Неточные совпадения
Мистер Рарей этот, что называется «бешеный укротитель», и прочие, которые за этого коня брались, все искусство противу его злобности в поводах держали, чтобы не допустить ему ни
на ту, ни
на другую сторону башкой мотнуть; а я совсем противное тому средство изобрел; я, как только англичанин Рарей от этой лошади отказался, говорю: «Ничего, говорю, это самое пустое, потому что этот конь ничего больше, как бесом одержим.
— Поэтому-с. Да и как же поступить, когда он с тех пор даже встретить меня опасался? А я бы очень к нему тогда хотел, потому что он мне, пока мы с ним
на роме
на этом состязались, очень понравился, но, верно, своего пути не обежишь, и надо было
другому призванию следовать.
Я было ее взял и стал играть, но только вижу, что ничего не умею, и сейчас ее бросил, а потом ее у меня странницы
на другой день из-под сарая и украли.
«Хорошо, — думаю, — теперь ты сюда небось в
другой раз
на моих голубят не пойдешь»; а чтобы ей еще страшнее было, так я наутро взял да и хвост ее, который отсек, гвоздиком у себя над окном снаружи приколотил, и очень этим был доволен. Но только так через час или не более как через два, смотрю, вбегает графинина горничная, которая отроду у нас
на конюшне никогда не была, и держит над собой в руке зонтик, а сама кричит...
Я закручинился: страсть как мне не хотелось воровать; однако, видно, назвавшись груздем, полезешь и в кузов; и я, знавши в конюшне все ходы и выходы, без труда вывел за гумно пару лихих коней, кои совсем устали не ведали, а цыган еще до того сейчас достал из кармана
на шнурочке волчьи зубы и повесил их и одному и
другому коню
на шеи, и мы с цыганом сели
на них и поехали.
На меня напал один барин, огромный-преогромный, больше меня, и прямо всех от меня отпихнул и схватил меня за обе руки и поволок за собою: сам меня ведет, а сам
других во все стороны кулаками расталкивает и преподло бранится, а у самого
на глазах слезы.
Всю дорогу я с этими своими с новыми господами все
на козлах
на тарантасе, до самой Пензы едучи, сидел и думал: хорошо ли же это я сделал, что я офицера бил? ведь он присягу принимал, и
на войне с саблею отечество защищает, и сам государь ему, по его чину, может быть, «вы» говорит, а я, дурак, его так обидел!.. А потом это передумаю, начну
другое думать: куда теперь меня еще судьба определит; а в Пензе тогда была ярмарка, и улан мне говорит...
Господа, которые тут стояли, и пошли
на нее вперебой торговаться: один дает сто рублей, а
другой полтораста и так далее, всё большую
друг против
друга цену нагоняют.
Господа взъерепенились, еще больше сулят, а сухой хан Джангар сидит да губы цмокает, а от Суры с
другой стороны еще всадник-татарчище гонит
на гривастом коне,
на игренем, и этот опять весь худой, желтый, в чем кости держатся, а еще озорнее того, что первый приехал. Этот съерзнул с коня и как гвоздь воткнулся перед белой кобылицей и говорит...
— Подлинно диво, он ее, говорят, к ярмарке всереди косяка пригонил, и так гнал, что ее за
другими конями никому видеть нельзя было, и никто про нее не знал, опричь этих татар, что приехали, да и тем он сказал, что кобылица у него не продажная, а заветная, да ночью ее от
других отлучил и под Мордовский ишим в лес отогнал и там
на поляне с особым пастухом пас, а теперь вдруг ее выпустил и продавать стал, и ты погляди, что из-за нее тут за чудеса будут и что он, собака, за нее возьмет, а если хочешь, ударимся об заклад, кому она достанется?
И оба враз с себя и халаты долой и бешметы и чевяки сбросили, ситцевые рубахи сняли, и в одних широких полосатых портищах остались, и плюх один против
другого, сели
на землю, как курохтаны степные, и сидят.
А то всё хлещутся, а в народе за них спор пошел: одни говорят: «Чепкун Бакшея перепорет», а
другие спорят: «Бакшей Чепкуна перебьет», и кому хочется, об заклад держат — те за Чепкуна, а те за Бакшея, кто
на кого больше надеется. Поглядят им с познанием в глаза и в зубы, и
на спины посмотрят, и по каким-то приметам понимают, кто надежнее, за того и держат. Человек, с которым я тут разговаривал, тоже из зрителей опытных был и стал сначала за Бакшея держать, а потом говорит...
