Неточные совпадения
— Эта Хиония Алексеевна ни больше ни меньше,
как трехэтажный паразит, — говорил частный поверенный Nicolas Веревкин. — Это, видите ли, вот
какая штука:
есть такой водяной жук! — черт его знает,
как он называется по-латыни, позабыл!.. В этом жуке живет паразит-червяк, а в паразите какая-то глиста… Понимаете? Червяк жрет жука, а глиста жрет червяка… Так и наша Хиония Алексеевна жрет нас, а мы жрем всякого, кто попадет под руку!
Чтобы довершить характеристику той жизни,
какая шла в домике Заплатиных, нужно сказать, что французский язык
был его душой, альфой и омегой.
Что-то добродушное и вместе уютное
было в физиономии этого дома (
как это ни странно, но у каждого дома
есть своя физиономия).
— Что же в этом дурного, mon ange? У всякой Маргариты должен
быть свой Фауст. Это уж закон природы… Только я никого не подыскивала, а жених сам явился.
Как с неба упал…
«Вот этой жениха не нужно
будет искать: сама найдет, — с улыбкой думала Хиония Алексеевна, провожая глазами убегавшую Верочку. — Небось не закиснет в девках,
как эти принцессы, которые умеют только важничать… Еще считают себя образованными девушками, а когда пришла пора выходить замуж, — так я же им и ищи жениха. Ох, уж эти мне принцессы!»
Русые густые волосы на голове
были тщательно подобраны под красивую сороку из той же материи,
как и сарафан; передний край сороки
был украшен широкой жемчужной повязкой.
Русые темные волосы
были зачесаны у нее так же гладко,
как и у сестры, за исключением небольшого хохолка, который постоянно вставал у нее на конце пробора, где волосы выходили на лоб небольшим мысиком.
Досифея
была такая же высокая и красивая женщина,
как сама Марья Степановна, только черты ее правильного лица носили более грубый отпечаток,
как у всех глухонемых.
Косоклинный кубовый сарафан облегал ее могучие формы; на голове
была девичья повязка,
какие носят старообрядки.
Как всегда в этих случаях бывает, крючки ломались, пуговицы отрывались, завязки лопались; кажется, чего проще иголки с ниткой, а между тем за ней нужно
было бежать к Досифее, которая производила в кухне настоящее столпотворение и ничего не хотела знать, кроме своих кастрюль и горшков.
— Устрой, милостивый господи, все на пользу… — вслух думал старый верный слуга, поплевывая на суконку. — Уж, кажется, так бы хорошо, так бы хорошо… Вот думать, так не придумать!.. А из себя-то
какой молодец… в прероду свою вышел. Отец-от вон
какое дерево
был:
как, бывало, размахнется да ударит, так замертво и вынесут.
Молодое бледное лицо с густыми черными бровями и небольшой козлиной бородкой
было некрасиво, но оригинально; нос с вздутыми тонкими ноздрями и смело очерченные чувственные губы придавали этому лицу капризный оттенок,
как у избалованного ребенка.
—
Какой там Привалов… Не хочу знать никакого Привалова! Я сам Привалов… к черту!.. — кричал Бахарев, стараясь попасть снятым сапогом в Игоря. — Ты, видно, вчера пьян
был… без задних ног, раккалия!.. Привалова жена в окно выбросила… Привалов давно умер, а он: «Привалов приехал…» Болван!
— Это уж
как вам угодно
будет, — обиженным голосом заявил Игорь, продолжая стоять в дверях.
—
Как случится, Марья Степановна. Вот
буду жить в Узле, тогда постараюсь обедать в двенадцать.
Когда Надежда Васильевна улыбалась, у нее на широком белом лбу всплывала над левой бровью такая же морщинка,
как у Василья Назарыча. Привалов заметил эту улыбку, а также едва заметный жест левым плечом, — тоже отцовская привычка. Вообще
было заметно сразу, что Надежда Васильевна ближе стояла к отцу, чем к матери. В ней до мельчайших подробностей отпечатлелись все те характерные особенности бахаревского типа, который старый Лука подводил под одно слово: «прерода».
— Когда я получил телеграмму о смерти Холостова, сейчас же отправился в министерство навести справки. У меня там
есть несколько знакомых чиновников, которые и рассказали все, то
есть, что решение по делу Холостова
было получено
как раз в то время, когда Холостов лежал на столе, и что министерство перевело его долг на заводы.
