Неточные совпадения
— Эх, вся кошемная музыка развалилась… да. А
было времечко, Андрон,
как ты с завода на Фотьянку на собственной парочке закатывал, а то верхом на иноходце. Лихо…
Это
были совсем легкомысленные слова для убеленного сединами старца и его сморщенного лица, если бы не оправдывали их маленькие, любопытные, вороватые глаза, не хотевшие стариться. За маленький рост на золотых промыслах Кишкин
был известен под именем Шишки,
как прежде его называли только за глаза, а теперь прямо в лицо.
Большинство их
было заброшено,
как невыгодные или выработавшиеся, а около некоторых курились огоньки, — эти, следовательно, находились на полном ходу.
Теперь
было все пусто кругом,
как у него в карманах…
—
Есть дельце, Родион Потапыч. Слышал, поди,
как толковали про казенную Кедровскую дачу?
— Балчуговские сами по себе: ведь у них площадь в пятьдесят квадратных верст. На сто лет хватит… Жирно
будет, ежели бы им еще и Кедровскую дачу захватить: там четыреста тысяч десятин… А
какие места: по Суходойке-реке, по Ипатихе, по Малиновке — везде золото. Все россыпи от Каленой горы пошли, значит, в ней жилы объявляются… Там еще казенные разведки
были под Маяковой сланью, на Филькиной гари, на Колпаковом поле, у Кедрового ключика. Одним словом, Палестина необъятная…
— Известно, золота в Кедровской даче неочерпаемо, а только ты опять зря болтаешь: кедровское золото мудреное — кругом болота, вода долит, а внизу камень. Надо еще взять кедровское-то золото. Не об этом речь. А дело такое, что в Кедровскую дачу кинутся промышленники из города и с Балчуговских промыслов народ
будут сбивать. Теперь у нас весь народ
как в чашке каша, а тогда и расползутся… Их только помани. Народ отпетый.
— Не ты, так другие пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с тобой плакать не
будут… Ты вот говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да и
будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери… Вот это
какое дело!
— А дом где? А всякое обзаведенье? А деньги? — накинулся на него Зыков с ожесточением. — Тебе руки-то отрубить надо
было, когда ты в карты стал играть, да мадеру стал лакать, да пустяками стал заниматься… В чьем дому сейчас Ермошка-кабатчик
как клоп раздулся? Ну-ка, скажи, а?..
По горному уставу, каждая шахта должна укрепляться в предупреждение несчастных случаев деревянным срубом, вроде того,
какой спускают в колодцы; но зимой, когда земля мерзлая, на промыслах почти везде допускаются круглые шахты, без крепи, — это и
есть «дудки».
Зимнее время на промыслах всех подтягивает: работ нет, а
есть нужно,
как и летом.
— Скажи, а мы вот такими строгалями,
как ты, и
будем дудки крепить, — ответил за всех Матюшка. — Отваливай, Михей Павлыч, да кланяйся своим,
как наших увидишь.
Кишкин подсел на свалку и с час наблюдал,
как работали старатели. Жаль
было смотреть,
как даром время убивали…
Какое это золото, когда и пятнадцать долей со ста пудов песку не падает. Так, бьется народ, потому что деваться некуда, а пить-есть надо. Выждав минутку, Кишкин поманил старого Турку и сделал ему таинственный знак. Старик отвернулся, для видимости покопался и пошабашил.
Старинная постройка сказывалась тем, что дома
были расставлены
как попало,
как строились по лесным дебрям.
—
Есть живые,
как же… — старался припомнить Турка. — Много перемерло, а
есть и живые.
— Дело
есть… С первого тебя начну. Ежели, например, тебя
будут допрашивать, покажешь все,
как работал?
Как ни бился Кишкин, но так ничего и не мог добиться: Турка точно одеревенел и только отрицательно качал головой. В промысловом отпетом населении еще сохранился какой-то органический страх ко всякой форменной пуговице: это
было тяжелое наследство, оставленное еще «казенным временем».
— И что только
будет? В том роде,
как огромадный пожар… Верно тебе говорю… Изморился народ под конпанией-то, а тут нá, работай где хошь.
