Неточные совпадения
Дни и ночи он расхаживал то по своей комнате, то по коридору или по двору, то по архиерейскому саду или по загородному выгону, и все распевал на разные тоны: «уязвлен, уязвлен, уязвлен», и
в таких беспрестанных упражнениях дождался наконец,
что настал и самый
день его славы, когда он должен был пропеть свое «уязвлен» пред всем собором.
В сравнении с протоиереем Туберозовым и отцом Бенефактовым Ахилла Десницын может назваться человеком молодым, но и ему уже далеко за сорок, и по смоляным черным кудрям его пробежала сильная проседь. Роста Ахилла огромного, силы страшной,
в манерах угловат и резок, но при всем этом весьма приятен; тип лица имеет южный и говорит,
что происходит из малороссийских казаков, от коих он и
в самом
деле как будто унаследовал беспечность и храбрость и многие другие казачьи добродетели.
Не жаловался ни на
что и дьякон Ахилла, проводивший все
дни свои
в беседах и
в гулянье по городу, или
в выезде и
в мене своих коней, или, наконец, порой
в дразнении и
в укрощении своей «услужающей Эсперансы».
На пятый или на шестой
день по возвращении своем домой отец Савелий, отслужив позднюю обедню, позвал к себе на чай и городничего, и смотрителя училищ, и лекаря, и отца Захарию с дьяконом Ахиллой и начал опять рассказывать,
что он слышал и
что видел
в губернском городе.
— Ну так
что ж
что в субботу?.. Да отопритесь вы
в самом
деле, отец Савелии!
Что это вы еще за моду такую взяли, чтоб от меня запираться?
1833 года,
в восьмой
день февраля, выехал с попадьей из села Благодухова
в Старгород и прибыл сюда 12-го числа о заутрене. На дороге чуть нас не съела волчья свадьба.
В церкви застал нестроение. Раскол силен. Осмотревшись, нахожу,
что противодействие расколу по консисторской инструкции
дело не важное, и о сем писал
в консисторию и получил за то выговор».
Ниже, через несколько записей, значилось: «Был по
делам в губернии и, представляясь владыке, лично ему докладывал о бедности причтов. Владыка очень о сем соболезновали; но заметили,
что и сам Господь наш не имел где главы восклонить, а к сему учить не уставал. Советовал мне, дабы рекомендовать духовным читать книгу „О подражании Христу“. На сие ничего его преосвященству не возражал, да и вотще было бы возражать, потому как и книги той духовному нищенству нашему достать негде.
Изложил сие
дело владыке обстоятельно
что не ходил я к староверам не по нерадению, ибо то даже было
в карманный себе ущерб; но я сделал сие для того дабы раскольники чувствовали,
что чести моего с причтом посещения лишаются.
Но утром днесь поглядаю свысока на землю сего Пизонского да думаю о
делах своих, как вдруг начинаю замечать,
что эта свежевзоранная, черная, даже как бы синеватая земля необыкновенно как красиво нежится под утренним солнцем и ходят по ней бороздами
в блестящем пере тощие черные птицы и свежим червем подкрепляют свое голодное тело.
По сем
дне, повергавшем меня всеми ощущениями
в беспрерывное разнообразие, я столь был увлечен описанием того,
что мною выше описано,
что чувствовал плохую женку мою
в душе моей, и поелику душа моя лобзала ее, я не вздумал ни однажды подойти к ней и поцеловать ее.
Однако
в то самое время, как я восторгался женой моей, я и не заметил,
что тронувшее Наташу слово мое на Преображеньев
день других тронуло совершенно
в другую сторону, и я посеял против себя вовсе нежеланное неудовольствие
в некоторых лицах
в городе.
А они требуют, чтоб я вместо живой речи, направляемой от души к душе, делал риторические упражнения и сими отцу Троадию доставлял удовольствие чувствовать,
что в церкви минули
дни Могилы, Ростовского Димитрия и других светил светлых, а настали иные, когда не умнейший слабейшего
в разуме наставляет, а обратно, дабы сим уму и чувству человеческому поругаться.
