Неточные совпадения
Он
был обнесен со всех сторон красною кирпичною стеною, на которой по углам
были выстроены четыре
такие же красные кирпичные башенки.
Ничего-таки, ровно ничего в нем не
было располагающего ни к мечте, ни к самоуглублению.
— Да чьи
такие вы
будете? Из каких местов-то? — пропищала часовенная монашка, просовывая в тарантас кошелек с звонком и свою голову.
Когда матери Агнии
было восемнадцать лет, она яркою звездою взошла на аристократический небосклон
так называемого света.
С чистенького крылечка игуменьиной кельи
была дверь в
такие же чистенькие, но довольно тесные сени, с двумя окнами по сторонам входной двери.
— Этой науки, кажется, не ты одна не знаешь. По-моему, жить надо как живется; меньше говорить, да больше делать, и еще больше думать; не
быть эгоисткой, не выкраивать из всего только одно свое положение, не обращая внимания на обрезки, да, главное дело, не лгать ни себе, ни людям. Первое дело не лгать. Людям ложь вредна, а себе еще вреднее. Станешь лгать себе,
так всех обманешь и сама обманешься.
— От многого. От неспособности сжиться с этим миром-то; от неуменья отстоять себя; от недостатка сил бороться с тем, что не всякий поборет.
Есть люди, которым нужно, просто необходимо
такое безмятежное пристанище, и пристанище это существует, а если не отжила еще потребность в этих учреждениях-то, значит, всякий молокосос не имеет и права называть их отжившими и поносить в глаза людям, дорожащим своим тихим приютом.
— Нет, у нее
есть своя полкелья, а только когда в церковь или когда у тетеньки гости бывают,
так уж сестра Феоктиста при них.
— Не могу вам про это доложить, — да нет, вряд, чтобы
была знакома. Она ведь из простых, из города Брянскова, из купецкой семьи. Да простые
такие купцы-то, не то чтобы как вон наши губернские или московские. Совсем из простого звания.
Городок наш маленький, а тятенька, на волю откупимшись, тут домик в долг тоже купили, хотели трактирчик открыть,
так как они
были поваром, ну не пошло.
Ну, а тут,
так через улицу от нас, купцы жили, — тоже недавно они в силу пошли, из мещан, а только уж богатые
были; всем торговали: солью, хлебом, железом, всяким, всяким товаром.
Мать у него
была почтенная старуха, древняя
такая и строгая.
— Известно как замужем. Сама хорошо себя ведешь,
так и тебе хорошо. Я ж мужа почитала, и он меня жалел. Только свекровь очень уж строгая
была. Страсть какие они
были суровые.
— Нет, обиды чтоб
так не
было, а все, разумеется, за веру мою да за бедность сердились, все мужа, бывало, урекают, что взял неровню; ну, а мне мужа жаль, я, бывало, и заплачу. Вот из чего
было, все из моей дурости. — Жарко каково! — проговорила Феоктиста, откинув с плеча креповое покрывало.
Грех это
так есть-то, Богу помолимшись, ну, а я уж никак стерпеть не могла.
А тут уж без покойника я родила девочку — хорошенькая
такая была, да через две недели померла.
— Все дворянством своим кичится, стало
быть. У вас, говорит, все необразование, кляузы, говорит, наушничество.
Такая ядовитая девушка, бог с ней совсем.
Если б я
был поэт, да еще хороший поэт, я бы непременно описал вам, каков
был в этот вечер воздух и как хорошо
было в
такое время сидеть на лавочке под высоким частоколом бахаревского сада, глядя на зеркальную поверхность тихой реки и запоздалых овец, с блеянием перебегавших по опустевшему мосту.
Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста,
так хорошо и
так звонко стучит своими копытками, что никак не хочется верить, будто
есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома, что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все одно, мы все природа,
будем тихи теперь, теперь
такая пора тихая».
— Вовсе этого не может
быть, — возразил Бахарев. — Сестра пишет, что оне выедут тотчас после обеда; значит, уж если считать самое позднее,
так это
будет часа в четыре, в пять. Тут около пятидесяти верст; ну, пять часов проедут и
будут.
— Да. Это всегда
так. Стоит мне пожелать чего-нибудь от мужа, и этого ни за что не
будет.
«Что ж, — размышлял сам с собою Помада. — Стоит ведь вытерпеть только. Ведь не может же
быть, чтоб на мою долю таки-так уж никакой радости, никакого счастья. Отчего?.. Жизнь, люди, встречи, ведь разные встречи бывают!.. Случай какой-нибудь неожиданный… ведь бывают же всякие случаи…»
—
Так как
было ваше на то приказание.
— Какое мое приказание?
Такого приказания не
было.
Тут же со двора
были построены в ряд четыре подъезда: парадный, с которого
был ход на мужскую половину, женский чистый, женский черный и, наконец,
так называемый ковровый подъезд, которым ходили в комнаты, занимаемые постоянно швеями, кружевницами и коверщицами, экстренно — гостями женского пола и приживалками.
Юстин Помада
так и подпрыгнул. Не столько его обрадовало место, сколько нечаянность этого предложения, в которой он видел давно ожидаемую им заботливость судьбы. Место
было точно хорошее: Помаде давали триста рублей, помещение, прислугу и все содержание у помещицы, вдовы камергера, Меревой. Он мигом собрался и «пошил» себе «цивильный» сюртук, «брюндели», пальто и отправился, как говорят в Харькове, в «Россию», в известное нам село Мерево.
