Неточные совпадения
Няне, Марине Абрамовне, пятьдесят лет. Она московская солдатка, давно близкая слуга семьи Бахаревых, с которою
не разлучается уже
более двадцати лет. О ней говорят, что она с душком, но женщина умная и честная.
Все глаза на этом бале были устремлены на ослепительную красавицу Бахареву; император прошел с нею полонез, наговорил любезностей ее старушке-матери,
не умевшей ничего ответить государю от робости, и на другой день прислал молодой красавице великолепный букет в еще
более великолепном порт-букете.
— Кто ж это вам сказал, что здесь ничего
не делают?
Не угодно ли присмотреться самой-то тебе поближе. Может быть, здесь еще
более работают, чем где-нибудь. У нас каждая почти одним своим трудом живет.
— Да чем же вам
более заниматься на гулянках, как
не злословием, — отвечал доктор, пожимая мимоходом поданные ему руки. — Прошу вас, Петр Лукич, представить меня вашей дочери.
Более в целом городе
не было ничего достопримечательного в топографическом отношении, а его этнографическою стороною нам нет нужды обременять внимание наших читателей, поелику эта сторона
не представляет собою никаких замечательных особенностей и
не выясняет положения действующих лиц в романе.
Кроме того, иногда самым неожиданным образом заходили такие жаркие и такие бесконечные споры, что Петр Лукич прекращал их, поднимаясь со свечою в руке и провозглашая: «любезные мои гости! жалея ваше бесценное для вас здоровье, никак
не смею вас
более удерживать», — и все расходились.
— Так лучше: один прием, и все кончено, и приставать
более не будет.
— Вот место замечательное, — начал он, положив перед Лизою книжку, и, указывая костяным ножом на открытую страницу, заслонив ладонью рот, читал через Лизино плечо: «В каждой цивилизованной стране число людей, занятых убыточными производствами или ничем
не занятых, составляет, конечно, пропорцию
более чем в двадцать процентов сравнительно с числом хлебопашцев». Четыреста двадцать четвертая страница, — закончил он, закрывая книгу, которую Лиза тотчас же взяла у него и стала молча перелистывать.
Дивно оно для нас тем
более, что все ее видали в последнее время в Москве, Сумах, Петербурге, Белеве и Одессе, но никто, даже сам Островский, катаясь по темному Царству,
не заприметил Оли Тихониной и
не срисовал ее в свой бесценный, мастерской альбом.
«Может ли быть, — думала она, глядя на поле, засеянное чечевицей, — чтобы добрая, разумная женщина
не сделала его на целый век таким, каким он сидит передо мною?
Не может быть этого. — А пьянство?.. Да другие еще
более его пьют… И разве женщина, если захочет,
не заменит собою вина? Хмель — забвение: около женщины еще легче забываться».
Доктор Розанов его напрасно обзывал Рудиным: он гораздо
более был Хлестаковым, чем Рудиным, а может быть, и это сравнение
не совсем идет ему.
Лизе
не нравилось
более его неотступное служение идее, которую кандидат воплотил для себя в Лизе, и она его поставила на позицию.
Кандидат служил, когда его призывали к его службе, но уже
не пажествовал за Лизой, как это было зимою, и опять несколько возвратился к
более спокойному состоянию духа, которое в прежние времена
не оставляло его во весь летний сезон, пока Бахаревы жили в деревне.
Лиза сидела против Помады и с напряженным вниманием смотрела через его плечо на неприятный рот докторши с беленькими, дробными мышиными зубками и на ее брови, разлетающиеся к вискам, как крылья копчика, отчего этот лоб получал какую-то странную форму,
не безобразную, но весьма неприятную для каждого привыкшего искать на лице человека черт,
более или менее выражающих содержание внутреннего мира.
—
Не беспокойтесь о нем: он очень счастлив и либерал еще
более, чем когда-нибудь. Что ж ему? Кожухова еще и теперь очень мила, деньги есть, везде приняты. Бахаревы…
По своим средствам он давно бы мог перенестись из Лефортова в другую,
более удобную часть Москвы, но ему никогда и в голову
не приходило расстаться с Давыдовскою и вытаскивать из погреба прикованного там барсука.
