Неточные совпадения
Когда отец твой умер,
на заводах не
было ни копейки долгу; оставались еще кой-какие крохи в бумагах да прииски.
В заключение Привалов заметил, что
ни в каком случае не рассчитывает
на доходы с заводов, а
будет из этих доходов уплачивать долг и понемногу, постепенно поднимать производительность заводов.
— Но можно устроить так, что вы в одно и то же время освободитесь от Ляховского и
ни на волос не
будете зависеть от наследников… Да.
Дальше Половодов задумался о дамах узловского полусвета, но здесь
на каждом шагу просто
была мерзость, и решительно
ни на что нельзя
было рассчитывать. Разве одна Катя Колпакова может иметь еще временный успех, но и это сомнительный вопрос.
Есть в Узле одна вдова, докторша, шустрая бабенка, только и с ней каши не сваришь.
Антонида Ивановна полупрезрительно посмотрела
на пьяного мужа и молча вышла из комнаты. Ей
было ужасно жарко, жарко до того, что решительно
ни о чем не хотелось думать; она уже позабыла о пьяном хохотавшем муже, когда вошла в следующую комнату.
— Я
ни в чем не обвиняю Василия Назарыча, — говорил Привалов, — и даже не думал обидеться
на него за наш последний разговор. Но мне, Марья Степановна,
было слишком тяжело все это время…
Как Привалов
ни откладывал своего визита к Ляховскому, ехать
было все-таки нужно, и в одно прекрасное утро он отправился к Половодову, чтобы вместе с ним ехать к Ляховскому. Половодова не
было дома, и Привалов хотел вернуться домой с спокойной совестью, что
на этот раз уж не он виноват.
Ляховский в увлечении своими делами поздно обратил внимание
на воспитание сына и получил смертельный удар: Давид
на глазах отца
был погибшим человеком, кутилой и мотом, которому он поклялся не оставить в наследство
ни одной копейки из своих богатств.
Но Илья ленился потому, что его избаловали, а Палька потому, что
ни на что больше не
был годен, ибо
был холоп до мозга костей, и больше ничего.
Только книга в почерневшем кожаном переплете с медными застежками
была новостью для Привалова, и он машинально рассматривал теперь тисненые узоры
на обложке этой книги, пока Марья Степановна как
ни в чем не бывало перебирала разные пустяки, точно они только вчера расстались и в их жизни ничего не произошло нового.
Через день Привалов опять
был у Бахаревых и долго сидел в кабинете Василья Назарыча. Этот визит кончился ничем. Старик все время проговорил о делах по опеке над заводами и
ни слова не сказал о своем положении. Привалов уехал, не заглянув
на половину Марьи Степановны, что немного обидело гордую старуху.
Марья Степановна
была так же величественно спокойна и
ни на одну йоту не изменила своих привычек.
Между матерью и дочерью не
было сказано
ни одного слова
на эту тему, но это не мешало последней чувствовать, что больной отец
был предоставлен
на ее исключительное попечение.
— Послушайте… — едва слышно заговорила девушка, опуская глаза. — Положим,
есть такая девушка, которая любит вас… а вы считаете ее пустой, светской барышней,
ни к чему не годной. Что бы вы ответили ей, если бы она сказала вам прямо в глаза: «Я знаю, что вы меня считаете пустой девушкой, но я готова молиться
на вас… я
буду счастлива собственным унижением, чтобы только сметь дышать около вас».
Старый бахаревский дом показался Привалову могилой или, вернее, домом, из которого только что вынесли дорогого покойника. О Надежде Васильевне не
было сказано
ни одного слова, точно она совсем не существовала
на свете. Привалов в первый раз почувствовал с болью в сердце, что он чужой в этом старом доме, который он так любил. Проходя по низеньким уютным комнатам, он с каким-то суеверным чувством надеялся встретить здесь Надежду Васильевну, как это бывает после смерти близкого человека.
«Если поедешь направо — сам
будешь сыт, конь голоден; поедешь налево — конь
будет сыт, сам
будешь голоден; а если поедешь прямо — не видать тебе
ни коня,
ни головы, — припомнились Привалову слова сказки, и он поехал прямо
на дымок кошей.
Но Хиония Алексеевна
была уже за порогом, предоставив Привалову бесноваться одному. Она
была довольна, что наконец проучила этого миллионера, из-за которого она перенесла
на своей собственной спине столько человеческой несправедливости. Чем она не пожертвовала для него — и вот вам благодарность за все труды, хлопоты, неприятности и даже обиды. Если бы не этот Привалов, разве Агриппина Филипьевна рассорилась бы с ней?.. Нет, решительно нигде
на свете нет
ни совести,
ни справедливости,
ни признательности!
Поп Савел успел нагрузиться вместе с другими и тоже лез целоваться к Привалову, донимая его цитатами из всех классиков. Телкин
был чуть-чуть навеселе. Вообще все подгуляли, за исключением одного Нагибина, который «не принимал
ни капли водки». Началась пляска, от которой гнулись и трещали половицы; бабы с визгом взмахивали руками; захмелевшие мужики грузно топтались
на месте, выбивая каблуками отчаянную дробь.
Глядя
на эти довольные лица, которые служили характерной вывеской крепко сколоченных и хорошо прилаженных к выгодному делу капиталов, кажется,
ни на мгновение нельзя
было сомневаться в том, «кому живется весело, вольготно
на Руси»…
Через пять минут все
было кончено:
на декорациях в театральном костюме лежала по-прежнему прекрасная женщина, но теперь это бездушное тело не мог уже оскорбить
ни один взгляд. Рука смерти наложила свою печать
на безобразную человеческую оргию.
Крепок
был старик Бахарев
на новые знакомства вообще, а против фамилии Веревкиных
был даже предубежден, считая их самыми вздорными дворянскими выродками; но к Nicolas Веревкину сколько он
ни присматривался — отличный парень выходил, как его
ни поверни.
Неточные совпадения
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То
есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не
будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают
на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь,
ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и
на Онуфрия его именины. Что делать? и
на Онуфрия несешь.
Слесарша. Милости прошу:
на городничего челом бью! Пошли ему бог всякое зло! Чтоб
ни детям его,
ни ему, мошеннику,
ни дядьям,
ни теткам его
ни в чем никакого прибытку не
было!
Вот просто
ни на полмизинца не
было похожего — и вдруг все: ревизор! ревизор!
Поспел горох! Накинулись, // Как саранча
на полосу: // Горох, что девку красную, // Кто
ни пройдет — щипнет! // Теперь горох у всякого — // У старого, у малого, // Рассыпался горох //
На семьдесят дорог!
— Филипп
на Благовещенье // Ушел, а
на Казанскую // Я сына родила. // Как писаный
был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола глаза! // Весь гнев с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, // Как солнышко весеннее // Сгоняет снег с полей… // Не стала я тревожиться, // Что
ни велят — работаю, // Как
ни бранят — молчу.