—
Что ж, — перебила меня она, — тем и лучше,
что у тебя простая жена; а где и на муже и на жене на обоих штаны надеты, там не бывать проку. Наилучшее
дело, если баба
в своей женской исподничке ходит, и ты вот ей за то на исподницы от меня это и отвези. Бабы любят подарки, а я дарить люблю. Бери же и поезжай с богом.
В марте месяце сего года,
в проезд чрез наш город губернатора, предводителем дворянства было праздновано торжество, и я, пользуясь сим случаем моего свидания с губернатором, обратился к оному сановнику с жалобой на обременение помещиками крестьян работами
в воскресные
дни и даже
в двунадесятые праздники и говорил,
что таким образом великая бедность народная еще более увеличивается, ибо по целым селам нет ни у кого ни ржи, ни овса…
Я вот, — говорит, — и то-то, и то-то, да и, наконец, я-де не Николай Угодник, я-де овсом не торгую!“ Этого я не должен был стерпеть и отвечал: „Я вашему превосходительству, как человеку
в делах веры не сведущему, прежде всего должен объяснить,
что Николай Угодник был епископ и ничем не торговал.
Мало того,
что они уже с давних пор гласно издеваются над газетными известиями и представляют,
что все сие,
что в газетах изложено, якобы не так, а совершенно обратно, якобы нас бьют, а не мы бьем неприятелей, но от слова уже и до
дела доходят.
Не ведаю, с чьих речей сам-то наш прямо накинулся на меня,
что „ты, дескать, уже надоел своим сутяжничеством; не на добро тебя и грамоте выучили, чтобы ты не
в свое
дело мешался, ябедничал да сутяжничал“.
Газеты сообщают,
что в июле сего года откупщики жаловались министру внутренних
дел на православных священников, удерживающих народ от пьянства, и господин министр передал эту жалобу обер-прокурору святейшего синода, который отвечал,
что „св. синод благословляет священнослужителей ревностно содействовать возникновению
в некоторых городских и сельских сословиях благой решимости воздержания от употребления вина“.
27-го марта. Запахло весной, и с гор среди
дня стремятся потоки. Дьякон Ахилла уже справляет свои седла и собирается опять скакать степным киргизом. Благо ему,
что его это тешит: я ему
в том не помеха, ибо действительно скука неодоленная, а он мужик сложения живого, так пусть хоть
в чем-нибудь имеет рассеяние.
Но
что всего приличнее, это было моему Ахилле выхватиться с своею готовностию пособлять Данилке
в этом
деле.
27-го декабря. Ахилла
в самом
деле иногда изобличает
в себе уж такую большую легкомысленность,
что для его же собственной пользы прощать его невозможно. Младенца, которого призрел и воспитал неоднократно мною упомянутый Константин Пизонский, сей бедный старик просил дьякона научить какому-нибудь пышному стихотворному поздравлению для городского головы, а Ахилла, охотно взявшись за это поручение, натвердил мальчишке такое...
„Стыдитесь, — возразил, услыхав это слово, вышнеполитик, — стыдитесь обманывать меня, когда стоит войти
в любую фруктовую лавку, чтобы знать, на
что употребляется просо:
в просе виноград возят!“ Туганов серьезно промолчал, а через
день послал из комиссии продовольствия губернатору список хлебных семян
в России.
Протест свой он еще не считает достаточно сильным, ибо сказал, „
что я сам для себя думаю обо всем чудодейственном, то про мой обиход при мне и остается, а не могу же я
разделять бездельничьих желаний — отнимать у народа то,
что одно только пока и вселяет
в него навык думать,
что он принадлежит немножечко к высшей сфере бытия,
чем его полосатая свинья и корова“.
Небо было закрыто черными тучами, и редкие капли дождя уже шлепали
в густую пыль; это был дождь, прошенный и моленный Туберозовым прошедшим
днем на мирском молебне, и
в теперешнем его появлении старик видел как бы знамение,
что его молитва не бездейственна.
— Нет, не ужасно, а ты
в самом
деле бойся, потому
что мне уж это ваше нынешнее вольномыслие надоело и я еще вчера отцу Савелью сказал,
что он не умеет, а
что если я возьмусь, так и всю эту вольнодумную гадость, которая у нас завелась, сразу выдушу.