А то отправятся доктор с Араповым гулять ночью и долго бродят бог знает где, по пустынным улицам,
не боясь ни ночных воров, ни усталости. Арапов все идет тихо и вдруг, ни с того ни с сего, сделает доктору такой вопрос, что тот
не знает, что и ответить, и еще
более убеждается, что правленье корректур
не составляет главной заботы Арапова.
Доктор никак
не мог сообразить, для каких целей необходимо залить Москву кровью и заревом пожара, но страшное выражение лица Арапова, когда он высказывал мысль, и его загадочная таинственность в эту ночь еще
более усилили обаятельное влияние корректора на Розанова.
Ни ландсман, ни пастор, ни прихожане Люцерна
не видели, что консульские войска Франции в существе несли
более свободы, чем хранили ее консерваторы старой швейцарской республики.
Этот план очень огорчал Марью Михайловну Райнер и, несмотря на то, что крутой Ульрих, видя страдания жены, год от году откладывал свое переселение, но тем
не менее все это терзало Марью Михайловну. Она была далеко
не прочь съездить в Швейцарию и познакомиться с родными мужа, но совсем туда переселиться, с тем чтобы уже никогда
более не видать России, она ни за что
не хотела. Одна мысль об этом повергала ее в отчаяние. Марья Михайловна любила родину так горячо и просто.
Наконец, возвратясь в один день с довольно долгого объяснения, он громко запретил детям играть в «республику» и объявил, что
более не будет держать пансиона.
Отцу было
не до сына в это время, и он согласился, а мать была рада, что бабушка увезет ее сокровище из дома, который с часу на час
более и
более наполнялся революционерами.
Высокий, умный, но холодный лоб Ярошиньского был правильно подлиневан двумя почти сходившимися бровями, из которых еще
не совсем исчез черный волос молодости, но еще
более молодости было в черных, тоже очень умных его глазах.
Райнер весь обращался в слух и внимание, а Ярошиньский все
более и
более распространялся о значении женщин в истории, цитировал целые латинские места из Тацита, изобличая познания, нисколько
не отвечающие званию простого офицера бывших войск польских, и, наконец, свел как-то все на необходимость женского участия во всяком прогрессивном движении страны.
— Я сходился и наблюдал;
более я ничего
не мог делать.
— Знаменитость! (франц.).] другие же просто говорили, что маркиза любила Оничку
более всех потому, что он был ее первенец, и этому можно верить, потому что родительская нежность маркизы к Оничке нимало
не пострадала даже после того, когда московский пророк Иван Яковлевич назвал его «ослицей вааловой».
Дочерей маркиза тоже любила
не ровно. Антонина пользовалась у нее несравненно большим фавором, чем Сусанна, и зато Антонина любила свою мать на маковое зерно
более, чем Сусанна, которая
не любила ее вовсе.
По справедливости, этот сан гораздо
более шел к Ариадне Романовне, чем к маркизе, он
более шел бы даже к Серафиме Романовне, но они его
не получили.
— Да, уж вашей к этому прибавить нельзя, — прошептала, совсем вскипев, маркиза и, встав а la Ristori, [На манер Ристори (франц.).] с протянутою к дверям рукою, произнесла: — Господин Пархоменко! прошу вас выйти отсюда и
более сюда никогда
не входить.
Счастливое лето шло в Гапсале быстро; в вокзале показался статный итальянский граф, засматривающийся на жгучую красоту гречанки; толстоносый Иоська становился ей все противнее и противнее, и в одно прекрасное утро гречанка исчезла вместе с значительным еще остатком украденной в откупе кассы, а с этого же дня никто
более не встречал в Гапсале и итальянского графа — поехали в тот край, где апельсины зреют и яворы шумят.
В конуре у калитки еще жила старая цепная собака, и
более, казалось, никто
не обитал в этом доме.
— Дети! — произнес генерал и после некоторой паузы начал опять: — А вы вот что, господин доктор! Вы их там
более или менее знаете и всех их поопытнее, так вы должны вести себя честно, а
не хромать на оба колена. Говорите им прямо в глаза правду, пользуйтесь вашим положением… На вашей совести будет, если вы им
не воспользуетесь.
