Неточные совпадения
Как всегда в этих случаях бывает, крючки ломались, пуговицы отрывались, завязки лопались; кажется, чего проще иголки с ниткой, а между тем за ней нужно было бежать к Досифее, которая производила в кухне настоящее столпотворение и ничего не
хотела знать, кроме своих кастрюль и горшков.
—
Какой там Привалов… Не
хочу знать никакого Привалова! Я сам Привалов… к черту!.. — кричал Бахарев, стараясь попасть снятым сапогом в Игоря. — Ты, видно, вчера пьян был… без задних ног, раккалия!.. Привалова жена в окно выбросила… Привалов давно умер, а он: «Привалов приехал…» Болван!
В ней теперь проснулся тот инстинкт, который двигает всеми художниками: она
хотела служить олицетворением миллионов,
как брамин служит своему Браме.
Марья Степановна решилась переговорить с дочерью и выведать от нее, не было ли у них чего. Раз она заметила, что они о чем-то так долго разговаривали; Марья Степановна нарочно убралась в свою комнату и сказала, что у нее голова болит: она не
хотела мешать «божьему делу»,
как она называла брак. Но когда она заговорила с дочерью о Привалове, та только засмеялась, странно так засмеялась.
— Я с удовольствием… — согласился Привалов, удивленный таким предложением; он видел,
как Марья Степановна строго подобрала губы оборочкой,
хотя и согласилась с своей обычной величественной манерой.
— Да
как вам сказать… У нее совсем особенный взгляд на жизнь, на счастье. Посмотрите,
как она сохранилась для своих лет, а между тем сколько она пережила… И заметьте, она никогда не пользовалась ничьей помощью. Она очень горда,
хотя и выглядит такой простой.
— Черт возьми… из самых недр пансиона вынырнул… то есть был извлечен оттуда… А там славная штучка у Хины запрятана… Глаза — масло с икрой… а кулаки у этого неземного создания!.. Я только
хотел заняться географией, а она меня
как хватит кулаком…
«Что он этим
хотел сказать? — думал Привалов, шагая по своему кабинету и искоса поглядывая на храпевшего Виктора Васильича. — Константин Васильич может иметь свое мнение,
как я свое… Нет, я уж, кажется, немного того…»
Жена — совсем другое дело; он
хотел ее видеть такою,
какою она была.
«
Какая славная эта Верочка…» — подумал Привалов, любуясь ее смущением; он даже пожалел, что как-то совсем не обращал внимания на Верочку все время и
хотел теперь вознаградить свое невнимание к ней.
— Нет, очень касается, Василий Назарыч.
Как назвать такую покупку, если бы она была сделана нынче! Я не
хочу этим набрасывать тень на Тита Привалова, но…
А ежели ты действительно так
хочешь сделать,
как говоришь, много греха снимешь с отцов-то.
— Очень хорошо, очень хорошо, — невозмутимо продолжал дядюшка. — Прежде всего, конечно, важно выяснить взаимные отношения, чтобы после не было ненужных недоразумений. Да, это очень важно. Ваша откровенность делает вам честь… А если я вам, Александр Павлыч, шаг за шагом расскажу,
как мы сначала устраним от дел Ляховского, затем поставим вас во главе всего предприятия и, наконец, дадим этому Привалову
как раз столько, сколько
захотим, — тогда вы мне поверите?