— Нет, не «полноте», а это правда.
Что это
в самом
деле, ты духовное лицо, у тебя полголовы седая, а между тем куда ты ни оборотишься, всюду у тебя скандал: там ты нашумел, тут ты накричал, там то повалил, здесь это опрокинул; так везде за собой и ведешь беспорядок.
Здесь они закапывались
в пыль, так
что их почти нельзя было и заметить, и лежали обыкновенно каждый
день в полной уверенности,
что их никто не побеспокоит; при появлении перешагнувшего через них Дарьянова они даже не шевельнулись и не тронулись, а только открыли по одному из своих янтарных глаз и, проводив сонным взглядом гостя, снова завели их выпуклыми серыми веками.
— Я сто раз его срезывал, даже на той неделе еще раз обрезал. Он
в смотрительской комнате,
в училище, пустился ораторствовать,
что праздничные
дни будто заключают
в себе что-то особенное этакое, а я его при всех и осадил. Я ему очень просто при всех указал на математически доказанную неверность исчисления праздничных
дней. Где же, говорю, наши праздники? У вас Рождество, а за границей оно уже тринадцать
дней назад было. Ведь прав я?
— Да, кажется
что двенадцать, но не
в том
дело, а он сейчас застучал по столу ладонью и закричал: «Эй, гляди, математик, не добрались бы когда-нибудь за это до твоей физики!» Во-первых,
что такое он здесь разумеет под словом физики?.. Вы понимаете — это и невежество, да и цинизм, а потом я вас спрашиваю, разве это ответ?
— Теперь опять я третьего
дня узнала,
что они с акцизничихой, с Бизюкиной, вдруг
в соусе лягушек ели!
— Я его, признаюсь вам, я его наговорной водой всякий
день пою. Он, конечно, этого не знает и не замечает, но я пою, только не помогает, — да и грех. А отец Савелий говорит одно:
что стоило бы мне его куда-то
в Ташкент сослать. «Отчего же, говорю, еще не попробовать лаской?» — «А потому, говорит,
что из него лаской ничего не будет, у него, — он находит, — будто совсем природы чувств нет». А мне если и так, мне, детки мои, его все-таки жалко… — И просвирня снова исчезла.
— То святой Николай, а то ты, — перебил его Туберозов. — Понимаешь, ты ворона, и
что довлеет тебе яко вороне знать свое кра, а не
в свои
дела не мешаться.
Что ты костылем-то своим размахался? Забыл ты, верно,
что в костыле два конца? На силищу свою, дромадер, все надеешься!
«Много, — говорю, — вашею милостью взыскан», — и сам опять сел чулок вязать. Я еще тогда хорошо глазами видел и даже
в гвардию нитяные чулки на господина моего Алексея Никитича вязал. Вяжу, сударь, чулок-то, да и заплакал. Бог знает
чего заплакал, так, знаете, вспомнилось что-то про родных, пред
днем ангела, и заплакал.
Потому
что очень уж я желал их
в этот
день видеть.
— Да-с, — продолжал, вытерев себе ротик, карло. — А пришел-то я
в себя уж через девять
дней, потому
что горячка у меня сделалась, и то-с осматриваюсь и вижу, госпожа сидит у моего изголовья и говорит: «Ох, прости ты меня, Христа ради, Николаша: чуть я тебя, сумасшедшая, не убила!» Так вот она какой великан-то была, госпожа Плодомасова!
Тут-то Алексей Никитич, дай им бог здоровья, уж и им это
дело насолило, видят,
что беда ожидает неминучая, вдруг надумались или с кем там
в полку из умных офицеров посоветовались, и доложили маменьке,
что будто бы Вихиоршина карлица пропала.