— Да я…
как гвоздь в стену заколотил: вот я
какой человек. А что касаемо казенных работ, Андрон Евстратыч, так
будь без сумления: хоша к самому министру веди — все
как на ладонке покажем. Уж это верно… У меня двух слов не бывает. И других сговорю. Кажется, глупый народ, всего боится и своей пользы не понимает, а я всех подобью: и Луженого, и Лучка, и Турку. Ах,
какое ты слово сказал… Вот наш-то змей Родивон узнает, то-то на стену полезет.
Нагорные особенно гордились этой церковью, так
как на Низах своей не
было и швали должны
были ходить молиться в Нагорную.
Он ночевал на воскресенье дома, а затем в воскресенье же вечером уходил на свой пост, потому что утро понедельника для него
было самым боевым временем: нужно
было все работы пускать в ход на целую неделю, а рабочие не все выходили, справляя «узенькое воскресенье»,
как на промыслах называли понедельник.
Это
был безобидный человек и вместе упрямый
как резина.
Из всей семьи Родион Потапыч любил только младшую дочь Федосью, которой уже
было под двадцать, что по-балчуговски считалось уже девичьей старостью:
как стукнет двадцать годков, так и перестарок.
Дорога в Тайболу проходила Низами, так что Яше пришлось ехать мимо избушки Мыльникова, стоявшей на тракту,
как называли дорогу в город.
Было еще раннее утро, но Мыльников стоял за воротами и смотрел,
как ехал Яша. Это
был среднего роста мужик с растрепанными волосами, клочковатой рыжей бороденкой и какими-то «ядовитыми» глазами. Яша не любил встречаться с зятем, который обыкновенно поднимал его на смех, но теперь неловко
было проехать мимо.
— Шишка и
есть: ни конца ни краю не найдешь. Одним словом, двухорловый!.. Туда же, золота захотел!.. Ха-ха!.. Так я ему и сказал, где оно спрятано. А у меня
есть местечко… Ох
какое местечко, Яша!.. Гляди-ка, ведь это кабатчик Ермошка на своем виноходце закопачивает? Он… Ловко. В город погнал с краденым золотом…
Двор
был крыт наглухо, и здесь царила такая чистота,
какой не увидишь у православных в избах. Яша молча привязал лошадь к столбу, оправил шубу и пошел на крыльцо. Мыльников уже
был в избе. Яша по привычке хотел перекреститься на образ в переднем углу, но Маремьяна его оговорила...
—
Как же теперь нам
быть? — спрашивал Яша после третьей рюмки. — Без ножа зарезала нас Феня…
—
Какой я сват, баушка Маремьяна, когда Родивон Потапыч считает меня в том роде,
как троюродное наплевать. А мне бог с ним… Я бы его не обидел. А
выпить мы можем завсегда… Ну, Яша, которую не жаль, та и наша.
— Ну вот… — проговорил Яша таким покорным тоном,
как человек, который попал в капкан. — Ну что я теперь
буду делать, Тарас? Наташка, отцепись, глупая…
— А уж что Бог даст… Получше нас с тобой, может, с сумой в другой раз ходят. А что касаемо выдела, так уж
как волостные старички рассудят, так тому и
быть.
Старик редко даже улыбался, а
как он хохочет — Яша слышал в первый раз. Ему вдруг сделалось так страшно, так страшно,
как еще никогда не
было, а ноги сами подкашивались. Родион Потапыч смотрел на него и продолжал хохотать. Спрятавшаяся за печь Устинья Марковна торопливо крестилась: трехнулся старик…
Это
был высокий, бодрый и очень красивый старик, ходивший танцующим шагом,
как ходят щеголи-поляки.
— Что же, этого нужно ждать: на Спасо-Колчеданской шахте красик пошел, значит и вода близко… Помнишь,
как Шишкаревскую шахту опустили? Ну и с этой то же
будет…
— Ничего я не знаю, Степан Романыч… Вот хоша и сейчас взять: я и на шахтах, я и на Фотьянке, а конторское дело опричь меня делается. Работы
были такие же и раньше,
как сейчас. Все одно… А потом путал еще меня Кишкин вольными работами в Кедровской даче. Обложат, грит, ваши промысла приисками,
будут скупать ваше золото, а запишут в свои книги. Это-то он резонно говорит, Степан Романыч. Греха не оберешься.
