Неточные совпадения
— Известно, золота
в Кедровской даче неочерпаемо, а только ты опять зря болтаешь: кедровское золото мудреное — кругом болота, вода долит, а внизу камень. Надо еще взять кедровское-то золото. Не об этом речь. А
дело такое,
что в Кедровскую дачу кинутся промышленники из города и с Балчуговских промыслов народ будут сбивать. Теперь у нас весь народ как
в чашке каша, а тогда и расползутся… Их только помани. Народ отпетый.
— Я-то и хотел поговорить с тобой, Родион Потапыч, — заговорил Кишкин искательным тоном. —
Дело, видишь,
в чем. Я ведь тогда на казенных ширфовках был, так одно местечко заприметил: Пронькина вышка называется. Хорошие знаки оказывались… Вот бы заявку там хлопотнуть!
— Не ты, так другие пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А
что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с тобой плакать не будут… Ты вот говоришь,
что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю
в этом
деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской — ну, назаявляют приисков на самой грани да и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут
в свои книги. Тут не разбери-бери… Вот это какое
дело!
— И
в самом-то
деле,
чего привязался! — пристали бабы. — Ступай к своим балчуговским девкам: они у вас просты… Строгаль!..
Они расстались большими друзьями. Петр Васильич выскочил провожать дорогого гостя на улицу и долго стоял за воротами, — стоял и крестился, охваченный радостным чувством.
Что же,
в самом-то
деле, достаточно всякого горя та же Фотьянка напринималась: пора и отдохнуть. Одна казенная работа
чего стоит, а тут компания насела и всем дух заперла. Подшибся народ вконец…
Дело в том,
что любимая дочь Федосья бежала из дому, как это сделала
в свое время Татьяна, — с той разницей,
что Татьяна венчалась, а Федосья ушла
в раскольничью семью сводом.
Да и все остальные растерялись.
Дело выходило самое скверное, главное, потому,
что вовремя не оповестили старика. А суббота быстро близилась…
В пятницу был собран экстренный семейный совет. Зять Прокопий даже не вышел на работу по этому случаю.
Прокопий, по обыкновению, больше отмалчивался. У него всегда выходило как-то так,
что и да и нет. Это поведение взорвало Яшу.
Что,
в самом-то
деле, за все про все отдувайся он один, а сами, чуть
что, — и
в кусты. Он напал на зятя с особенной энергией.
— Я,
что же я?.. — удивлялся Прокопий. — Мое
дело самое маленькое
в дому: пока держит Родион Потапыч, и спасибо. Ты — сын, Яков Родионыч: тебе много поближее… Конечно, не всякий подступится к Родиону Потапычу, ежели он
в сердцах…
— Дураки вы все, вот
что… Небось, прижали хвосты, а я вот нисколько не боюсь родителя… На волос не боюсь и все приму на себя. И Федосьино
дело тоже надо рассудить: один жених не жених, другой жених не жених, — ну и не стерпела девка. По человечеству надо рассудить… Вон Марья из-за родителя
в перестарки попала, а Феня это и обмозговала: живой человек о живом и думает. Так прямо и объясню родителю… Мне
что, я его вот на эстолько не боюсь!..
Напустив на себя храбрости, Яша к вечеру заметно остыл и только почесывал затылок. Он сходил
в кабак, потолкался на народе и пришел домой только к ужину. Храбрости оставалось совсем немного, так
что и ночь Яша спал очень скверно, и проснулся чуть свет. Устинья Марковна поднималась
в доме раньше всех и видела, как Яша начинает трусить. Роковой
день наступал. Она ничего не говорила, а только тяжело вздыхала. Напившись чаю, Яша объявил...
— Да так…
в город по
делу надо съездить, — соврал Яша, и так неловко,
что сам смутился.
— Ну, Яшенька, и зададим мы кержакам горячего до слез!.. — хвастливо повторял он, ерзая по лошадиной спине. — Всю ихнюю стариковскую веру вверх
дном поставим… Уважим
в лучшем виде! Хорошо,
что ты на меня натакался, Яша, а то одному-то тебе где бы сладить… Э-э, мотри: ведь это наш Шишка пехтурой
в город копотит! Он…
— Вот
что, господа, — заговорил он, прикрывая жену собой, — не женское
дело разговоры разговаривать… У Федосьи Родионовны есть муж, он и
в ответе. Так скажите и батюшке Родиону Потапычу… Мы от ответа не прячемся… Наш грех…
— Уж и
что мы наделали!.. Феня-то сбежала
в Тайболу… за кержака, за Акиньку Кожина… Третий
день пошел…
— Наташка, перестань… Брось… — уговаривал ее Мыльников. — Не смущай свово родителя… Вишь, как он сразу укротился. Яша,
что же это ты
в самом-то
деле?.. По первому разу и испугался родителей…
— Гм… да…
Что же,
в самом
деле, делать? — соображал Карачунский, быстро вскидывая глаза: эта романическая история его заинтриговала. — Собственно говоря, теперь уж ничего нельзя поделать… Когда Феня ушла?
