Неточные совпадения
— Попытаемся!.. Слушай же! Ты в силе у матушки-царицы; но борешься или собираешься бороться с человеком, который еще сильнее тебя. Брось свои затеи или укроти свой ретивый нрав, уложи свое
сердце. Силою ничего не возьмешь, разве возьмешь лукавством. Выжидай всего от времени… Уступай шаг первому: довольно, если
будешь вторым…
— Лишь бы носа не откусил! (Цыганка закрыла его рукавом своим.) Без носу страшно
было бы показаться к ней.
Сердце петухом
поет во мне от одной мысли, что она меня испугается и велит выгнать. (Немного помолчав.) Завтра во дворец?.. Я погублю ее сходством, я сниму с нее голову… На такой вышине, столько счастия, и вдруг… Нет, я не допущу до этого… Вырву себе скорее глаз, изуродую себя… Научи, Василий, как на себя не походить и не сделаться страшным уродом.
— Пускай кричат, пусть запрячут! Не боюсь никого. Видишь, видишь, у одного окна кто-то двигается… может
быть, она смотрит… Она, она!
Сердце ее почуяло свою мать… Василий! ведь она смотрит на меня? Василий! говори же…
— Божье благословенье над тобой, дитя мое! Ты во дворце, милая Мариорица, в тепле, в довольстве, а я… бродяга, нищая, стою на морозе, на площади… Да что мне нужды до того! Тебе хорошо, моя душечка, мой розанчик, мой херувимчик, и мне хорошо; ты счастлива, ты княжна, я счастлива вдвое, я не хочу
быть и царицей. Как
сердце бьется от радости, так и хочет выпрыгнуть!.. Знаешь ли, милочка, дочка моя, дитя мое, что это все я для тебя устроила…
Между этими дамами одна отличалась чудною красотою и собольею островерхою шапочкой наподобие
сердца, посреди которой алмазная пряжка укрепляла три белые перышка неизвестной в России птицы. Черные локоны, выпадая из-под шапочки, мешались с соболем воротника. Если б в старину досталось описывать ее красоту, наши деды молвили бы просто: она
была так хороша, что ни в сказках сказать, ни пером написать. Это
была молдаванская княжна Мариорица Лелемико.
В это время надо
было видеть в толпе два неподвижные черные глаза, устремленные на молдаванскую княжну; они вонзились в нее, они ее пожирали; в этих глазах
был целый мир чувств, вся душа, вся жизнь того, кто ими смотрел; если б они находились среди тьмы лиц, вы тотчас заметили бы эти глаза; они врезались бы в ваше
сердце, преследовали бы вас долго, днем и ночью.
После третьего ушата хохол повис назад, как ледяная сосулька, череп покрылся новым блестящим черепом, глаза слиплись, руки приросли к туловищу; вся фигура облачилась в серебряную мантию с пышными сборами; мало-помалу ноги пустили от себя ледяные корни по земле. Еще жизнь вилась легким паром из уст несчастного; кое-где сеткою лопалась ледяная епанча, особенно там, где
было место
сердца; но вновь ушат воды над головою — и малороссиянин стал одною неподвижною, мертвою глыбой.
В этой голове
было пусто; не думаю, чтобы сыскалось
сердце и в туловище, если бы анатомировали это нечто, зато оно ежедневно начинялось яствами и питьями, которых доставало бы для пятерых едоков.
В его голове и
сердце все
было эдем, восторги, райские минуты, за которых не взял бы веков; все
было я и она!
Пишу много;
сердце мое имело нужду излиться пред благороднейшим из людей. Давно я не беседую с ними. Случай первый! Герцог, отдав мне письмо к вам, уехал во дворец, куда
был неожиданно позван, только что из него приехавши.
— Исполнил скрепя
сердце, хотя со всею осторожностию, — сказал печально секретарь, как бы давая знать, что это ни к чему не послужит. — Не угодно ли вам
будет прослушать последнюю главу?
Кабинет-министр внутренно досадовал; но, желая разобрать смысл намека на знаменитую книжицу, потребовал ее к себе и присовокупил, что он между тем
будет слушать поэта внимательно, с тем, однако ж, уговором, чтобы он обрадовал его секретною весточкой. Василий Кириллович улыбнулся, показал таинственно на
сердце, мигнул глупо-лукаво на Зуду, как бы считая его помехою, и поспешил обратиться к своему любезному предмету.
— Артемий? — повторила, задумавшись, молдаванская княжна, и кровь ее, поднявшись быстро от
сердца в лицо, готова
была брызнуть из щек.
При этом докладе мысль, что в посылке скрывается что-нибудь таинственное, пробежала, как огненная змейка, в голове сметливой и — нечего греха таить — влюбленной девушки. Угадчик-сердце шибко застучало, Мариорица призадумалась
было, как математик над решением трудной задачи, но поспешила спрятать в душу свои догадки, раскрыла книгу с важностью президента и принялась за урок, читая его вслух. От первых стихов...
