Неточные совпадения
В этих двух комнатах всегда пахло росным ладаном, горелым деревянным маслом, геранью, желтыми восковыми свечами, которые хранились в длинном деревянном ящике под иконостасом, и
тем специфическим, благочестивым по преимуществу запахом,
каким всегда пахнет от старых церковных книг в кожаных переплетах, с медными застежками и с закапанными воском, точно вылощенными, страницами.
Засыпая в своей кровати крепким молодым сном, Нюша каждый вечер наблюдала одну и
ту же картину: в переднем углу, накрывшись большим темным шелковым платком, пущенным на спину в два конца,
как носят все кержанки, бабушка молится целые часы напролет, откладываются широкие кресты, а по лестовке отсчитываются большие и малые поклоны.
Девушка иногда сердилась на упрямую старуху, особенно когда
та принималась ворчать на нее, но когда бабушка вставала на молитву — это была совсем другая женщина, вроде
тех подвижниц,
какие глядят строгими-строгими глазами с икон старинного письма.
Именно такой труд, доводящий старое тело почти до полного бесчувствия, — именно такой труд дает ее душе
тот покой,
какого она страстно домогается и не находит в обыкновенных христианских подвигах,
как пост, молитва и бесконечные поклоны.
Да, по мере
того как тело становится лишней тягостью, на душе все светлее и светлее…
А горе пришло нежданно-негаданно,
как вор, когда Татьяна Власьевна совсем о
том и не думала.
Занятый этими мыслями, он не обратил внимания даже на
то,
как осторожно отворилась калитка и затем заскрипела дверь в сенях.
«А все золото поднимает… — подумал невольно Брагин, щупая лежавшую за пазухой жилку. — Вуколу-то Логинычу красная цена расколотый грош, да и
того напросишься, а вон
какую хоромину наладил! Кабы этакое богачество да к настоящим рукам… Сказывают, в одно нонешнее лето заробил он на золоте-то тысяч семьдесят… Вот лошадь-то
какая — зверь зверем».
То он видел пред собой Шабалина в его круглой шапочке и начинал ему завидовать;
то припоминал разные случаи быстрого обогащения «через это самое золото»,
как говорил Зотушка;
то принимался «сумлеваться», зачем он тащится такую даль;
то строил
те воздушные замки, без которых не обходятся даже самые прозаические натуры.
Где держали полдневцы лошадей — составляло загадку,
как и
то, чем они кормили этих лошадей и чем они топили свои избы.
Гордей Евстратыч кое-как огляделся кругом: было темно,
как в трубе, потому что изба у Маркушки была черная,
то есть без трубы, с одной каменкой вместо печи.
Окся поощрительно улыбнулась оратору и толкнула локтем другую женщину, которая была известна на приисках под именем Лапухи, сокращенное от Олимпиады; они очень любили друг друга, за исключением
тех случаев, когда козловые ботинки и кумачные платки настолько быстро охлаждали эту дружбу, что бедным женщинам ничего не оставалось,
как только вцепиться друг в друга и зубами и ногтями и с визгом кататься по земле до
тех пор, пока чья-нибудь благодетельная рука не отрезвляла их обеих хорошим подзатыльником или артистической встряской за волосы.
— А вот ты сам-то небось не догадался заставить Маркушку тоже клятву на себя наложить?
Как он вдруг да кому-нибудь другому перепродаст жилку…
тому же Вуколу.
—
Как же это так вдруг, милушка… — опять нерешительно заговорила Татьяна Власьевна. —
Как будто даже страшно: всё торговали,
как другие, а тут золото искать… Сколько на этом золоте народишку разорилось, хоть
тех же Кутневых взять.
Старшая невестка, Ариша, была колобовской «природы», а младшая, Дуня, — савиновской, поэтому Татьяну Власьевну немного задело за живое
то пренебрежение, с
каким Гордей Евстратыч отнесся к своей богоданной родне, точно он боялся, что Колобовы и Савины отнимут у него проклятую жилку.
Взаимное раздражение мешало сторонам понимать друг друга, и каждый думал только о
том, что он прав. «Старик-то Колобов, Самойло-то Микеич, вон
какой голова, — рассуждала про себя Татьяна Власьевна.
В ее старой, крепкой душе боролись самые противоположные чувства и мысли, которые утомляли ее больше, чем ночная работа с кирпичами, потому что от них не было блаженного отдыха, не было
того покоя,
какой она испытывала после ночного подвига.