— Взять теперешних ваших опекунов: Ляховский — тот давно присосался, но поймать его ужасно трудно; Половодов еще только присматривается, нельзя ли сорвать свою долю. Когда я
был опекуном, я из кожи лез, чтобы, по крайней мере, привести все в ясность; из-за этого и с Ляховским рассорился, и опеку оставил, а на мое место вдруг назначают Половодова. Если бы я знал… Мне хотелось припугнуть Ляховского, а тут вышла вон
какая история. Кто бы этого мог ожидать? Погорячился, все дело испортил.
Бахарев воспользовался случаем выслать Привалова из кабинета, чтобы скрыть овладевшее им волнение; об отдыхе, конечно, не могло
быть и речи, и он безмолвно лежал все время с открытыми глазами. Появление Привалова обрадовало честного старика и вместе с тем вызвало всю желчь,
какая давно накопилась у него на сердце.
Досифея поняла, что разговор идет о ней, и мимикой объяснила, что Костеньки нет, что его не любит сам и что она помнит,
как маленький Привалов любил
есть соты.
Как все это
было давно и, вместе, точно случилось только вчера!..
— Мама,
какая ты странная, — вступилась Надежда Васильевна. — Все равно мы с тобой не поймем, если Сергей Александрыч
будет рассказывать нам о своих делах по заводам.
Последнее поразило Привалова: оглянувшись на свое прошлое, он должен
был сознаться, что еще не начинал даже жить в том смысле,
как это понимала Марья Степановна.
— Да начать хоть с Хины, папа. Ну, скажи, пожалуйста,
какое ей дело до меня? А между тем она является с своими двусмысленными улыбками к нам в дом, шепчет мне глупости, выворачивает глаза то на меня, то на Привалова. И положение Привалова
было самое глупое, и мое тоже не лучше.
Сергей Привалов помнил своего деда по матери
как сквозь сон. Это
был высокий, сгорбленный седой старик с необыкновенно живыми глазами. Он страстно любил внука и часто говорил ему...
Мы уже сказали, что у Гуляева
была всего одна дочь Варвара, которую он любил и не любил в одно и то же время, потому что это
была дочь, тогда
как упрямому старику нужен
был сын.
Этот оригинальный брак
был заключен из политических расчетов: раз, чтобы не допустить разорения Шатровских заводов, и, второе, чтобы соединить две такие фамилии,
как Приваловы и Гуляевы.
Рождение внука
было для старика Гуляева торжеством его идеи. Он сам помолодел и пестовал маленького Сережу,
как того сына, которого не мог дождаться.
— Нет, Вася, умру… — слабым голосом шептал старик, когда Бахарев старался его успокоить. — Только вот тебя и ждал, Вася. Надо мне с тобой переговорить… Все, что у меня
есть, все оставляю моему внучку Сергею… Не оставляй его… О Варваре тоже позаботься: ей еще много горя
будет,
как я умру…
Это печальное время совпало
как раз с открытием богатейших золотоносных россыпей в глубине Саянских гор, что
было уже делом Бахарева, который теперь вел дело в компании с Приваловым.
Этот магнат-золотопромышленник,
как какой-то французский король, готов
был платить десятки тысяч за всякое новое удовольствие, которое могло бы хоть на время оживить притупленные нервы.
Какой-то дикий разгул овладел всеми: на целые десятки верст дорога устилается красным сукном, чтобы только проехать по ней пьяной компании на бешеных тройках; лошадей не только
поят, но даже моют шампанским; бесчисленные гости располагаются
как у себя дома, и их угощают целым гаремом из крепостных красавиц.
Александр Привалов, потерявший голову в этой бесконечной оргии, совсем изменился и,
как говорили о нем, — задурил. Вконец притупившиеся нервы и расслабленные развратом чувства не могли уже возбуждаться вином и удовольствиями: нужны
были человеческие страдания, стоны, вопли, человеческая кровь.
Как это ни странно, но главным фаворитом и родительской слабостью Марьи Степановны
был ее сынок Виктор Васильич.
Набожна она
была,
как монахиня, и выстаивала, не моргнув глазом, самую длинную раскольничью службу,
какая совершалась в моленной Марьи Степановны.
Хиония Алексеевна в эти немногие дни не только не имела времени посетить свою приятельницу, но даже потеряла всякое представление о переменах дня и ночи. У нее
был полон рот самых необходимых хлопот, потому что нужно
было приготовить квартиру для Привалова в ее маленьком домике. Согласитесь, что это
была самая трудная и сложная задача,
какую только приходилось когда-нибудь решать Хионии Алексеевне. Но прежде мы должны сказать,
каким образом все это случилось.
