широкие купеческие фуры,
на эту точно нарочно изрытую дорогу, можно было подумать,
что здесь только
что прошла какая-то многотысячная армия с бесконечным обозом.
— Да
чего нам делать-то? Известная наша музыка, Миколя; Данила даже двух арфисток вверх ногами поставил: одну за одну ногу схватил, другую за другую да обеих, как куриц, со всем потрохом и поднял… Ох-хо-хо!.. А публика даже
уж точно решилась: давай Данилу
на руках качать. Ну, еще акварию раздавили!.. Вот только тятеньки твоего нет, некогда ему, а то мы и с молебном бы ярмарке отслужили. А тятеньке везет,
на третий десяток перевалило.
— Кстати
уж пошлите и верхнее платье, — просил Тит Привалов, — а то все,
что на мне, — не мое, антрепренерское.
— Испугалась, Сергей Александрыч… Как ты, голубчик, постарел-то, и лицо-то совсем не твое стало.
Уж извини меня, старуху: болтаю,
что на ум взбредет.
— Вот
уж сорочины скоро, как Катю мою застрелили, — заговорила Павла Ивановна, появляясь опять в комнате. — Панихиды по ней служу, да вот собираюсь как-нибудь летом съездить к ней
на могилку поплакать… Как жива-то была, сердилась я
на нее, а теперь вот жаль! Вспомнишь, и горько сделается, поплачешь. А все-таки я благодарю бога,
что он не забыл ее: прибрал от сраму да от позору.
Не прошло недели деревенского житья, как Надежда Васильевна почувствовала
уже,
что времени у нее не хватает для самой неотступной работы, не говоря
уже о том,
что было бы желательно сделать. Приходилось, как говорится, разрываться
на части, чтобы везде поспеть: проведать опасную родильницу, помочь нескольким больным бабам, присмотреть за выброшенными
на улицу ребятишками… А там
уже до десятка белоголовых мальчуганов и девчонок исправно являлись к Надежде Васильевне каждое утро, чтобы «происходить грамоту».
«Милый и дорогой доктор! Когда вы получите это письмо, я буду
уже далеко… Вы — единственный человек, которого я когда-нибудь любила, поэтому и пишу вам. Мне больше не о ком жалеть в Узле, как, вероятно, и обо мне не особенно будут плакать. Вы спросите,
что меня гонит отсюда: тоска, тоска и тоска… Письма мне адресуйте poste restante [до востребования (фр.).] до рождества
на Вену, а после — в Париж. Жму в последний раз вашу честную руку.
P.S. Мой муж, вероятно, не особенно огорчится моим отъездом, потому
что уже, кажется, нашел себе счастье en trois…. [втроем (фр.).] Если увидите Хину, передайте ей от меня,
что обещанные ей Половодовым золотые прииски пусть она сама постарается отыскать, а лично от себя я оставляю ей
на память моего мохнатого друга Шайтана».
— Этакая мудреная эта приваловская природа! — заговорил он. — Смотреть
на них, так веревки из них вей, а
уж что попадет в голову — кончено. Прошлую-то зиму, говорят, кутил он сильно?
— Нет,
уж лучше так, Василий Назарыч. Я живой ногой сбегаю
на мельницу,
что и как, а потом
уж вместе и пойдемте туда. Оно все как-то смутительно…