В маленькой передней уже обдавало
тем специально благочестивым запахом,
какой священники уносят с собой из церкви в складках платья; пахло смешанным запахом ладана и воска, и, может быть, к этому примешивался аромат княженичной наливки, которою о.
Он никогда не употреблял резких выражений,
как это иногда делают слишком горячие ревнители-священники, когда дело коснется большого греха, но вместе с
тем он и не умалял проступка; затем он всегда умел вовремя согласиться — это тоже немаловажное достоинство.
Крискенте привлекал неотразимо к себе
тот дух общего примирения и незлобия,
какой так обаятельно действует на женщин: они уходили из его домика успокоенные и довольные, хотя, собственно, о.
Роль этого добродушного человека, в сущности, сводилась к
тому, что он,
как некоторые механические приспособления, собственной особой устранял и смягчал разные неизбежные житейские столкновения, углы и диссонансы.
— Так, так… Конечно, бывают случаи, Татьяна Власьевна, — мягко соглашался о. Крискент, расправляя свою бородку веером. — Человек предполагает — Бог располагает. Это уж не от нас, а свыше. Мы с своей стороны должны претерпевать и претерпевать…
Как сказал апостол: «Претерпевый до конца,
той спасен будет…» Именно!
— О нет, я этого не сказал,
как не сказал и
того, что нужно брать жилку…
Отец Крискент только развел руками, что можно было истолковать
как угодно. Но именно последние-то тирады батюшки, которые
как будто клонились к
тому, чтобы отказаться от жилки, собственно, и убедили Татьяну Власьевну в необходимости «покориться неисповедимым судьбам Промысла»,
то есть в данном случае взять на себя Маркушкину жилку, пока Вукол Логиныч или кто другой не перехватил ее.
— Слава богу, отец Крискент, слава богу… Скромная да тихая, воды не замутит, только, кажется, ленивенькая, Христос с ней, Богородица… Ну, да обойдется помаленьку. Ариша,
та уж очень бойка была, а тоже уходилась,
как Степушку Бог послал.
И действительно, все в брагинском доме творилось в
том самом виде,
как было при батюшке Евстрате Евстратыче.
Покрой платья, кушанья, взаимные отношения, семейные праздники, торговля, привычки, поверья — все оставалось в
том виде, в
каком осталось от батюшки.
Все, что ни делал Гордей Евстратыч, он делал с
тем особенным достоинством, с
каким делали свои дела старинные люди.
Вообще невестками своими,
как и внуками, Татьяна Власьевна была очень довольна и в случае
каких недоразумений всегда говорила: «Ну, милушка, час терпеть, а век жить…» Но она не могла
того же сказать о невитом сене, Нюше, характер которой вообще сильно беспокоил Татьяну Власьевну, потому что напоминал собой нелюбимую дочь-модницу, Алену Евстратовну.
Известный запас новостей мучил Марфу Петровну,
как мучит картежника каждый свободный рубль или
как мучит нас самая маленькая песчинка, попавшая в глаз; эта девица не могла успокоиться и войти в свою рабочую колею до
тех пор, пока не выбалтывала где-нибудь у Савиных или Колобовых решительно все, что у нее лежало на душе.
А Марфа Петровна, торопливо переходя дорогу, думала о
том, что авось она что-нибудь узнает у Савиных или Колобовых, а если от них ничего не выведает, тогда можно будет завернуть к Пятовым и даже к Шабалиным. Давно она у них не бывала и даже немножко сердилась, потому что ее не пригласили на капустник к Шабалиным. Ну, да уж
как быть, на всякий чох не наздравствуешься.
— На
той неделе забегала под вечерок. Рубахи приходила кроить своему мужику. Дело-то непривычное, ну и посумлевалась,
как бы ошибочку не сделать, а
то Татьяна-то Власьевна, пожалуй, осудит… А что?
По своей архитектуре он принадлежал к
тем старинным деревянным постройкам, с светелками и переходами,
какие сохранились только в лесистой северной полосе России и только отчасти на Урале.
Маркушка, добывая золото, сделал небольшой забой,
то есть боковую шахту; но, очевидно, работа здесь шла только между прочим, тайком от других старателей, с одним кайлом в руках,
как мыши выгрызают в погребах ковриги хлеба.
Его огорчало
то обстоятельство, что нигде не попадаются такие куски «скварца»,
какой ему дал Маркушка, хотя он видел крупинки золота, вкрапленные в охристый красноватый и бурый кварц.