— Позвольте… Главное заключается в том, что не нужно терять дорогого времени, а потом действовать зараз и здесь и там. Одним словом, устроить некоторый дуэт, и все пойдет
как по нотам… Если бы Сергей Привалов
захотел, он давно освободился бы от опеки с обязательством выплатить государственный долг по заводам в известное число лет. Но он этого не
захотел сам…
— Ну, к отцу не
хочешь ехать, ко мне бы заглянул, а уж я тут надумалась о тебе. Кабы ты чужой был, а то о тебе же сердце болит… Вот отец-то
какой у нас: чуть что — и пошел…
—
Как вы нашли доктора? — спрашивала Надежда Васильевна, когда доктор уехал. — Он произвел на вас неприятное впечатление своей вежливостью и улыбками? Уж это его неисправимый недостаток, а во всем остальном это замечательный, единственный человек. Вы полюбите его всей душой, когда узнаете поближе. Я не
хочу захваливать его вперед, чтобы не испортить вашего впечатления…
Как Привалов ни откладывал своего визита к Ляховскому, ехать было все-таки нужно, и в одно прекрасное утро он отправился к Половодову, чтобы вместе с ним ехать к Ляховскому. Половодова не было дома, и Привалов
хотел вернуться домой с спокойной совестью, что на этот раз уж не он виноват.
— Ах,
какой хитрый… — кокетливо проговорила Половодова, хлопая по ручке кресла. — Вы
хотите поймать меня и обличить в выдумке? Нет, успокойтесь: я встретила вас в конце Нагорной улицы, когда вы подходили к дому Бахаревых. Я, конечно, понимаю, что ваша голова была слишком занята, чтобы смотреть по сторонам.
— Вы
хотите меня по миру пустить на старости лет? — выкрикивал Ляховский бабьим голосом. — Нет, нет, нет… Я не позволю водить себя за нос,
как старого дурака.
— Ах, виноват… извините… — заметался Ляховский в своем кресле, протягивая Привалову свою сухую,
как щепка, руку. — Я так рад вас видеть, познакомиться…
Хотел сам ехать к вам, да разве я могу располагать своим временем: я раб этих проклятых дел, работаю,
как каторжник.
Половодов скрепя сердце тоже присел к столу и далеко вытянул свои поджарые ноги; он смотрел на Ляховского и Привалова таким взглядом,
как будто
хотел сказать: «Ну, друзья, что-то вы теперь будете делать… Посмотрим!» Ляховский в это время успел вытащить целую кипу бумаг и бухгалтерских книг, сдвинул свои очки совсем на лоб и проговорил деловым тоном...
— Купцы… Вот и ступай к своим Панафидиным, если не умел жить здесь. Твой купец напьется водки где-нибудь на похоронах, ты повезешь его, а он тебя по затылку… Вот тебе и прибавка! А ты посмотри на себя-то, на рожу-то свою — ведь лопнуть
хочет от жиру, а он — «к Панафидиным… пять рублей прибавки»! Ну, скажи, на чьих ты хлебах отъелся,
как боров?
Всю дорогу Веревкин болтал,
как школьник. Это веселое настроение подействовало заразительно и на Привалова. Только когда они проезжали мимо бахаревского дома, Привалову сделалось как-то немного совестно — совестно без всякой видимой причины. Он заранее чувствовал на себе полный немого укора взгляд Марьи Степановны и мысленно сравнил Надю с Антонидой Ивановной,
хотя это и были несравнимые величины.
Привалов
хотел выйти из своей засады, но почему-то остался на месте и только почувствовал,
как встрепенулось у него в груди сердце.
Ведь он не может объяснить всего Марье Степановне, тогда
как она просто не
хочет поговорить с ним о том, зачем он пришел.
— Понимаю, Надя, все понимаю, голубчик. Да бывают такие положения, когда не из чего выбирать. А у меня с Ляховским еще старые счеты есть кое-какие. Когда он приехал на Урал, гол
как сокол, кто ему дал возможность выбиться на дорогу? Я не
хочу приписывать все себе, но я ему помог в самую трудную минуту.
Со стороны этот люд мог показаться тем сбродом,
какой питается от крох, падающих со стола господ, но староверческие предания придавали этим людям совсем особенный тон: они являлись чем-то вроде хозяев в бахаревском доме, и сама Марья Степановна перед каждым кануном отвешивала им земной поклон и покорным тоном говорила: «Отцы и братия, простите меня, многогрешную!» Надежде Васильевне не нравилось это заказное смирение, которым прикрывались те же недостатки и пороки,
как и у никониан,
хотя по наружному виду от этих выдохшихся обрядов веяло патриархальной простотой нравов.