— Да-с, разумеется,
на татарке. Сначала
на одной, того самого Савакирея жене, которого я пересек, только она, эта татарка, вышла совсем мне не по вкусу: благая какая-то и все как будто очень меня боялась и нимало меня не веселила. По мужу, что ли, она скучала, или так к сердцу ей что-то подступало. Ну, так они заметили, что я ею стал отягощаться, и сейчас
другую мне привели, эта маленькая была девочка, не более как всего годов тринадцати… Сказали мне...
Как Агашимолова татарва пригонили со мной
на становище, так и гайда
на другое,
на новое место пошли и уже не выпустили меня.
Особенно по вечерам, или даже когда среди дня стоит погода хорошая, жарынь, в стану тихо, вся татарва от зною попадает по шатрам и спят, а я подниму у своего шатра полочку и гляжу
на степи… в одну сторону и в
другую — все одинаково…
— Нет-с; он
другой породы, индийской, и даже не простой индеец, а ихний бог,
на землю сходящий.
Оба не старые, один черный, с большой бородой, в халате, будто и
на татарина похож, но только халат у него не пестрый, а весь красный, и
на башке острая персианская шапка; а
другой рыжий, тоже в халате, но этакий штуковатый: всё ящички какие-то при себе имел, и сейчас чуть ему время есть, что никто
на него не смотрит, он с себя халат долой снимет и остается в одних штанцах и в курточке, а эти штанцы и курточка по-такому шиты, как в России
на заводах у каких-нибудь немцев бывает.
А он мало спустя опять зашипел, да уже совсем
на другой манер, — как птица огненная, выпорхнул с хвостом, тоже с огненным, и огонь необыкновенно какой, как кровь красный, а лопнет, вдруг все желтое сделается и потом синее станет.
Князь
на другой день и говорит...
Я согласился и жил отлично целые три года, не как раб и наемник, а больше как
друг и помощник, и если, бы не выходы меня одолели, так я мог бы даже себе капитал собрать, потому что, по ремонтирскому заведению, какой заводчик ни приедет, сейчас сам с ремонтером знакомится, а верного человека подсылает к конэсеру, чтобы как возможно конэсера
на свою сторону задобрить, потому что заводчики знают, что вся настоящая сила не в ремонтере, а в том, если который имеет при себе настоящего конэсера.
В эту пору у нас разом шли две ярмарки: одна в Л.,
другая в К., и мы с князем разделились:
на одной я действую, а
на другую он поехал.
Думаю: надо ему дать хоть кишки от этого стекла прополоснуть, и велел ему
на свой счет
другую рюмку подать, но стекла есть не понуждал.
— Оно, — говорит, — это так и надлежит, чтобы это мучение
на мне кончилось, чем еще
другому достанется, потому что я, — говорит, — хорошего рода и настоящее воспитание получил, так что даже я еще самым маленьким по-французски богу молился, но я был немилостивый и людей мучил, в карты своих крепостных проигрывал; матерей с детьми разлучал; жену за себя богатую взял и со света ее сжил, и, наконец, будучи во всем сам виноват, еще
на бога возроптал: зачем у меня такой характер?
— А так, — отвечает, — что теперь я только одно знаю, что себя гублю, а зато уже
других губить не могу, ибо от меня все отвращаются. Я, — говорит, — теперь все равно что Иов
на гноище, и в этом, — говорит, — все мое счастье и спасение, — и сам опять водку допил, и еще графин спрашивает, и молвит...
И вот я допил стакан до дна и стук им об поднос, а она стоит да дожидается, за что ласкать будет. Я поскорее спустил
на тот конец руку в карман, а в кармане все попадаются четвертаки, да двугривенные, да прочая расхожая мелочь. Мало, думаю; недостойно этим одарить такую язвинку, и перед
другими стыдно будет! А господа, слышу, не больно тихо цыгану говорят...
Да с этим враз руку за пазуху, вынул из пачки сторублевого лебедя, да и шаркнул его
на поднос. А цыганочка сейчас поднос в одну ручку переняла, а
другою мне белым платком губы вытерла и своими устами так слегка даже как и не поцеловала, а только будто тронула устами, а вместо того точно будто ядом каким провела, и прочь отошла.
Она отошла, а я было
на том же месте остался, но только тот старый цыган, этой Груши отец, и
другой цыган подхватили меня под руку, и волокут вперед, и сажают в самый передний ряд рядом с исправником и с
другим и господами.
«Эх ты, — думаю, — доля моя сиротская:
на минуту зашел и сто рублей потерял, а вот ее-то одну и не услышу!» Но
на мое счастье не одному мне хотелося ее послушать, и
другие господа важные посетители все вкупе закричали после одной перемены...