Полное безземелье отдавало рабочих
в бесконтрольное распоряжение компании — она могла делать с ними,
что хотела, тем более
что все население рядом поколений выросло специально на золотом
деле, а это клало на всех неизгладимую печать.
По наружному виду, приемам и привычкам это был самый заурядный бонвиван и даже немножко мышиный жеребчик, и никто на промыслах не поверил бы,
что Карачунский что-нибудь смыслит
в промысловом
деле и
что он когда-нибудь работал.
Старик не понял и того, как неприятно было Карачунскому узнать о затеях и кознях какого-то Кишкина, —
в глазах Карачунского это
дело было гораздо серьезнее,
чем полагал тот же Родион Потапыч.
Но
дело в том,
что этот штат все увеличивался, потому
что каждый год приезжали из Петербурга новые служащие, которым нужно было создавать место и изобретать занятия.
— Понапрасну погинул, это уж
что говорить! — согласилась баушка Лукерья, понукая убавившую шаг лошадь. — Одна девка-каторжанка издалась упрямая и чуть его не зарезала, черкаска-девка… Ну, приходит он к нам
в казарму и нам же плачется: «Вот, — говорит, — черкаска меня ножиком резала, а я человек семейный…» Слезьми заливается. Как раз через три
дня его и порешили, сердешного.
К суровому старику относились с глубоким уважением именно потому,
что он видел каждое
дело насквозь, и не было никакой возможности обмануть его
в ничтожных пустяках.
Знал он
дело на редкость, и
в трудных случаях Родион Потапыч советовался только с ним, потому
что горных инженеров и самого Карачунского
в приисковом
деле в грош не ставил.
Дело в том,
что Нагорная, где поселились каторжные, отбывшие срок наказания, после освобождения осталась верной исконному промысловому
делу.
Дело в том,
что преступников сначала вели, привязав к прикладу солдатского ружья, и когда они не могли идти — везли на тележке и здесь уже добивали окончательно.
Дальше
в избушке поднялся такой шум,
что никто и ничего не мог разобрать. Окся успела слетать за второй четвертью и на закуску принесла соленого максуна. Пока другие пили водку, она успела стащить половину рыбы и
разделила братьям и матери, сидевшим
в холодных сенях.
— Баушка, миленькая, я думала,
что… Очень уж любит меня Акинфий-то Назарыч, может, он и повернулся бы
в нашу православную веру. Думала я об этом и
день и ночь…
Когда работа была кончена, Кишкин набожно перекрестился: он вылил всю свою душу, все,
чем наболел
в дни своего захудания.
Варнаки с Фотьянки и балчуговцы из Нагорной чувствовали себя настоящими хозяевами приискового
дела, на котором родились и выросли; рядом с ними строгали и швали из Низов являлись жалкими отбросами, потому
что лопаты и кайла
в руки не умели взять по-настоящему, да и земляная тяжелая работа была им не под силу.
Да и
в лесу совсем другое
дело,
чем где-нибудь
в городе: живому человеку каждый рад.
—
Что же это Мыльникова нет? — по нескольку раз
в день спрашивал Кишкин Петра Васильича. — Точно за смертью ушел.
— Ужо будет летом гостей привозить на Рублиху — только его и
дела, — ворчал старик, ревновавший свою шахту к каждому постороннему глазу. — У другого такой глаз,
что его и близко-то к шахте нельзя пущать… Не больно-то любит жильное золото, когда зря лезут
в шахту…
Всего больше боялся Зыков,
что Оников привезет из города барынь, а из них выищется какая-нибудь вертоголовая и полезет
в шахту: тогда все
дело хоть брось. А
что может быть другое на уме у Оникова, который только ест да пьет?.. И Карачунский любопытен до женского полу, только у него все шито и крыто.