Но тут Алексей Никитич вдруг ненароком маленькую ошибку дал или, пожалуй сказать, перехитрил: намерение их такое было, разумеется, чтобы скорее Марфу Андревну со мною
в деревню отправить, чтоб это тут забылось, они и сказали маменьке: «Вы, — изволят говорить, — маменька, не беспокойтесь: ее, эту карлушку, найдут, потому
что ее ищут, и как найдут, я вам сейчас и отпишу
в деревню», — а покойница-то за это слово н ухватились: «Нет уж, говорят, если ищут, так я лучше подожду, я, главное, теперь этого жида-то хочу посмотреть, который ее унес!» Тут, судари мои, мы уж и одного квартального вместе с собою лгать подрядили: тот всякий
день приходит и врет,
что «ищут, мол, ее, да не находят».
— Вот
что называется
в самом
деле быть умным! — рассуждала она, не сводя изумленного взгляда с двери, за которою скрылся Термосесов. — У всех строгости, заказы, а тут ничего: все позволяется, все можно, и между тем этот человек все-таки никого не боится. Вот с каким человеком легко жить; вот кому даже сладко покоряться.
— С дамой? Дама — это само по себе, — это
дело междудельное! Нет-с, а вы помните,
что я вам сказал, когда поймал вас
в Москве на Садовой?
Но теперь не
в этом
дело, a вы понимаете, мы с этого попа Туберкулова начнем свою тактику, которая
в развитии своем докажет его вредность, и вредность вообще подобных независимых людей
в духовенстве; а
в окончательном выводе явится логическое заключение о том,
что религия может быть допускаема только как одна из форм администрации.
И Термосесов начал диктовать Препотенскому просьбу на имя Борноволокова, просьбу довольно краткую, но кляузную,
в которой не было позабыто и имя протопопа, как поощрителя самоуправства, сказавшего даже ему, Даниле,
что он воспринял от дьякона достойное по своим
делам.
— Просто
дело в том, — сказал он, —
что духовные все женились на духовных же…
Туберозов вспыхнул и крепко сжал рукав своей рясы; но
в это время Туганов возразил учителю,
что он ошибается, и указал на то,
что вера согревает лучше,
чем водка,
что все добрые
дела наш мужик начинает помолившись, а все худые, за которые
в Сибирь ссылают, делает водки напившись.
— Позвольте вас спросить: я третьего
дня был
в церкви и слышал, как один протопоп произнес слово «дурак».
Что клир должен петь
в то время, когда протопоп возглашает «дурак»?
— Ну, уж это не твое
дело. Ты иди скорей напиши, и там увидишь на
что?.. Мы это подпишем и пошлем
в надлежащее место…
— Сядьте; это вам ничего не поможет! — приглашал Термосесов. — Надо кончить
дело миролюбно, а то я теперь с этим вашим письмецом, заключающим указания;
что у вас
в прошедшем хвост не чист, знаете куда могу вас спрятать? Оттуда уже ни полячишки, ни кузина Нина не выручат.
Но мы преступно небрежем этою заботою, и мне если доводится видеть
в такой
день храм не пустым, то я даже недоумеваю,
чем это объяснить? Перебираю все догадки и вижу,
что нельзя этого ничем иным объяснить, как страхом угрозы моей, и отсель заключаю,
что все эти молитвенники слуги лукавые и ленивые и молитва их не молитва, а наипаче есть торговля, торговля во храме, видя которую господь наш И. X. не только возмутился божественным духом своим, но и вземь вервие и изгна их из храма.
Город пробавлялся новостями, не идущими к нашему
делу; то к исправнику поступала жалоба от некоей девицы на начальника инвалидной команды, капитана Повердовню, то Ахилла, сидя на крыльце у станции, узнавал от проезжающих,
что чиновник князь Борноволоков будто бы умер «скорописною смертию», а Туберозов все пребывал
в своей ссылке, и друзья его солидно остепенились на том,
что тут «ничего не поделаешь».
День именин
в доме почтмейстерши начинался, по уездному обычаю, утреннею закуской. Встречая гостей, хозяйка ликовала, видя,
что у них ни у одного нет на уме ничего серьезного,
что все заботы об изгнанном старике испарились и позабыты.
— Да-с; да этого еще-с мало,
что голова-то моя на площади бы скатилась, а еще и семь тысяч триста лет дьякон
в православия
день анафемой поминал бы меня, вместе с Гришкой Отрепьевым и Мазепой!