Горничная искренно любила свою госпожу, и нельзя
было не любить ее. Обворожительная своею красотой и детскою добротою
сердца, Мариорица казалась существом, похищенным из двух раев — магометова и христианского. Груне гораздо
было бы приятнее повести любовное дело, в котором она могла бы показать все свое мастерство и усердие, нежели шпионить против нее, но выступить из повеления Липмана, обер-гофкомиссара, любимца Биронова и крестника государынина, можно
было только положа голову в петлю.
Сердце ее росло от восторга; она шла наравне с палатами; она мечтала, что с Мариорицей весь Петербург, весь народ русский принадлежит ей и что ее слово, если она захочет,
будет указом.
Он указал в боковую комнату. Глаза его при этом движении подрали по
сердцу Мариулы, как бы прошли по нем
пилой.
— Скажи, сейчас
буду, — отвечал с
сердцем герцог.
— А мы только сию минуту говорили с графом о вчерашней вашей истории. Негодяи! под моим именем!.. Это гадко, это постыдно! Кажется, если б мы имели что на
сердце друг против друга, то разведались бы сами, как благородные рыцари, орудиями непотаенными. Мерзко!.. Я этого не терплю… Я намерен доложить государыне. Поверьте, вы
будете удовлетворены: брату — первому строжайший арест!
«Там, — говорил он сам с собою, — увижу, может
быть, ее, эту пленительную Мариорицу, которую не могу вытеснить из
сердца, от которой сойду с ума, если она не
будет моею».
Знайте, однако ж, мой любезнейший Артемий Петрович, что я умею различать от истины шутку, под веселый час, а может
быть, и в
сердцах сказанную.
Тронутый герцог, со слезами на глазах, поклялся даже сделать уступки своих прав Волынскому, чтобы только угодить обожаемой государыне. В
сердце же клялся помириться с ним тогда лишь, когда увидит голову его на плахе. Он убежден
был тайною запискою, найденною в карете, что еще не время действовать решительно, и потому скрыл глубоко свою ненависть.
— Вы презрели моими страданиями, и для чего ж мне после жить!.. Но я хотел еще раз вас увидеть, еще раз упиться этим блаженством, и потом… да судит бог!.. Не моя вина! Зачем перенес он вас в Петербург? зачем испытывать
было надо мною обольщения вашего небесного взгляда?.. Я человек; а надобно
быть камнем, чтобы провести свое
сердце сквозь такие испытания…
Низко поклонился жених, положил руку на
сердце, тяжело вздохнул и объявил, что страдает денно и нощно по госпоже Подачкиной и умрет, если она не
будет его супругой.
Тогда не
будет места в
сердце ни другу, ни Лелемико, ни одному живому существу на свете.
— Челнок их в пристани; не трогайте его с места. Напротив, употребите все средства, чтобы обеспечить их от опасности. Наше дело подвизаться и гибнуть за отечество, если нужно: в гербу каждого дворянина вырезаны слова чести, долга, славы;
сердце каждого из нас должно выучить эти слова с малолетства, тотчас после заповедей господних. А конюхов зачем неволею тащить, может
быть, на гибель за предмет, которого они не понимают?..
— Кто там? — раздался приятный голос, пробежавший по всем струнам Мариулина
сердца. Ноги ее готовы
были подкоситься.
Но горничная могла прийти и расстроить беседу, огражденную столь хорошо случаем от беспокойных свидетелей. На этот раз покуда довольно
было для матери… Она напомнила о письмеце. Торопливо вынуто оно из груди, теплое, согретое у
сердца.
Словом «голубушка» приметно оскорбилась барская барыня; но она готовилась в придворные и успела скомкать кое-как досаду в
сердце, обещаясь порядком отплатить своим гордым обращением, как скоро
будет именоваться госпожой Кульковской.
По нескольку дней сряду несчастная Мариула искала добраться до княжны Лелемико: ни разу ее не допустили. В разное время дня, даже по ночам, в жестокий мороз, становилась она на страже против дворца и выжидала, не проедет ли милое, бесценное для нее существо, не взглянет ли хоть сквозь окно, почуяв
сердцем свою мать. Но о княжне Лелемико долго не
было слова. Наконец, цыганка узнала, что она
была очень нездорова, но что теперь ей лучше и она в прежней милости у государыни. Это несколько успокоило бедную мать.
— Благородный, но сумасшедший человек! — сказал маленький с
сердцем. — Я готов бы
был отступиться от него, если б…
Все способности ее, все силы жизненные — в
сердце; оно исполнено Волынским, и как скоро Волынского не
будет в нем, это значит, что она перестала жить.
