Неточные совпадения
В семье у них
была мать Мавра Петровна, Костик
этот самый, два его младшие брата, Петр и Егор, да сестра Настя.
Старик Минаич рассказывал, что в молодые годы Петровна
была первая красавица по всему Труфанову, и можно
этому верить, потому что и в пятьдесят лет она
была очень приятная старуха: росту высокого, сухая, волосы совсем почти седые, а глаза черные, как угольки, и такие живые, умные и добрые.
Панок согласился — ему
это выгодно
было, потому что он малоземельный
был, а мастеровой человек больше может оброку платить.
Скажешь, бывало, кому: «Вот скоро воля
будет», — так только рукой махнет: «
Это, — говорили, — улита едет, — когда-то
будет!» Отвела Петровна своих сыновей и сама их к местам определила: Петьку на четыре года, а Егорку на шесть лет.
У нас все в моде, чтоб девка
была, что называется, «размое-мое», телеса чтоб
были; ну, а у Насти
этих телес не
было, так ее и звали Настька-сухопарая.
Впрочем, Настя не то чтобы уж кащей костлявый
была, только телес
этих много не имела, а то ничего — девка
была пригожая.
Толковали, что рублей со сто он имел, и надо полагать, что
это правда, потому что дворник с курского шоссе ему
был должен и кузнец с почтовой станции.
И такой он
был благообразный, такой миловидный, что, бывало, как положит он кому-нибудь на голову свою бледную руку, так и хочется поцеловать
эту руку.
Купцы на
этом большую пользу для себя имеют; но больше в
этом деле корыстуются свои сельские большаки, то
есть этакие богатенькие мужички, что капиталец кой-какой имеют или свои маслобойни.
—
Это точно, что глаже
было бы, — отвечал Костик.
Настя тоже
была терпеливая, только
эта все горячо чувствовала.
При
этом, разумеется,
было и выпито вдоволь и водки, и пива, и домашней браги, и меду сыченого.
Тихая
была девка и на словах будто не речиста; а как нужно увернуться, чтобы кого словом не охаять, так так умела она
это сделать, что никому и невдомек, что она схитрила.
Рада
была Настя, что домой вернулась; надоело ей
это гостеванье и пьянство.
Только она им не
пела своих любимых песен,
эти песни она все про себя
пела, словно берегла их, чтоб не выпеть, не израсходовать.
Костик же
этого никак сообразить не мог и все думал, что Прокудин, должно
быть, обогрел его при прошлогоднем расчете, и еще больше сердился.
— А если как сослужишь, то не то, что то
есть вот
эта конпания, —
это: тьфу! (Прокудин плюнул), — а по гроб жизни тебя не забуду. Что хочешь, во всем тебе не откажу.
— Да что, брат! не знаю, и говорить ли? И тебе, должно,
этому делу не помочь. А уж уважал бы я тебя; то
есть вот как бы уважал, что на век бы ты пошел. Только что нет, не сдействуешь ты, — говорил Прокудин, выгадывая время, чтобы Костика покрепче разобрало вино и жадность. — А ты ловок, шельма, на
эти дела!
Они поцеловались, и еще по стакану
выпили, и еще, и еще, и так весь штоф высушили. Не мог Костик нарадоваться, что
этим дело разъяснилось. Он все думал, что не имеет ли Прокудин какого умысла принять его не в половину, а на малую часть или не загадает ли ему какого дела опасного. С радости все целовался пьяный брат, продавши родную сестру за корысть, за прибытки.
— Н-да! Вот оно штука-то! Ну,
это вздор, брат. С лица-то не воду
пить.
Это не мадель — баловаться.
Всегда Настя
была добрая и кроткая, а тут, в
эти три недели, совсем точно ангел небесный стала.
Это очень трудная работа, но Настя
была первая мастерица прясть.
В
эти святки то же самое
было. Собрались девки под Новый год и запели «Кузнеца», «Мерзляка», «Мужичков богатых», «Свинью из Питера». За каждой песней вынимали кольцо из блюда, накрытого салфеткой, и толковали, кому что какая песня предрекает. Потом Анютка-круглая завела...
Говорил народ, что не свадьба
это была, а похороны.
Гришка
был в
этот вечер хуже, чем когда-нибудь.
Смеху
было столько, на всю деревню, что и теперь
эта погудка живет, словно вчера дело
было. А там уж правда ли
это или нет — за
это не отвечаю. Только в Гостомле всякое малое дитя
эту погудку расскажет, и обапольные бабы нашим мужикам все смеются: «Гостомцы, — говорят они, — как вы колокол-то тянули?» Часто этак смеются.
Это была веселая востролиценькая бабенька; она только
пела да вертелась, а дела-то от нее никакого не
было.
Раздела Варька Настю в холодной пуньке, положила ее в холодную постель и одела веретьем, а сверху двумя тулупами. Тряслася Настя так, что зубы у нее стучали. Не то
это от холода, не то бог ее знает от чего. А таки и холод
был страшный.
А в избе все шла попойка, и никто в целом доме в
эти минуты не подумал о Насте; даже свахи только покрикивали в сарайчике, где лежал отбитый колос: «Не трожь, не дури, у тебя жена
есть!» — «Ай, ну погоди!
— Пойдем, куда тебе нужно, — тихо ответила Настя, взяв сваху за руку.
