Неточные совпадения
— Кабы имела, я сама привела бы ее к тебе
на колена. Народила я деток
не для свету божьего; да и кстати!
не таскаются за мной,
не пищат о хлебе. Уложила всех
спать непробудным сном.
—
Не бойся, барин; ты
напал не на такую дуру! Если б пытали меня, скорей откушу себе язык и проглочу его, чем проговорюсь. Прощай же, таланливый мой;
не забудь про фату!
— Ступайте! хорошо, что
на доброго человека
напали, а то б
не легко распутались.
Но, несмотря
на старания учителя взять эту записочку, Мариорица никак
не согласилась отдать ее, боясь, что она
попадет в руки Артемия Петровича.
«Бедная! как сладко
спишь ты! — подумала служанка. — Может статься, видишь своего полюбовника во сне и
не ведаешь, что против тебя замышляют. И я, окаянная,
попала к тебе
на этот раз! Что ж? кабы
не я, сделала бы это другая».
И с этими мыслями пошла Груня
спать на свое жесткое ложе, молилась, плакала, но
не могла заснуть до зари. Поутру рано, пока барышня ее
спала, отослала она книгу к Тредьяковскому, решившись сказать, что за нею присылали. Ведь наказано было как можно ранее возвратить ее. А то, неравно, бедная княжна вздумает отвечать
на письмецо; ответ перехватят, и опять новое горе, новые заботы!
— Экой погост! — произнес один из конюхов, стараясь
попасть духом
на веселый лад. —
Не надобно копать могилок! поделали добрые люди про всякой обиход
на весь приход! Ну, матушка Нева, кормишь ты нас добрыми сигами, да мы
не уреживаем пускать в тебя долгоперых ершей.
Бросают товар, деньги, запирают лавки, запираются в них, толкают друг друга, бегут опрометью, задыхаясь, кто куда
попал, в свой, чужой дом, сквозь подворотни, ворота
на запор, в погреб,
на чердак, бросаются в свои экипажи, садятся,
не торгуясь,
на извозчиков; лошади летят, как будто в сражении, предчувствуя вместе с людьми опасность.
Не в силах одолеть ее, Мариула и товарищ ее прилегли
на залавки — и в несколько мгновений все в этой избушке
спало глубоким сном под каким-то волшебным наитием.
— Мариуле нужно было в Питер; мне везде хорошо, где со мною воля и насущный хлеб — бояться нечего за старые грехи мои: ты меня
не признала, так никто
не признает, —
на игрище мы
попали, потому что нас за это холят, да одевают, да кормят хорошо, а к тебе пришли за снадобьицем; вот и вся недолга.
Пузырек с ядовитым веществом
на полке. (Мариула хорошо заметила, где он стоит.) Старушка сказала, что если жидкость
попадет на тело, то выйдут
на нем красные пятна, которые одна смерть может согнать. Чего ж, ближе к делу?.. Василий вышел, а то бы он помешал, может статься!.. Цыганка
не рассуждает о последствиях, о собственной гибели: одна мысль, как пожар, обхватила ее. Раздумывай, береги себя другая, а
не она!..
Мариула
не в силах отвечать, только стонет; хватается за его рукав, крепко, судорожно сжимает его и, готовая
упасть от нестерпимой боли, виснет
на нем. При свете месяца цыган всматривается в лицо своей куконы и каменеет от ужаса. Он
не сомневается более: несчастная мать изуродовала себя крепкою водкой.
— Мятежники! я их в бараний рог!.. Мужики, от которых воняет луком!..
Не всем ли нам обязаны? и какова благодарность! О, как волка ни корми, он все в лес глядит!.. Животные, созданные, чтобы пресмыкаться, хотят тоже в люди! Я их!.. Я им докажу, что водовозная кляча герцога курляндского дороже русского… Гм! Они
не знают, с кем тягаются…
не на Кульковского
напали!
Мало? — велите им сбить яблоко,
не только с головы сына… с младенца у груди жены, и поманите их калачом,
на котором золотыми буквами напишут: «Милость Бирона» — и они целый пук стрел избудут, лишь бы
попасть в заданную цель.
Миних, усмехаясь, пожал руку Волынскому и шепнул ему, чтобы он был осторожнее; но благородное негодование кабинет-министра
на низость людей, как лава кипучая, сделавшая раз вспышку,
не останавливалась до тех пор, пока
не сожигала, что ей
попадало навстречу.
Сибирь, рудники,
пасть медведя, капе́ль горячего свинца
на темя — нет муки, нет казни, которую взбешенный Бирон
не назначил бы Гросноту за его оплошность. Кучера, лакеи, все, что подходило к карете, все, что могло приближаться к ней, обреклось его гневу. Он допытает, кто тайный домашний лазутчик его преступлений и обличитель их; он для этого поднимет землю, допросит утробу живых людей, расшевелит кости мертвых.
