На другой день вечером ворочаюсь опять домой, застаю ее, что она опять
сидит себе рубашку шьет, а на стенке, так насупротив ее, на гвоздике висит этакой бурнус, черный атласный, хороший бурнус, на гроденаплевой подкладке и на пуху. Закипело у меня, знаешь, что все это через меня, через мое радетельство получила, да еще без меня же, словно будто потоймя от меня справляет.
Неточные совпадения
— Нет, это не я, а вы-то все что
себе за привычки позволяете, что обо всем сейчас готовы спорить! Погоди еще, брат, поживи с мое, да тогда и спорь; а пока человек жил мало или всех петербургских обстоятельств как следует не понимает, так ему — мой совет —
сидеть да слушать, чту говорят другие, которые постарше и эти обстоятельства знают.
Ну, мой суд такой, что всяк
себе как знает, а что если только добрый человек, так и умные люди не осудят и бог простит. Заходила я потом еще раза два, все застаю:
сидит она у
себя в каморке да плачет.
Проспала я этак до своего часу и прокинулась. Я прокинулась, а она, гляжу, в одной рубашоночке
сидит на стуле, ножонки под
себя подобрала и папироску курит. Такая беленькая, хорошенькая да нежненькая — точно вот пух в атласе.
Она плачет, я это тоже с нею
сижу, да так промеж
себя и разговариваем, а в комнату ко мне шасть вдруг этот полковник… как его зовут-то?
Так что-то мне в этот день ужасно как нездоровилось — с вечера я это к одной купчихе на Охту ездила да, должно быть, простудилась — на этом каторжном перевозе — ну, чувствую я
себя, что нездорова; никуда я не пошла: даже и у обедни не была; намазала
себе нос салом и
сижу на постели.
Прихожу опять вечером домой, смотрю — она
сидит, чулок
себе штопает, а глаза такие заплаканные, гляжу, и кружева мои на том же месте, где я их положила.
Вечером прихожу; гляжу — она
сидит перед свечкой и рубашку
себе новую шьет, а на столе перед ней еще так три, не то четыре рубашки лежат прикроенные.
Ну, думаю, может, у него там дамка какая, потому что хоть он и жениться собирается, ну а все же. Села я
себе и
сижу. Но нехорошо же, знаешь, так в молчанку
сидеть, чтоб подумали, что ты уж и слова сказать не умеешь.
Наскучило идти — берешь извозчика и
сидишь себе как барин, а не хочешь заплатить ему — изволь: у каждого дома есть сквозные ворота, и ты так шмыгнешь, что тебя никакой дьявол не сыщет.
— Ну, — продолжал Обломов, — что еще?.. Да тут и все!.. Гости расходятся по флигелям, по павильонам; а завтра разбрелись: кто удить, кто с ружьем, а кто так, просто,
сидит себе…
— Чего не переносить? Я так часто просто рад бывал, когда посадят, — сказал Набатов бодрым голосом, очевидно желая разогнать мрачное настроение. — То всего боишься: и что сам попадешься, и других запутаешь, и дело испортишь, а как посадят — конец ответственности, отдохнуть можно.
Сиди себе да покуривай.
Шалостей за ним не водилось никаких: не стукнет, бывало;
сидит себе в уголку за книжечкой, и так скромно и смирно, даже к спинке стула не прислоняется.
Неточные совпадения
Питался больше рыбою; //
Сидит на речке с удочкой // Да сам
себя то по носу, // То по лбу — бац да бац!
— Я уж на что глуп, — сказал он, — а вы еще глупее меня! Разве щука
сидит на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет, не головотяпами следует вам называться, а глуповцами! Не хочу я володеть вами, а ищите вы
себе такого князя, какого нет в свете глупее, — и тот будет володеть вами!
— Это точно, что с правдой жить хорошо, — отвечал бригадир, — только вот я какое слово тебе молвлю: лучше бы тебе, древнему старику, с правдой дома
сидеть, чем беду на
себя накликать!
Когда они вошли, девочка в одной рубашечке
сидела в креслице у стола и обедала бульоном, которым она облила всю свою грудку. Девочку кормила и, очевидно, с ней вместе сама ела девушка русская, прислуживавшая в детской. Ни кормилицы, ни няни не было; они были в соседней комнате, и оттуда слышался их говор на странном французском языке, на котором они только и могли между
собой изъясняться.
Он
сидел на своем кресле, то прямо устремив глаза вперед
себя, то оглядывая входивших и выходивших, и если и прежде он поражал и волновал незнакомых ему людей своим видом непоколебимого спокойствия, то теперь он еще более казался горд и самодовлеющ.