А дело, кажется, было ясно
как день: несмотря на самую святую дружбу, несмотря на пансионские воспоминания и также на то, что в минуту жизни трудную Агриппина Филипьевна перехватывала у Хионии Алексеевны сотню-другую рублей, — несмотря на все это, Агриппина Филипьевна держала Хионию Алексеевну в известной зависимости,
хотя эта зависимость и выражалась в самой мягкой, дружеской форме.
Константин Бахарев был фанатик заводского дела,
как Василий Бахарев был фанатиком золотопромышленности. Это были две натуры одного закала, почему, вероятно, они и не могли понять друг друга. Костя не знал и ничего не
хотел знать, кроме своих заводов, тогда
как Привалов постоянно переживал все муки неустоявшейся мысли, искавшей выхода и не находившей, к чему прилепиться.
Как все увлеченные своей идеей люди, Бахарев не
хотел замечать коварного поведения своего друга и, потягивая портер, нетерпеливо выгружал обильный запас всевозможных проектов, нововведений и реформ по заводам.
— Если Софья Игнатьевна не
захочет дать мне совет, я погиб… У Софьи Игнатьевны столько вкуса… Боже, сколько вкуса! И глаз… о,
какой острый, молодой глаз у Софьи Игнатьевны! Мне нужно думать целую неделю, а Софье Игнатьевне стоит только открыть ротик…
— О, конечно, он не так хорошо танцует,
как танцевали кавалеры с пани Мариной… Но пан Игнатий
хочет видеть настоящую мазурку, знаете, мазур Хлопицкого? Не мазуру Контского, а мазур Хлопицкого… Паненка Зося не знает про кавалера… Сюрприз, все сюрприз, везде сюрприз…
Надежда Васильевна печально улыбнулась и слегка пожала плечами. Привалов видел, что она что-то
хочет ему объяснить и не решается. Но он был так счастлив в настоящую минуту, так глупо счастлив и,
как слишком счастливые люди, с эгоизмом думал только о себе и не желал знать ничего более.
— Рабство… а если мне это нравится? Если это у меня в крови — органическая потребность в таком рабстве? Возьмите то, для чего живет заурядное большинство: все это так жалко и точно выкроено по одной мерке. А стоит ли жить только для того, чтобы прожить,
как все другие люди… Вот поэтому-то я и
хочу именно рабства, потому что всякая сила давит… Больше: я
хочу, чтобы меня презирали и… хоть немножечко любили…
Но чтобы иметь право на такую роскошь,
как отдельная комната, Надежде Васильевне пришлось выдержать ту мелкую борьбу,
какая вечно кипит под родительскими кровлями: Марья Степановна и слышать ничего не
хотела ни о
какой отдельной комнате, потому — для чего девке отдельная комната,
какие у ней такие важные дела?..
Этот визит омрачил счастливое настроение Заплатиной, и она должна была из чувства безопасности прекратить свои дальнейшие посещения Ляховских. Да кроме того, ей совсем не нравилось смотреть на презрительное выражение лица, с которым встретил ее сам Игнатий Львович,
хотя ему
как больному можно было многое извинить; затем натянутая любезность, с
какой обращался к ней доктор, тоже шокировала покорную приличиям света натуру Хионии Алексеевны.
Привалов сначала сильно косился на него, но Зося ничего не
хотела слышать о каких-нибудь уступках, и Привалову ничего не оставалось,
как только покориться.
