Неточные совпадения
— Да ведь как всегда: не разбудишь ее. Побуди поди, красавица
моя, — добавила старуха, размещая
по тарантасу подушки и узелки с узелочками.
— Нет, видите, — повернувшись лицом к Лизе и взяв ее за колено, начала сестра Феоктиста: — я ведь вот церковная, ну, понимаете, православная, то есть
по нашему,
по русскому закону крещена, ну только тятенька
мой жили в нужде большой.
— А! за овинами… боже
мой!.. Смотри, Нарцис… ах боже… — и старик побежал рысью
по мосту вдогонку за Гловацким, который уже шагал на той стороне реки, наискось
по направлению к довольно крутому спиралеобразному спуску.
— А так, так наливай, Женни,
по другому стаканчику. Тебе, я думаю,
мой дружочек, наскучил наш разговор. Плохо мы тебя занимаем. У нас все так, что поспорим, то будто как и дело сделаем.
— Это сегодня, а то мы все вдвоем с Женни сидели, и еще чаще она одна. Я, напротив, боюсь, что она у меня заскучает, журнал для нее выписал. Мои-то книги, думаю, ей не
по вкусу придутся.
— Что ж это, по-твоему, — ничего? Можно, по-твоему, жить при таких сценах? А это первое время; первый месяц, первый месяц дома после шестилетней разлуки! Боже
мой! Боже
мой! — воскликнула Лиза и, не удержав слез, горько заплакала.
— Боже
мой! что это, в самом деле, у тебя, Лиза, то ночь, то луна, дружба… тебя просто никуда взять нельзя, с тобою засмеют, — произнесла по-французски Зинаида Егоровна.
— Ну, однако, это уж надоело. Знайте же, что мне все равно не только то, что скажут обо мне ваши знакомые, но даже и все то, что с этой минуты станете обо мне думать сами вы, и
моя мать, и
мой отец. Прощай, Женни, — добавила она и шибко взбежала
по ступеням крыльца.
— Это гадко, а не просто нехорошо. Парень слоняется из дома в дом
по барынькам да сударынькам, везде ему рады. Да и отчего ж нет? Человек молодой, недурен, говорить не дурак, — а дома пустые комнаты да женины капризы помнятся; эй, глядите, друзья, попомните
мое слово: будет у вас эта милая Зиночка ни девушка, ни вдова, ни замужняя жена.
У часовенки, на площади, мужики крестились, развязывали мошонки, опускали
по грошу в кружку и выезжали за острог, либо размышляя о Никоне Родионовиче, либо распевая с кокоревской водки: «Ты заной, эх, ты заной,
мое сердечушко, заной, ретивое».
— Я вам сказал:
моя теория — жить независимо от теорий, только не ходить
по ногам людям.
— Я завтра еду, все уложено: это
мой дорожный наряд. Сегодня открыли дом, день был такой хороший, я все ходила
по пустым комнатам, так славно. Вы знаете весь наш дом?
Положим, Юстину Помаде сдается, что он в такую ночь вот беспричинно хорошо себя чувствует, а еще кому-нибудь кажется, что там вон
по проталинкам сидят этакие гномики, обязанные веселить его сердце; а я думаю, что мне хорошо потому, что этот здоровый воздух сильнее гонит
мою кровь, и все мы все-таки чувствуем эту прелесть.
— Мундир! мундир! давай, давай, Женюшка, уж некогда чиститься. Ах, Лизанька, извините, друг
мой, что я в таком виде. Бегаю
по дому, а вы вон куда зашли… поди тут. Эх, Женни, да давай, матушка, что ли!
— Мне очень мило, — начал Зарницын, — мне очень мило, хоть теперь, когда я уже намерен оставить род
моей службы, засвидетельствовать вам
мое сочувствие за те реформы, которые хотя слегка, но начинают уже чувствоваться
по нашему учебному округу.
— Да-с, это звездочка! Сколько она скандалов наделала, боже ты
мой! То убежит к отцу, то к сестре; перевозит да переносит
по городу свои вещи. То расходится, то сходится. Люди, которым Розанов сапог бы своих не дал чистить, вон, например, как Саренке, благодаря ей хозяйничали в его домашней жизни, давали советы, читали ему нотации. Разве это можно вынести?
— О! исправди не слушать их? — лукаво улыбаясь, спросил Канунников. — Ну, будь по-твоему: будь они неладны, не стану их слушать. Спасибо, научил. Так я, брат, и хлеба-соли им теперь не дам, а тебя с товарищем попотчую. Послезавтра
моя баба именины справляет; приезжайте вечером пирога поесть.
—
Мой милый! — начала она торопливее обыкновенного, по-французски: — заходите ко мне послезавтра, непременно. В четверг на той неделе чтоб все собрались на кладбище. Все будут, Оничка и все, все. Пусть их лопаются. Только держите это в секрете.
— К воскресным школам! Нет, нам надо дело делать, а они частенько там… Нет, мы сами
по себе. Вы только идите со мною к Беку, чтоб не заподозрил, что это я один варганю. А со временем я вам дам за то кафедру судебной медицины в
моей академии. Только нет, — продолжал он, махнув весело рукою, — вы неисправимы. Бегучий господин. Долго не посидите на одном месте. Провинция да идеализм загубили вас.
— Не замолчу, я до государя доведу. Я виноват, я и повинюсь, что я виноват: казните, милуйте; загубил христианскую душу. Тебя просил: не греши, Антошка; дели как по-божинскому. Вместе били почтальона, вместе нам и казна пополам, а ты теперь, видя
мое калечество, что мне напхал в подушку?
«Где же ум был? — спрашивал он себя, шагая
по комнате. — Бросил одну прорву, попал в другую, и все это даже не жалко, а только смешно и для
моих лет непростительно глупо. Вон диссертация валяется… а дома Варинька…»
— Чудо, мать
моя, — говорит Елена Лукьяновна: — в Казанской губернии разбойник объявился. Объявился и стал он народ смущать. «Идите, говорит, я поведу в златые обители». Стали его расстригивать, а он под землю. Как только офицер по-своему скомандовал, а он под землю.
— Ну уж, мать, был киятер. Были мы в Суконных банях. Вспарились, сели в передбанник, да и говорим: «Как его солдаты-то из ружьев расстригнули, а он под землю». Странница одна и говорит: «Он, говорит, опять
по земле ходит». — «Как, говорим,
по земле ходит?» — «Ходит», говорит. А тут бабочка одна в баню пошла, да как, мать
моя, выскочит оттуда, да как гаркнет без ума без разума: «Мужик в бане». Глянули, неправда он. Так и стоит так, то есть так и стоит.
— Ну, это все равно. Дело не в том, а вы равнодушны к человеческому горю; вы только пугаете людей и стараетесь при каждом, решительно при каждом случае отклонять людей от готовности служить человечеству. Вы портите дело, вы отстаиваете рутину, — вы, по-моему, человек решительно вредный. Это
мое откровенное о вас мнение.
— Где, сударыня, устать: всего верст десять прошла, да часа три
по колени в грязи простояла. С чего ж тут устать? дождичек божий, а косточки молодые, —
помыл — хорошо.
Я слышал, что вы нас покидаете. В числе прочих я считаю необходимым высказать
по этому поводу
мое мнение.
Подниматься в нее нужно было
по черной, плитяной лестнице, всегда залитой брызгами зловонных
помой и местами закопченной теплящимися здесь
по зимним вечерам ночниками.
— А как
мой згад, — взять бы в руки хорошую жичку да хорошенько ею тебя
по нервам-то, да
по нервам.