Любовь разлилась в ней пожаром, во сне
палило ее муками, нежило роскошными видениями, наяву мутила все ее думы, кроме одной, что Волынской сведен в ее душу самим провидением,
не как гость минутный, но как жилец вечный, которому она, раба, друг, жена, любовница, все, чем владеет господин
на востоке и севере, должна повиноваться, которого должна любить всеми помышлениями, всею душою своей, которого так и любит.
Опозоренная, измученная, волоча кое-как за собою пожитки, которые только могла укласть в огромный узел, боясь в полуночные часы
попасть на зубок нечистому, увязая
не раз в сугробы снежные, она
не раз вычитывала с ужасом: «Батюшки, мои светы! вынеси, самсонова сила, легкое перо!..» Наконец, полумертвая, она дотащилась едва к утру до жилища Липмана.
Этот поцелуй разбежался тысячами по всему существу Мариорицы, она вся — пылающий поцелуй. Ей жарко, ей душно
на морозе… Шуба сползла с плеч Волынского, он
не останавливается за нею. Они забыли время, дворец, государыню, целый мир. Кто знает, долго ли они, как сумасшедшие, блуждали бы близ дворца, когда бы всего этого
не напомнил им оклик часового. Встревоженные, они как бы пробудились от сладкого сна, будто
упали с неба.
— Такая ж неправда, как теперь зима и холодно. Погодите вы меня провесть!.. ох, ох, мы всё знаем. А ты слушай, лебедка, да
не сбивай.
На княжну
не надышит государыня; в пуховик ее
попади перышко, и то беда! а вы сердечную тащите в погибель, в ад, таки прямо в тьму кромешную… Знаешь ли, к кому он и тебя тянет?
На сей земле под топор; а в будущем свете хочет заставить тебя лизать горячую сковороду или
на вертеле сатаны поплясать.
Сделали клич команде обер-гофкомиссара, велели ей идти цепью, одному в нескольких шагах от другого, чтобы
не сбиться с дороги и
не попасть в Фонтанку, и в таком гусином порядке двинулись к квартире Липмана,
на берег Невы. Выдираясь из развалин,
не раз
падали на груды камня.
— Лежит какая-то бумага в передней, — проворчал он сердито, приводя в движение отвислые щеки, как брыли у собаки, — а какой бес принес ее,
не ведаю: я
спал на залавке.
В наше время наушничество в таком ходу, что услышишь поневоле и то, что ввек
не хотел бы слышать; душонки и языки налажены
на всякую скверность; коли нельзя
попасть в шептуны к фавориту, норовят в угодники к второстепенным и так далее, смотря по случаю.
Волынской, слышавший коварные остережения Бирона, вспыхнул — он забыл все, и Мариорицу, и свою любовь, и свои опасения; он видел только благородный подвиг друзей — и одной искры прекрасного, брошенной вовремя в эту душу, довольно было, чтобы воспламенить ее. Пока
не падает луч солнца
на Мемнонову статую, она
не издает дивных звуков. Он подошел к государыне и сказал ей с особенною твердостью...
В ту же ночь узнал Бирон о приказе коменданту Петропавловской крепости. Бешенство его
не знало меры, пока он
не мог доискаться, что было причиною этого распоряжения,
на которое он
не давал своего согласия.
На все расспросы, кто был после него у императрицы, ему могли только сказать, что оставалась с нею вдвоем княжна Лелемико и что, когда укладывали ее величество
спать, глаза ее были красны от слез, между тем как любимица ее пришла к себе в необыкновенной радости.
— Дела говорят лучше слов. Покуда дозвольте вам
не поверить. Впрочем, с некоторого времени замечаю, вы особенно
нападаете на кабинет-министра, который столько предан моим и моей России пользам — и предан
не на одних словах.
Не с этого ли времени, как он выставил напоказ вашу ледяную статую?
Ты плакал? следы твоих слез остались
на бумаге — о! для чего
пали они
на нее? для чего
не могла я выпить их моими поцелуями? Боже! и я виною их…
И вот она у какой-то двери: ключ щелкнул, дверь вздохнула… Мариорица дышит свежим, холодным воздухом; она
на дворцовой набережной. Неподалеку, в темноте, слабо рисуется высокая фигура… Ближе к ней. Обменялись вопросами и ответами: «Ты?» — «Я!» — и Мариорица
пала на грудь Артемия Петровича. Долго были они безмолвны; он целовал ее, но это были
не прежние поцелуи, в которых горела безумная любовь, — с ними лились теперь
на лицо ее горячие слезы раскаяния.