Это было первое слово, которое выговорила Настя в день своей свадьбы.
Никак не могла
пить Настя
этой браги, с души ее она мутила.
Без привычки таки
этой браги, сыченой с пенником или с простой полугарной водкой, никак нельзя
пить: и не вкусна она, а запах в ней делается отвратительный, и голова вдруг разболевается.
Григорий
выпил шестой стакан браги, словно развеселился и стал все засовывать руку за спину жене, стараясь ее как бы обнять; но смелости у него на
это недоставало, и рука в половине своего эротического движения падала на лавку сзади Насти.
Всю
эту ночь у Прокудиных
пили да гуляли, и поснули, где кто ткнулся, где кому попало.
Выложила Настя свои заветные ручники, на которых красной и синей бумагой
были вышиты петухи, решетки, деревья и павлины, и задумалась над
этими ручниками.
Отворилась дверь в маленький залец, и выступила из передней Настя и рядом с ней опять страшно размасленный Григорий. Поезжане стали за ними. В руках у Насти
была белая каменная тарелка, которую ей подали в передней прежние подруги, и на
этой тарелке лежали ее дары. Григорий держал под одною рукою большого глинистого гусака, а под другою такого же пера гусыню.
Гость
был один, и лицо его нельзя
было рассмотреть в сенях. Пушистый снег как из рукава сыпался с самого вечера, и запоздалый гость
был весь обсыпан
этим снегом. Его баранья шапка, волосы, борода, тулуп и валенки представляли одну сплошную белую массу.
Это был почтовый кузнец Савелий. Узнав его, когда кузнец вошел в маслобойню и стряхнулся, Костик плюнул и сказал...
Теперь в
этой избе
была Настя.
Сначала он, по барыниному настоянию, хотел
было произвести две реформы в нравах своих подданных, то
есть запретить ребятишкам звать мужиков и баб полуименем, а девкам вменить в обязанность носить юбки; но обе
эти реформы не принялись.
А относительно девичьих нарядов сказали, что девки на Гостомле «спокона века» ходили в одних вышитых рубашках и что
это ничему не вредит; что умная девка и в одной рубашке
будет девкою, а зрячая, во что ее ни одень, прогорит, духом.
А Петровна и невестка Алена не знают, где ее и посадить и чем потчевать. Такие веселые, что будто им кто сто рублей подарил или счастье им какое с неба свалилось. Грустно
это было Насте и смешно, но меньше смешно, чем грустно.
Сама Настя, однако,
была покойнее, хотя собственно
этот покой
был покой человека, которому нечего больше терять и который уже ничего не хочет пугаться. Только она еще будто немножко побледнела в лице, и под глазами у нее провелись синие кружки.
Потчевали Настю и капустой и медом, но она ничего не хотела
есть, Спрашивали ее, отчего мужа с собою не привела, но она ничего на
это не отвечала, — «пора ко двору», — собралась и ушла.
За
это на нее иногда серчал свекор, но как она вообще и ни с кем не
была разговорчива, то и
это на ней не взыскивали.
— Нет, ты, касатка,
этого не говори.
Это грех перед богом даже. Дети — божье благословение. Дети
есть — значить божье благословение над тобой
есть, — рассказывала Домна, передвигая в печи горшки. — Опять муж, — продолжала она. — Теперь как муж ни люби жену, а как родит она ему детку, так вдвое та любовь у него к жене вырастает. Вот хоть бы тот же Савелий: ведь уж какую нужду терпят, а как родится у него дитя, уж он и радости своей не сложит. То любит бабу, а то так и припадает к ней, так за нею и гибнет.
— Да как же ты узнаешь! Теперь, если по воде пущен, — ну сейчас на воде видать тому, что на
этом знается. Опять
есть ветряные, что по ветру напущены; ну опять, кто его напустил, тоже
есть средствие узнать. А огневого как ты узнаешь? Огонь сгорел, и нет его. Узнавай по чему хочешь!
— Ну, а кабы в те поры, как с ней
это случилось, как еще печка топилась, можно бы
было узнать?
В комнате
было открыто окно, и из
этого окна
был виден зеленый сад, где утреннее солнышко, «освещая злыя и добрыя», играло по новым изумрудным листочкам молодого вишенника и старых яблонь.
Домик
этот был деревянный, в два этажа.
Это было у самого выезда, по новугорской дороге.
Неточные совпадения
Хлестаков (придвигаясь).Да ведь
это вам кажется только, что близко; а вы вообразите себе, что далеко. Как бы я
был счастлив, сударыня, если б мог прижать вас в свои объятия.
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и
были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то
это клевета, ей-богу клевета.
Это выдумали злодеи мои;
это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что
это за жаркое?
Это не жаркое.
Хлестаков (пишет).Ну, хорошо. Отнеси только наперед
это письмо; пожалуй, вместе и подорожную возьми. Да зато, смотри, чтоб лошади хорошие
были! Ямщикам скажи, что я
буду давать по целковому; чтобы так, как фельдъегеря, катили и песни бы
пели!.. (Продолжает писать.)Воображаю, Тряпичкин умрет со смеху…
Хлестаков. Я — признаюсь,
это моя слабость, — люблю хорошую кухню. Скажите, пожалуйста, мне кажется, как будто бы вчера вы
были немножко ниже ростом, не правда ли?