Неточные совпадения
Они ровесницы с Лизой Бахаревой, вместе они поступили в один институт, вместе окончили курс и вместе спешат на бессменных лошадях,
каждая под
свои родные липы.
— Давно мы не видались, детки, — несколько нараспев произнесла игуменья, положив на колени
каждой девушке одну из
своих белых, аристократических рук.
— Кто ж это вам сказал, что здесь ничего не делают? Не угодно ли присмотреться самой-то тебе поближе. Может быть, здесь еще более работают, чем где-нибудь. У нас
каждая почти одним
своим трудом живет.
— То-то, вы кушайте по-нашему, по-русски, вплотную. У нас ведь не то что в институте: «Дети! дети! чего вам? Картооофелллю, картооофффелллю» — пропищал, как-то весь сократившись, Бахарев, как бы подражая в этом рассказе какой-то директрисе, которая
каждое утро спрашивала
своих воспитанниц: «Дети, чего вам?» А дети ей всякое утро отвечали хором: «Картофелю».
Затем, разве для полноты описания, следует упомянуть о том, что город имеет пять каменных приходских церквей и собор. Собор славился хором певчих, содержимых от щедрот Никона Родионовича, да пятисотпудовым колоколом,
каждый праздник громко, верст на десять кругом, кричавшим
своим железным языком о рачительстве того же Никона Родионовича к благолепию дома божия.
Эта слабонервная девица, возложившая в первый же год по приезде доктора в город честный венец на главу его, на третий день после свадьбы пожаловалась на него
своему отцу, на четвертый — замужней сестре, а на пятый — жене уездного казначея, оделявшего
каждое первое число пенсионом всех чиновных вдовушек города, и пономарю Ефиму, раскачивавшему
каждое воскресенье железный язык громогласного соборного колокола.
«Жить
каждому в
своем домике», — решила Женни, не заходя далеко и не спрашивая, как бы это отучить род людской от чересчур корыстных притязаний и дать друг другу собственные домики.
— Что ж, стало быть, так и у
каждого народа
своя философия?
А я вам доложу, что она есть, и есть она у
каждого такого народа
своя, с
своим складом, хоть ее на театре представлять, эту борьбу, и неловко.
Тонкие паутины плелись по темнеющему жнивью, по лиловым махрам репейника проступала почтенная седина, дикие утки сторожко смотрели, тихо двигаясь зарями по сонному пруду, и резвая стрекоза, пропев
свою веселую пору, безнадежно ползла, скользя и обрываясь с
каждого скошенного стебелечка, а по небу низко-низко тащились разорванные полы широкого шлафора, в котором разгуливал северный волшебник, ожидая, пока ему позволено будет раскрыть старые мехи с холодным ветром и развязать заиндевевший мешок с белоснежной зимой.
Вязмитинов беспрестанно писал ко всем
своим прежним университетским приятелям, прося их разъяснить Ипполитово дело и следить за его ходом. Ответы приходили редко и далеко не удовлетворительные, а старик и Женни дорожили
каждым словом, касающимся арестанта.
Ученое общество продолжало благодушествовать в зале. С
каждым новым стаканом Сафьянос все более и более вовлекался в
свою либеральную роль, и им овладевал хвастливый бес многоречия, любящий все пьяные головы вообще, а греческие в особенности.
В конце второй недели после переезда к Нечаям доктор, рывшийся
каждый день в
своих книгах и записках, сшил из бумаги большую тетрадь и стал писать психиатрическую диссертацию.
Таким образом Розанову пришлось познакомиться с этими лицами в первый же день
своего переезда к Нечаю, потом он стал встречаться с ними по нескольку раз
каждый день, и они-то серьезно помешали ему приняться вплотную за
свою диссертацию.
Так рос ребенок до
своего семилетнего возраста в Петербурге. Он безмерно горячо любил мать, но питал глубокое уважение к
каждому слову отца и благоговел перед его строгим взглядом.
Он учил сына, пел гортанные рулады к республиканским песням, насвистывая арии из «Телля», и, к ужасу
своей жены,
каждый обед разражался адскими ругательствами над наполеонистами, ожидая от них всеобщего зла повсюду.
После этих похорон в жизни Райнеров произошла большая перемена. Старик как-то осунулся и неохотно занимался с сыном. В дом переехала старушка-бабушка, забывшая счет
своим годам, но отсутствие Марьи Михайловны чувствовалось на
каждом шагу. Более всех отдавалось оно в сердце молодого Райнера.
По соображениям Райнера, самым логическим образом выведенным из слышанных рассказов русских либералов-туристов, раздумывать было некогда: в России
каждую минуту могла вспыхнуть революция в пользу дела, которое Райнер считал законнейшим из всех дел человеческих и за которое давно решил положить
свою голову.
Сусанна росла недовольною Коринной у одной
своей тетки, а Вениамин, обличавший в
своем характере некоторую весьма раннюю нетерпимость, получал от родительницы
каждое первое число по двадцати рублей и жил с некоторыми военными людьми в одном казенном заведении. Он оттуда каким-то образом умел приходить на университетские лекции, но к матери являлся только раз в месяц. Да, впрочем, и сама мать стеснялась его посещениями.
Внимательно смотрел Розанов на этих стариков, из которых в
каждом сидел семейный тиран, способный прогнать
свое дитя за своеволие сердца, и в
каждом рыдал Израиль «о
своем с сыном разлучении».
Военный старик спокойно снимал
свою фуражку и совершенно с одинаковым вниманием отвечал на
каждый поклон. С ним вместе откланивался и Илья Артамонович. Иногда военный старик останавливал кого-нибудь из известных ему людей и предлагал один-два короткие вопроса и затем опять делал
своему соседу короткие односложные замечания, после которых они улыбались едва заметною улыбкою и задумывались.