— А Лапшин, Порфир Порфирыч… ты не гляди на него, что в десять-то лет трезвым часу не бывал, — он все оборудует левой ногой… уж я знаю эту канитель… Эх,
как бы я здоров-то был, Гордей Евстратыч, я бы тебя везде провел. Ну, да и без меня пройдешь с золотом-то… только одно помни: ни в чем не перечь этим самым анжинерам, а
то,
как лягушку, раздавят…
— То-то, был грех. Знаю я вас всех, насквозь знаю! — загремел Порфир Порфирыч, вскакивая с дивана и принимаясь неистово бегать по комнате. — Все вы боитесь меня
как огня, потому что я честный человек и взяток не беру… Да! Десять лет выслужил, у другого сундуки ломились бы от денег, а у меня, кроме сизого носа да затвердения печенки, ничего нет… А отчего?.. Вот ты и подумай.
Эта деловая беседа кончилась
тем, что после четырех графинчиков Порфир Порфирыч захрапел мертвую на своем диване, а Гордей Евстратыч едва нашел дверь в переднюю, откуда вышел на улицу уже при помощи Семена. Мысли в голове будущего золотопромышленника путались, и он почти не помнил,
как добрался до постоялого двора, где всех удивил своим отчаянным видом.
— Садись, Гордей Евстратыч, — усаживал гостя Шабалин. — Народ все знакомый, свой… А ты ловко нас всех поддел, ежели разобрать. А? Думал-думал да и надумал… Ну, теперь, брат, признавайся во всех своих прегрешениях! Хорошо, что я не догадался раньше, а
то не видать бы тебе твоей жилки
как своих ушей.
Ему хотелось жить,
как живут другие,
то есть «робить» в шахте, пить, драться с Пестерем, дарить козловые ботинки Лапухе или Оксе, смотря по расположению духа.
Женские руки доделали
то, чего не умел устроить Гордей Евстратыч при всем желании угодить больному; женский глаз увидел десятки таких мелочей,
какие совсем ускользают от мужчины.
— Нет, уж этому не бывать, мамынька! — решительно заявил Гордей Евстратыч. — Потому
как нам приказчик совсем не подходящее дело; день он в лавке, а ночью куда мы его денем? То-то вот и есть… Мужики все на прииске, а дома снохи молодые, дочь на возрасте.
Дело было дрянь,
как его ни поверни, и Татьяна Власьевна напрасно ломала свою голову, чтобы выйти из затруднения,
то есть помириться с родней, не умаляя своей чести.
Ослепление сторон дошло до
того, что они, зная много лет Марфу Петровну
как завзятую сплетницу, сделали ее теперь своей поверенной.
Муж Алены Евстратьевны хотя и занимался подрядами и числился во второй гильдии, но, попав в земские гласные, перевел себя совсем на господскую руку,
то есть он в этом случае,
как миллионы других мужей, только плясал под дудку своей жены, которая всегда была записной модницей.
Гордей Евстратыч для видимости противоречил, но внутренно был совершенно согласен с сестрой: так жить дальше было невозможно, совестно, взять хоть супротив
того же Вукола Логиныча. У
того вон
как все устроено в дому, вроде
как в церкви.
Плинтусов фатовато прищурил свои сорочьи глаза и еще раз щелкнул каблуками; Липачек повторил
то же самое. Татьяна Власьевна была приятно изумлена этой неожиданностью и не знала,
как и чем ей принять дорогих гостей. На этот раз Алена Евстратьевна выручила ее, потому что сумела занять гостей образованным разговором, пока готовилась закуска и раскупоривались бутылки.
Вторжение человека в жизнь природы с целью воспроизвести ее красоты,
тем или другим путем, каждый раз разбивается самым беспощадным образом,
как галлюцинации сумасшедшего.
Картина нового прииска представляла самый оживленный лесной уголок: лесная гуща точно расступилась, образовав неправильную площадь, поднимавшуюся от Смородинки на увал; только что срубленные и сложенные в костры деревья образовали по краям что-то вроде
той засеки,
какая устраивалась в прежние времена на усторожливых местечках на случай нечаянного неприятельского нападения; новенькая контора точно грелась на самом угоре; рядом с ней выросли амбары и людская, где жили кучера и прислуга.
— Верно, мамынька, — подтверждал Гордей Евстратыч. — Ты рассуди только
то, что открой Маркушка кому другому жилку, да разве ему
какая бы польза от этого была?.. Ну а мы свое дело сделали…