Всего труднее
было решить вопрос, в
какой форме сделать предложение Привалову: сделать это ей самой — неудобно; Виктор Николаевич решительно
был неспособен к выполнению такой дипломатической миссии; оставалось одно: сделать предложение через посредство Бахаревых; но
каким образом?
— Конечно, только пока… — подтверждала Хиония Алексеевна. — Ведь не
будет же в самом деле Привалов жить в моей лачуге… Вы знаете, Марья Степановна,
как я предана вам, и если хлопочу, то не для своей пользы, а для Nadine. Это такая девушка, такая… Вы не знаете ей цены, Марья Степановна! Да… Притом, знаете, за Приваловым все
будут ухаживать,
будут его ловить… Возьмите Зосю Ляховскую, Анну Павловну, Лизу Веревкину — ведь все невесты!.. Конечно, всем им далеко до Nadine, но ведь чем враг не шутит.
— О нет, зачем же!.. Не стоит говорить о таких пустяках, Сергей Александрыч.
Было бы только для вас удобно, а я все готова сделать. Конечно, я не имею возможности устроить с такой роскошью, к
какой вы привыкли…
Она готова
была сделать все для Привалова, даже сделать не из корыстных видов,
как она поступала обыкновенно, а просто потому, что это нужно
было для Привалова, это могло понравиться Привалову.
У Привалова волосы
были такие же,
как у матери, и он поэтому любил их.
Он рассматривал потемневшее полотно и несколько раз тяжело вздохнул: никогда еще ему не
было так жаль матери,
как именно теперь, и никогда он так не желал ее видеть,
как в настоящую минуту. На душе
было так хорошо, в голове
было столько мыслей, но с кем поделиться ими, кому открыть душу! Привалов чувствовал всем существом своим, что его жизнь осветилась каким-то новым светом, что-то, что его мучило и давило еще так недавно, как-то отпало само собой, и будущее
было так ясно, так хорошо.
— Опять… — произносила Хиония Алексеевна таким тоном,
как будто каждый шаг Привалова по направлению к бахаревскому дому
был для нее кровной обидой. — И чего он туда повадился? Ведь в этой Nadine, право, даже интересного ничего нет… никакой женственности. Удивляюсь, где только у этих мужчин глаза… Какой-нибудь синий чулок и… тьфу!..
Со стороны даже
было противно смотреть,
как она нарочно старалась держаться в стороне от Привалова, чтобы разыграть из себя театральную ingenue, а сама то ботинок покажет Привалову из-под платья, то глазами примется работать,
как последняя горничная.
Марья Степановна решилась переговорить с дочерью и выведать от нее, не
было ли у них чего. Раз она заметила, что они о чем-то так долго разговаривали; Марья Степановна нарочно убралась в свою комнату и сказала, что у нее голова болит: она не хотела мешать «божьему делу»,
как она называла брак. Но когда она заговорила с дочерью о Привалове, та только засмеялась, странно так засмеялась.
— Надя, мать — старинного покроя женщина, и над ней смеяться грешно. Я тебя ни в чем не стесняю и выдавать силой замуж не
буду, только мать все-таки дело говорит: прежде отцы да матери устраивали детей, а нынче нужно самим о своей голове заботиться. Я только могу тебе советовать
как твой друг. Где у нас женихи-то в Узле? Два инженера повертятся да какой-нибудь иркутский купец, а Привалов совсем другое дело…
Она
была там и сама читала за раздвижным аналоем канон богородице; в уголке ютились какие-то старухи в темных платках, повязанных по-раскольничьи, то
есть по спине
были распушены два конца,
как это делают татарки.
Голос Марьи Степановны раздавался в моленной с теми особенными интонациями,
как читают только раскольники: она читала немного в нос, растягивая слова и произносила «й»
как «и». Оглянувшись назад, Привалов заметил в левом углу, сейчас за старухами, знакомую высокую женскую фигуру в большом платке, с сложенными по-раскольничьи на груди руками. Это
была Надежда Васильевна.
Дом Колпаковой представлял собой совершенную развалину; он когда-то
был выстроен в том помещичьем вкусе,
как строили в доброе старое время Александра I.
Когда-то зеленая крыша давно проржавела, во многих местах листы совсем отстали, и из-под них,
как ребра, выглядывали деревянные стропила; лепные карнизы и капители коринфских колонн давно обвалились, штукатурка отстала, резные балясины на балконе давно выпали,
как гнилые зубы, стекол в рамах второго этажа и в мезонине не
было, и амбразуры окон глядели,
как выколотые глаза.