Что Груша раз ни споет, то я ей за то лебедя, и уже не считаю, сколько их выпустил, а даю да и кончено, и зато
другие ее все разом просят петь, она
на все их просьбы не поет, говорит «устала», а я один кивну цыгану: не можно ли, мол, ее понудить? тот сейчас
на ее глазами поведет, она и поет.
Ввел ее князь, взял
на руки и посадил, как дитя, с ногами в угол
на широкий мягкий диван; одну бархатную подушку ей за спину подсунул,
другую — под правый локоток подложил, а ленту от гитары перекинул через плечо и персты руки
на струны поклал. Потом сел сам
на полу у дивана и, голову склонил к ее алому сафьянному башмачку и мне кивает: дескать, садись и ты.
— Что же, пусть приедет,
на дочь посмотрит, — и с этим вздохнула и задумалась, сидит спустя голову, а сама еще такая молодая, белая да вальяжная, а к тому еще и обращение совсем не то, что у Груши… та ведь больше ничего, как начнет свое «изумрудный да яхонтовый», а эта совсем
другое… Я ее и взревновал.
— Страсть надоела; но слава богу,
на мое счастье, они с Голованом большие
друзья.
— Нет, Иван Северьяныч, нет, мой ласковый, милсердечный
друг, прими ты от меня, сироты,
на том твоем слове вечный поклон, а мне, горькой цыганке, больше жить нельзя, потому что я могу неповинную душу загубить.
Я первой руки за спину крепко-накрепко завязала, а с
другою за куст забежала, да и эту там спутала, а
на ее крик третья бежит, я и третью у тех в глазах силком скрутила; они кричать, а я, хоть тягостная, ударилась быстрей коня резвого: все по лесу да по лесу и бежала целую ночь и наутро упала у старых бортей в густой засеке.
Тем и покончили, и отвезли они меня в
другой город, и сдали меня там вместо сына в рекруты, и дали мне
на дорогу монетою двадцать пять рублей, а еще обещались во всю жизнь помогать.
«Чего же мне лучше этого случая ждать, чтобы жизнь кончить? благослови, господи, час мой!» — и вышел, разделся, «Отчу» прочитал,
на все стороны начальству и товарищам в землю ударил и говорю в себе: «Ну, Груша, сестра моя названая, прими за себя кровь мою!» — да с тем взял в рот тонкую бечеву,
на которой
другим концом был канат привязан, да, разбежавшись с берегу, и юркнул в воду.
— Совсем без крова и без пищи было остался, но эта благородная фея меня питала, но только мне совестно стало, что ей, бедной, самой так трудно достается, и я все думал-думал, как этого положения избавиться?
На фиту не захотел ворочаться, да и к тому
на ней уже
другой бедный человек сидел, мучился, так я взял и пошел в монастырь.
— Долго-с; и все одним измором его, врага этакого, брал, потому что он
другого ничего не боится: вначале я и до тысячи поклонов ударял и дня по четыре ничего не вкушал и воды не пил, а потом он понял, что ему со мною спорить не ровно, и оробел, и слаб стал: чуть увидит, что я горшочек пищи своей за окно выброшу и берусь за четки, чтобы поклоны считать, он уже понимает, что я не шучу и опять простираюсь
на подвиг, и убежит. Ужасно ведь, как он боится, чтобы человека к отраде упования не привести.
Положил
на него этакое заклятие, он и отошел, а я опять заснул, но
на другую ночь он, мерзавец, опять приходит и опять вздыхает… мешает спать, да и все тут.
Ну, нечего делать, видно, надо против тебя хорошее средство изобретать: взял и
на другой день
на двери чистым углем большой крест написал, и как пришла ночь, я и лег спокойно, думаю себе: уж теперь не придет, да только что с этим заснул, а он и вот он, опять стоит и опять вздыхает!
Я подошел к аналою, где положена икона «Спас
на Водах», и стал эту свечечку лепить, да
другую уронил.
— Ну нет-с: как же можно сравнить? здесь и церковный звон слышно, и товарищи навещали. Придут, сверху над ямой станут, и поговорим, а отец казначей жернов мне
на веревке велели спустить, чтобы я соль для поварни молол. Какое же сравнение со степью или с
другим местом.
Я так и сделал: три ночи всё
на этом инструменте,
на коленях, стоял в своей яме, а духом
на небо молился и стал ожидать себе иного в душе совершения. А у нас
другой инок Геронтий был, этот был очень начитанный и разные книги и газеты держал, и дал он мне один раз читать житие преподобного Тихона Задонского, и когда, случалось, мимо моей ямы идет, всегда, бывало, возьмет да мне из-под ряски газету кинет.