Все это слабо освещалось одною стеариновою свечкою, стоявшею перед литографическим камнем, за которым на корточках сидел Персиянцев. При этом слабом освещении, совершенно исчезавшем на темных стенах погреба и только с грехом пополам озарявшем камень и работника, молодой энтузиаст как нельзя
более напоминал собою швабского поэта, обращенного хитростью Ураки в мопса и обязанного кипятить горшок у ведьмы до тех пор, пока его
не размопсит совершенно непорочная девица.
— Разговаривать
более нечего; господин Розанов враг наш и человек, достойный всякого презрения. Господин Розанов! — добавил он, обратясь к нему, — вы человек, с которым мы отныне
не желаем иметь ничего общего.
Более полутора часа пролежал в таком положении один-одинешенек бедный корректор. Никто к нему
не входил в комнату, никто о нем
не понаведался: хозяина и слуха и духа
не было.
Он напоминал собою Макбета
более, чем все современные актеры, терзающие Шекспира, и это ему было тем легче, что тут он
не «играл из себя комедии», как говорила жена Нечая, а действительно был объят страшным ужасом и, выронив пистолет, тяжело рухнулся на пол в сильном обмороке, закончившем его безумство.
Но еще
более оправдало Розанова возвращение Сережи Богатырева из деревни. Это было так смешно, что уж никто
не позволял себе и заикнуться насчет Розанова.
Он,
не долго думая, объяснился с Беком в том роде, что так как он, Бек,
не может позволить ему, Лобачевскому, завести приватную медицинскую школу для женщин, которая никому и ничему мешать
не может, то, в силу своего непреодолимого влечения к этому делу, он, Лобачевский,
не может
более служить вместе с ним, Беком, и просит отпуска.
Розанов никак
не мог сделать ни одного
более или менее вероятного предположения о том, что будет далее с ним самим и с его семейством?
Потом в Лизе было равнодушие, такое равнодушие, что ей все равно, что около нее ни происходит; но вдруг она во что-нибудь вслушается, во что-нибудь всмотрится и ни с того ни с сего примет в этом горячее участие, тогда как, собственно, дело ее нимало
не интересует и она ему
более не сочувствует, чем сочувствует.
Розанова это общество стало утомлять и становилось ему досадным, тем
более что среди бычковских разглагольствований Розанову часто-часто случалось подмечать выражение несносной скуки и усталости на молодом,
не живя отживающем личике Лизы.
— Черт знает, что за гадость такая! — воскликнул, рассмеявшись, Розанов, — ведь это она, верно, сама такую чепуху сочинила, — и Розанов,
не посмотрев
более на листок, спрятал его в свой бумажник, чтобы отдать Бертольди.
— Физиология все это объясняет, — говорил Красин при входе Розанова, — человек одинаково
не имеет права насиловать свой организм. Каждое требование природы совершенно в равной степени заслуживает удовлетворения. Функция, и ничего
более.
— Я вам сказала, и
более нам говорить
не о чем. Бертольди, куда вы послали Помаду?
— Я этого
более не буду делать, — отвечал, поднимаясь и берясь за шляпу, Розанов. — Но я тоже хотел бы заплатить вам, Лизавета Егоровна, за вашу откровенность откровенностью же. Вы мне наговорили много о моем эгоизме и равнодушии к ближним; позвольте же и мне указать вам на маленькое пятнышко в вашей гуманности, пятнышко, которое тоже очень давно заставляет меня сомневаться в этой гуманности.
В этих ночных беседах ни она, ни он никогда
не говорили о своем будущем, но незаметно для них самих самым тщательным образом рассказали друг другу свое прошедшее. Перед Розановым все
более и
более раскрывалась нежная душа Полиньки, а в Полиньке укреплялось сожаление к доктору.
Паша проходила с этой записочкой
более получаса и возвратилась ни с чем. Ольга Александровна
не дала никакого ответа.
Помада в это время жил у одной хозяйки с Бертольди и несколькими студентами, а Розанов вовсе
не хотел теперь встречаться ни с кем и тем
более с Бертольди.
— Ну, да скряжничай
не скряжничай —
не отвертится. Мое слово олово. Я сказал: вне брака
более ничего
не будет, ни-ни-ни… А перевенчаемся — уж я ей это припомню, как скряжничать.
— Нет,
не то что никуда
не годный, а слишком впечатлительный. Вам нужно отряхнуться, оправиться… да вот таких чудес
более не выкидывать.