—
Было бы из чего набавлять, Степан Романыч, — строго заметил Зыков. — Им сколько угодно дай — все возьмут… Я только одному дивлюсь, что это вышнее начальство смотрит?.. Департаменты-то на что налажены? Все дача
была казенная и вдруг
будет вольная.
Какой же это порядок?.. Изроют старатели всю Кедровскую дачу,
как свиньи, растащат все золото, а потом и бросят все… Казенного добра жаль.
Вот
какие настоящие-то начальники
были, Степан Романыч!
Как-то раз один служащий — повытчики еще тогда
были, — повытчик Мокрушин, седой уж старик, до пенсии ему оставалось две недели,
выпил грешным делом на именинах да пьяненький и попадись Телятникову на глаза.
Вот
какие начальники
были, Степан Романыч: отца родного для казны не пожалеют.
—
Как же, значит, я, родной отец, и вдруг не могу? Совершеннолетняя-то она двадцати одного
будет… Нет, это не таковское дело, Степан Романыч, чтобы потакать.
Всего удивительнее
было то, что в эту дачу попали, кроме казенных земель, и крестьянские,
как принадлежавшие жителям Тайболы.
Старик не понял и того,
как неприятно
было Карачунскому узнать о затеях и кознях какого-то Кишкина, — в глазах Карачунского это дело
было гораздо серьезнее, чем полагал тот же Родион Потапыч.
Карачунский издал неопределенный звук и опять засвистал. Штамм сидел уже битых часа три и молчал самым возмутительным образом. Его присутствие всегда раздражало Карачунского и доводило до молчаливого бешенства. Если бы он мог, то завтра же выгнал бы и Штамма, и этого молокососа Оникова,
как людей, совершенно ему ненужных, но навязанных сильными покровителями. У Оникова
были сильные связи в горном мире, а Штамм явился прямо от Мансветова, которому приходился даже какой-то родней.
— Да… это действительно…
Как же быть-то, Акинфий Назарыч? Старик грозился повести дело судом…
— Ну вот что, други мои милые, засиделась я у вас, — заговорила баушка Лукерья. — Стемнелось совсем на дворе… Домой пора: тоже не близкое место. Поволокусь
как ни на
есть…
— Ох, и не говори, Родион Потапыч! У нас на Фотьянке тоже мужики пируют без утыху… Что только и
будет,
как жить-то
будут. Ополоумели вконец… Никакой страсти не стало в народе.
— Сказывают, Никитушку недавно в городу видели, — говорит старуха. — Ходит по купцам и милостыньку просит… Ох-хо-хо!.. А прежде-то
какая ему честь
была: «Никита Степаныч, отец родной… благодетель…» А он-то бахвалится.
— Бывал он и у нас в казарме… Придет, поглядит и молвит: «Ну, крестницы мои,
какое мне от вас уважение следует? Почитайте своего крестного…» Крестным себя звал. Бабенки улещали его и за себя, и за мужиков, когда к наказанию он выезжал в Балчуги. Страшно
было на него смотреть на пьяного-то…
— Вот ты, Лукерья, про каторгу раздумалась, — перебил ее Родион Потапыч, — а я вот про нынешние порядки соображаю… Этак
как раскинешь умом-то, так ровно даже ничего и не понимаешь. В ум не возьмешь, что и к чему следует. Каторга
была так каторга, солдатчина
была так солдатчина, — одним словом, казенное время… А теперь-то что?.. Не то что других там судить, а у себя в дому,
как гнилой зуб во рту… Дальше-то что
будет?..
В маленькое оконце, дребезжавшее от работы паровой машины, глядела ночь черным пятном; под полом, тоже дрожавшим, с хрипеньем и бульканьем бежала поднятая из шахты рудная вода; слышно
было,
как хрипел насос и громыхали чугунные шестерни.
Все это
было как всегда,
как запомнит себя Родион Потапыч на промыслах, только сам он уж не тот.