— Ваше высокоблагородие, ничего я
в этих
делах не знаю… — заговорил Родион Потапыч и даже ударил себя
в грудь. — По злобе обнесен вот этим самым Кишкиным… Мое
дело маленькое, ваше высокоблагородие. Всю жисть
в лесу прожил на промыслах, а
что они там
в конторе делали — я не известен. Да и давно это было… Ежели бы и знал, так запамятовал.
— Ты
что же это, Петр Васильич? — корил его Кишкин. — Как дошло до
дела, так сейчас и
в кусты…
— И то дура… — невольно соглашалась Устинья Марковна,
в которой шевельнулся инстинкт бабьего стяжательства. — Вот нам и
делить нечего…
Что отец даст, тем и сыты.
— А ежели она у меня с ума нейдет?.. Как живая стоит… Не могу я позабыть ее, а жену не люблю. Мамынька женила меня, не своей волей… Чужая мне жена. Видеть ее не могу…
День и ночь думаю о Фене. Какой я теперь человек стал:
в яму бросить — вся мне цена. Как я узнал,
что она ушла к Карачунскому, — у меня свет из глаз вон. Ничего не понимаю… Запряг долгушку, бросился сюда, еду мимо господского дома, а она
в окно смотрит.
Что тут со мной было — и не помню, а вот, спасибо, Тарас меня из кабака вытащил.
— Ну, твое
дело табак, Акинфий Назарыч, — объявил он Кожину с приличной торжественностью. — Совсем ведь Феня-то оболоклась было, да тот змей-то не пустил… Как уцепился
в нее, ну, известно, женское
дело. Знаешь,
что я придумал: надо беспременно на Фотьянку гнать, к баушке Лукерье; без баушки Лукерьи невозможно…
Дело в том,
что Мыльников сбежал окончательно, обругав всех на
чем свет стоит, а затем Петр Васильич бывал только «находом» — придет, повернется денек и был таков.
На пятерых
в день намывали до двух золотников золота,
что составляло поденщину рубля
в полтора.
Другая беда была
в том,
что близилась зима, а зимой или ставь теплую казарму, или бросай все
дело до следующей весны.
Зачем шатался на прииски Петр Васильич, никто хорошенько не знал, хотя и догадывались,
что он спроста не пойдет время тратить. Не таковский мужик… Особенно недолюбливал его Матюшка, старавшийся
в компании поднять на смех или устроить какую-нибудь каверзу. Петр Васильич относился ко всему свысока, точно
дело шло не о нем. Однако он не укрылся от зоркого и опытного взгляда Кишкина. Раз они сидели и беседовали около огонька самым мирным образом. Рабочие уже спали
в балагане.
Сначала Петр Васильич был чрезвычайно доволен, потому
что в счастливый
день зашибал рублей до трех, да, кроме того, наживал еще на своих провесах и обсчетах рабочих.
Дело доходило до того,
что Ястребов жаловался на него
в волость, и Петра Васильича вызывали волостные старички для внушения.
— А вот это самое и помешал, — не унимался Петр Васильич. — Терпеть его ненавижу…
Чем я знаю, какими он
делами у меня
в избе занимается, а потом с судом не расхлебаешься. Тоже можем свое понятие иметь…
Дело в том,
что Родион Потапыч резко
разделял для себя Карачунского-управляющего от Карачунского — соблазнителя Фени.
Дело в том,
что Тарас Мыльников, благодаря ходатайству Фени, получил делянку чуть не рядом с главной шахтой, всего
в каких-нибудь ста саженях.
Втроем работа подвигалась очень медленно, и
чем глубже, тем медленнее. Мыльников
в сердцах уже несколько раз побил Оксю, но это мало помогало
делу. Наступившие заморозки увеличивали неудобства: нужно было и теплую одежду, и обувь, а осенний
день невелик. Даже Мыльников задумался над своим диким предприятием. Дудка шла все еще на пятой сажени, потому
что попадался все чаще и чаще
в «пустяке» камень-ребровик, который точно черт подсовывал.
Посмеялся секретарь Каблуков над «вновь представленным» золотопромышленником, а денег все-таки не дал. Знаменитое
дело по доносу Кишкина запало где-то
в дебрях канцелярской волокиты, потому
что ушло на предварительное рассмотрение горного департамента, а потом уже должно было появиться на общих судебных основаниях. Именно такой оборот и веселил секретаря Каблукова, потому
что главное — выиграть время, а там хоть трава не расти. На прощанье он дружелюбно потрепал Кишкина по плечу и проговорил...