Но как бы там ни
было, а только Помаду в меревском дворе
так, ни за что ни про что, а никто не любил. До
такой степени не любили его, что, когда он, протащившись мокрый по двору, простонал у двери: «отворите, бога ради, скорее», столяр Алексей, слышавший этот стон с первого раза, заставил его простонать еще десять раз, прежде чем протянул с примостка руку и отсунул клямку.
— Я и не на смех это говорю.
Есть всякие травы. Например, теперь, кто хорошо знается, опять находят лепестан-траву.
Такая мокрая трава называется. Что ты ее больше сушишь, то она больше мокнет.
Есть вот трава,
так называется Адамова голова.
— Надо
так рассуждать, что
есть дети, — серьезно ответит приказчик.
— Маленькое! Это тебе
так кажется после Москвы. Все
такое же, как и
было. Ты смотри, смотри, вон судьи дом, вон бойницы за городом, где скот бьют, вон каланча. Каланча-то, видишь желтую каланчу? Это над городническим домом.
На дворе училища
было постоянно очень тихо, но все-таки двор два раза в день оглашался веселыми, резкими голосами школьников, а уж зато в саду, начинавшемся за смотрительским флигелем, постоянно царила ненарушимая, глубокая тишина.
Такая была хорошенькая,
такая девственная комнатка, что стоило в ней
побыть десять минут, чтобы начать чувствовать себя как-то спокойнее, и выше, и чище, и нравственнее.
Старинные кресла и диван светлого березового выплавка, с подушками из шерстяной материи бирюзового цвета,
такого же цвета занавеси на окнах и дверях; той же березы письменный столик с туалетом и кроватка, закрытая белым покрывалом, да несколько растений на окнах и больше ровно ничего не
было в этой комнатке, а между тем всем она казалась необыкновенно полным и комфортабельным покоем.
Может
быть, это нам
так кажется.
Народ говорит, что и у воробья, и у того
есть амбиция, а человек, какой бы он ни
был, если только мало-мальски самостоятелен, все-таки не хочет
быть поставлен ниже всех.
Вот хоть бы у нас, — городок ведь небольшой, а
таки торговый,
есть люди зажиточные, и газеты, и журналы кое-кто почитывают из купечества, и умных людей не обегают.
— Да вот вам, что значит школа-то, и не годитесь, и пронесут имя ваше яко зло, несмотря на то, что директор нынче все настаивает, чтоб я почаще навертывался на ваши уроки. И
будет это скоро, гораздо прежде, чем вы до моих лет доживете. В наше-то время отца моего учили, что от трудов праведных не наживешь палат каменных, и мне то же твердили, да и мой сын видел, как я не мог отказываться от головки купеческого сахарцу; а нынче все это двинулось, пошло, и школа
будет сменять школу.
Так, Николай Степанович?
Платье его
было все пропылено,
так что пыль въелась в него и не отчищалась, рубашка измятая, шея повязана черным платком, концы которого висели до половины груди.
— Какое ж веселье, Лизанька?
Так себе сошлись, — не утерпел на старости лет похвастаться товарищам дочкою. У вас в Мереве, я думаю, гораздо веселее: своя семья большая, всегда
есть гости.
— Да, — хорошо, как можно
будет, а не пустят,
так буду сидеть. — Ах, боже мой! — сказала она, быстро вставая со стула, — я и забыла, что мне пора ехать.
Вы обратите на него внимание, Лизавета Егоровна, — это дорогой экземпляр, скоро
таких уж ни за какие деньги нельзя
будет видеть.
— Я хотел
было за тобою ночью посылать, да
так уж… Как
таки можно?
— Они тоже обе не спали. Садитесь-ка, вот
пейте пока чай, Бог даст все обойдется. Только другой раз не пугай
так мать.
— Вы здесь ничем не виноваты, Женичка, и ваш папа тоже. Лиза сама должна
была знать, что она делает. Она еще ребенок, прямо с институтской скамьи и позволяет себе
такие странные выходки.
Для Женни
был очень неприятен
такой оборот разговора.
— Нет, вы, Женичка,
будьте прямодушнее, отвечайте прямо: сделали бы вы
такой поступок?
— Здравствуй, Женичка! — безучастно произнесла Ольга Сергеевна, подставляя щеку наклонившейся к ней девушке, и сейчас же непосредственно продолжала: — Положим, что ты еще ребенок, многого не понимаешь, и потому тебе, разумеется, во многом снисходят; но, помилуй, скажи, что же ты за репутацию себе составишь? Да и не себе одной: у тебя еще
есть сестра девушка. Положим опять и то, что Соничку давно знают здесь все, но все-таки ты ее сестра.
— Ну да, я
так и ожидала. Это цветочки, а
будут еще ягодки.
— Да что же понимать, maman? — совсем нетерпеливо спросила после короткой паузы Лиза. — У тети Агнии я сказала свое мнение, может
быть, очень неверное и, может
быть, очень некстати, но неужто это уж
такой проступок, которым нужно постоянно
пилить меня?