Два проходившие мещанина оглянулись на доктора: он оглянулся на них, и
каждый пошел
своею дорогою.
Полинька более всех слышала такие отзывы от тех самых
своих дядей, которые общими усилиями устраивали ее свадьбу с Калистратовым, и приписывала большинство дурных толков о муже злобе дядей, у которых Калистратов, наступя на горло, отбирал
каждую порошинку, принадлежавшую Полиньке.
— Физиология все это объясняет, — говорил Красин при входе Розанова, — человек одинаково не имеет права насиловать
свой организм.
Каждое требование природы совершенно в равной степени заслуживает удовлетворения. Функция, и ничего более.
Лиза была в это время в разладе с
своими и не выходила за порог
своей комнаты. Полинька Калистратова навещала ее аккуратно
каждое утро и оставалась у ней до обеда. Бертольди Ольга Сергеевна ни за что не хотела позволить Лизе принимать в
своем доме; из-за этого-то и произошла новая размолвка Лизы с матерью.
По диванам и козеткам довольно обширной квартиры Райнера расселились: 1) студент Лукьян Прорвич, молодой человек, недовольный университетскими порядками и желавший утверждения в обществе коммунистических начал, безбрачия и вообще естественной жизни; 2) Неофит Кусицын, студент, окончивший курс, — маленький, вострорыленький, гнусливый человек, лишенный средств совладать с
своим самолюбием, также поставивший себе обязанностью написать
свое имя в ряду первых поборников естественной жизни; 3) Феофан Котырло, то, что поляки характеристично называют wielke nic, [Букв.: великое ничто (польск.).] — человек, не умеющий ничего понимать иначе, как понимает Кусицын, а впрочем, тоже коммунист и естественник; 4) лекарь Сулима, человек без занятий и без определенного направления, но с непреодолимым влечением к бездействию и покою; лицом черен, глаза словно две маслины; 5) Никон Ревякин, уволенный из духовного ведомства иподиакон, умеющий везде пристроиваться на чужой счет и почитаемый неповрежденным типом широкой русской натуры; искателен и не прочь действовать исподтишка против лучшего из
своих благодетелей; 6) Емельян Бочаров, толстый белокурый студент, способный на все и ничего не делающий; из всех его способностей более других разрабатывается им способность противоречить себе на
каждом шагу и не считаться деньгами, и 7) Авдотья Григорьевна Быстрова, двадцатилетняя девица, не знающая, что ей делать, но полная презрения к обыкновенному труду.
— Это показывает, что у
каждого из нас, кроме гостей, известных нашему союзу, могут быть
свои, особые, прежние знакомые, и эти знакомые, чуждые по
своему направлению стремлениям нашей ассоциации, могут нас посещать: не здесь, — не так ли? — Рождается отсюда вопрос: как мы должны вести себя в отношении к таким гостям?
Случалось, что Николай Степанович, входя в
свою квартиру, в передней как раз сталкивался с уходящими приятелями
своей жены и
каждый раз после этого дулся.
Вязмитинов не требовал, чтобы жена его не принимала в его отсутствие
своих провинциальных друзей, но
каждый раз, встретясь с кем-нибудь из них или со всеми вместе в передней, надувался на несколько дней на жену и тщательно хранил многознаменательное молчание.
Абрамовна с
своей стороны выдерживала характер. С
каждым приходом Лизы она в ее присутствии удвоивала
свои заботы о детях Вязмитиновой и вертелась с младшим около чайного стола, за которым обыкновенно шли беседы.
Он, например, не тронул Кусицына, залившего ему сала за шкуру в заседании третьей декады, и не выругал его перед
своими после его отъезда, а так, спустя денька два, начал при
каждом удобном случае представлять его филантропию в жалко смешном виде.
Заседание кончилось довольно рано и довольно скучно. Гости стали расходиться в одиннадцатом часу, торопясь
каждый уйти к
своему дому. Китаец встал и захлопал глазами.
Бог знает, что еще мы сделаем; во всяком случае заставить наших почтенных членов рассуждать об этом, отрывать их для того только, чтобы они, проникнувшись пророческим духом, изрекли
каждый, по мере сил
своих, прорицания по поводу наших домашних; дрязг; — желать этого, по-моему, очень безрассудно.
— У
каждой женщины есть
своя воля, и
каждая сама может распорядиться собою как хочет. Человек не вправе склонять женщину, точно так же как не вправе и останавливать ее, если она распоряжается собою сама.
Теперь в густой пуще давно уже нет и следа той белой башни, от которой она, по догадкам польских историков, получила
свое название, но с мыслью об этом лесе у
каждого литвина и поляка, у
каждого человека, кто когда-нибудь бродил по его дебрям или плелся по узеньким дорожкам, насыпанным в его топких внутренних болотах, связаны самые грандиозные воспоминания.
На
каждом шагу, в
каждом звуке, в
каждом легком движении ветра по вершинам задумчивого леса — везде чувствуется сила целостной природы, гордой
своею независимостью от человека.
— И куда это Лиза девает
свои деньги? Ведь ей дают
каждый год девятьсот рублей: это не шутка для одной женщины.
Редактор Папошников, очень мало заботящийся о
своей популярности, на самом деле был истинно прекрасным человеком, с которым
каждому хотелось иметь дело и с которым многие умели доходить до безобидного разъяснения известной шарады: «неудобно к напечатанию», и за всем тем все-таки думали: «этот Савелий Савельевич хоть и смотрит кондитером, но „человек он“.»