После того начали разбирать, что каждому из трех вельмож, собиравшихся на аудиенцию к государыне, надо
было говорить: приготовлялись немного — каждый должен
был сказать, что бог положил ему на
сердце для блага отечества.
Все это, однако ж, легче
было говорить в чаду страсти, со слов надежды, нежели сделать. Кажется, на душу его набегали уже нечистые своекорыстные намерения. Благородного, возвышенного Волынского нельзя
было в нем узнать, так сети лукавых, его безрассудство и любовь опутали со всех сторон уж и
сердце его.
После этих слов можно ли
было думать побороть любимца государыни в уме и
сердце ее? Несчастен, кто это замышлял только! Правду говорил Зуда, предрекая Волынскому неудачу в самом начале борьбы его с Бироном. Но кто разгадает
сердце человеческое, этого сфинкса, доселе неразобранного во всех причудах его, этого оборотня, неуловимого в своих изменениях? Одна минута — и государыня могла перемениться.
Обратясь к Волынскому, государыня покачала головой, как бы хотела сказать: «И ты, мой сын?.. Тобою я так дорожила, так долго сберегала тебя от нападений моего любимца, закрывала своею грудью, а ты поразил меня так нечаянно, прямо в
сердце?» Хотя этих слов произнесено не
было, но Артемий Петрович выразумел смысл их в голосе и взорах императрицы и, покорясь ее милостивому упреку, приблизился к друзьям и просил их выбрать другое время и место для своих представлений.
Нет капли крови во мне, которая не напитана
была бы самою пламенною к тебе любовью; нет биения
сердца, которое не отозвалось бы ею, — места во всем существе моем, где бы ты не жил.
Роковая тайна
была похоронена на дне
сердца, но с этого дня червяк смерти засел уже в нем. Правду говорила когда-то Мариорица цыганке — первый поцелуй сжег ее.
Много ли прошло тому времени? еще не
было и праздника, для которого делался этот смотр, а чего не изведало с того дня его
сердце, какого блаженства и мук оно не испытало!
— Может статься, это вышло оттого, что я пошутил с одною полоненной княжной… но божусь тебе, это
была шалость, глупость, вспышка одинокого
сердца, развлечение от скуки без тебя…
— О! я
буду молить бога дать мне уразуметь все, что
есть прекрасного, дорогого в любви на земле и в небе, соберу в груди моей все сокровища ее, весь мир любви, отрою все заповеданные тайны ее и
буду истощать их для тебя, милый друг!
Сердце научит меня находить для тебя новые ласки, каждый день изобретать новые.
«Но
сердце твое, всемилостивейшая государыня, обольется кровью, — писано
было между прочим в доносе, — когда узнаешь способы, употребляемые для обогащения доимочного приказа, отдающего отчет одному Бирону и его одного обогащающего.
Из тысячи случаев опишу тебе, всемилостивейшая государыня, только два, которые покажут, как сборщики должны
быть осторожны в своих действиях, и внушат твоему
сердцу правила для руководства их в подобных случаях: да различают они на будущее время неплательщика по несчастию, насланному свыше, от несостоятельного по закоснелой лени, разврату или упрямству.
Нож клеветы
был прямо устремлен в
сердце бедной девушки.
Выходя из дворца, он
был в состоянии человека, который слышит, что за горою режут лучшего его друга. Стоны умирающего под ножом разбойника доходят до него и отдаются в его
сердце; а он не может на помощь — ужасная гора их отделяет. Все, наконец, тихо, все мрачно вокруг него… Или не скорее ль можно сравнить состояние его с состоянием человека, который в припадке безумия зарезал своего друга и, опомнившись, стоит над ним?
В то время как меня ласкаете, как я думаю
быть счастлива, сколько может
быть счастливо божье создание, у вас на уме, в
сердце ваша молдаванка; ваши ласки, мне расточаемые, принадлежат другой.
Да, он дорожил ею с тех пор, как узнал, что она скоро
будет матерью его младенца; но могло ли чувство чистое, возвышенное, нераздельное иметь место в
сердце, измученном страстью, раскаянием, бедствиями Мариорицы, страхом
быть уличенным в связи с нею, бедствиями отечества?
Сердце его
была одна живая рана.
Мне сделалось дурно от слов этого злого человека, Бирона; я к этому не приготовилась, еще не привыкла. Но с этой минуты даю тебе слово не потревожить тебя и тенью огорчения;
буду тверда, как любовь моя. Спи, милый друг; сны твои да
будут так радостны, как теперь
сердце мое».
Но с прежнего его кумира обстоятельства сняли лучи, которыми любил он ее убирать во дни своей страсти, из которых он свил
было для нее такой блистательный венец, и
сердце его недолго удерживалось на этих воспоминаниях.