Ведь ты порядочный эгоист, если разобрать, потому что не
хочешь никак помириться даже с такими моими капризами,
как Хина или Александр Павлыч…
— Если вы не исправитесь, я не отвечаю ни за что! — говорил Ляховский своему зятю. — Вы не цените сокровище,
какое попало в ваши руки… Да!.. Я не
хочу сказать этим, что вы дурной человек, но ради бога никогда не забывайте, что ваша жена,
как всякое редкое растение, не перенесет никакого насилия над собой.
Вы не
хотите всмотреться в характер Зоси, не
хотите его изучить во всех тонкостях,
как обязан сделать каждый муж, который дорожит своим семейным счастьем.
— А… так вы вот
как!.. Вы, вероятно,
хотите замуровать меня в четыре стены,
как это устраивали с своими женами ваши милые предки? Только вы забыли одно: я не русская баба, которая,
как собака, будет все переносить от мужа…
Привалов только что
хотел вступиться за своего поверенного,
как Ляховский вскочил с своего места, точно ужаленный; схватившись за голову обеими руками, он как-то жалко застонал...
Она здесь, в Узле, — вот о чем думал Привалов, когда возвращался от Павлы Ивановны. А он до сих пор не знал об этом!.. Доктор не показывается и, видимо, избегает встречаться с ним. Ну, это его дело. В Привалове со страшной силой вспыхнуло желание увидать Надежду Васильевну, увидать
хотя издали… Узнает она его или нет? Может быть, отвернется,
как от пьяницы и картежника, которого даже бог забыл,
как выразилась бы Павла Ивановна?
Дверь распахнулась, и на пороге показалась сама Надежда Васильевна, в простеньком коричневом платье, с серой шалью на плечах. Она мельком взглянула на Привалова и только
хотела сказать, что доктора нет дома,
как остановилась и, с улыбкой протягивая руку, проговорила...
Надежда Васильевна в несколько минут успела рассказать о своей жизни на приисках, где ей было так хорошо,
хотя иногда начинало неудержимо тянуть в город, к родным. Она могла бы назвать себя совсем счастливой, если бы не здоровье Максима, которое ее очень беспокоит,
хотя доктор,
как все доктора, старается убедить ее в полной безопасности. Потом она рассказывала о своих отношениях к отцу и матери, о Косте, который по последнему зимнему пути отправился в Восточную Сибирь, на заводы.
Чтобы замять этот неприятный разговор, Надежда Васильевна стала расспрашивать Привалова о его мельнице и хлебной торговле. Ее так интересовало это предприятие,
хотя от Кости о нем она ничего никогда не могла узнать: ведь он с самого начала был против мельницы,
как и отец. Привалов одушевился и подробно рассказал все, что было им сделано и
какие успехи были получены; он не скрывал от Надежды Васильевны тех неудач и разочарований,
какие выступали по мере ближайшего знакомства с делом.
— Это длинная история, Надежда Васильевна… Если
хотите, я могу вам рассказать,
как дошел до своего настоящего положения.
Возбужденное состояние Привалова передалось ей, и она чувствовала,
как холодеет вся. Несколько раз она
хотела подняться с места и убежать, но какая-то сила удерживала ее, и она опять желала выслушать всю эту исповедь до конца,
хотя именно на это не имела никакого права. Зачем он рассказывал все это именно ей и зачем именно в такой форме?
К Привалову Надежда Васильевна относилась теперь иначе, чем в Узле; она точно избегала его,
как это казалось ему иногда. О прежних откровенных разговорах не было и помину; в присутствии Привалова Надежда Васильевна обращалась с мужем с особенной нежностью, точно
хотела этим показать первому, что он здесь лишний. Даже Лоскутов заметил эту перемену в жене и откровенно,
как всегда, высказал ей свое мнение.
— Вот я и приехал…
хочу увидать Надю… — заговорил Бахарев, опуская седую голову. — Вся душенька во мне изболелась, Илья Гаврилыч. Боялся один-то ехать — стар стал, того гляди кондрашка дорогой схватит. Ну, а
как ты думаешь насчет того, о чем писал?