Неточные совпадения
До
самого утра сотни и тысячи мужчин подымаются и спускаются по
этим лестницам.
— Подумайте
сами, мадам Шойбес, — говорит он, глядя на стол, разводя руками и щурясь, — подумайте, какому риску я здесь подвергаюсь! Девушка была обманным образом вовлечена в
это… в как его… ну, словом, в дом терпимости, выражаясь высоким слогом. Теперь родители разыскивают ее через полицию. Хорошо-с. Она попадает из одного места в другое, из пятого в десятое… Наконец след находится у вас, и главное, — подумайте! — в моем околотке! Что я могу поделать?
— Покраснеешь! — горячо соглашается околоточный. Да, да, да, я вас понимаю. Но, боже мой, куда мы идем! Куда мы только идем? Я вас спрашиваю, чего хотят добиться
эти революционеры и разные там студенты, или… как их там? И пусть пеняют на
самих себя. Повсеместно разврат, нравственность падает, нет уважения к родителям, Расстреливать их надо.
Да и вообще
этот дневной промежуток —
самый тяжелый и
самый пустой в жизни дома.
— Пфуй! Что
это за безобразие? — кричит она начальственно. — Сколько раз вам повторять, что нельзя выскакивать на улицу днем и еще — пфуй! ч — в одном белье. Не понимаю, как
это у вас нет никакой совести. Порядочные девушки, которые
сами себя уважают, не должны вести себя так публично. Кажутся, слава богу, вы не в солдатском заведении, а в порядочном доме. Не на Малой Ямской.
Всего ужаса
этой мысли толстая Катька не могла объять своим мозгом откормленной индюшки и потому плакала, — как и ей
самой казалось, — беспричинно и бестолково.
— Потом, — сурово ответил педагог. —
Это от тебя
самой будет зависеть. И потом: какой же здесь у вас может быть лафит? Бурда какая-нибудь.
— Что
это, в
самом деле, за хамство! Кажется, я бежать не собираюсь отсюда. И потом разве вы не умеете разбирать людей? Видите, что к вам пришел человек порядочный, в форме, а не какой-нибудь босяк. Что за назойливость такая!
Словом, все они делали вид, будто принадлежат к
самому изысканному обществу, и если танцуют, то делают
это, только снисходя до маленькой товарищеской услуги.
И, стало быть, если, выпив лишнюю рюмку вина, я все-таки, несмотря на свои убеждения, еду к проституткам, то я совершаю тройную подлость: перед несчастной глупой женщиной, которую я подвергаю за свой поганый рубль
самой унизительной форме рабства, перед человечеством, потому что, нанимая на час или на два публичную женщину для своей скверной похоти, я
этим оправдываю и поддерживаю проституцию, и, наконец,
это подлость перед своей собственной совестью и мыслью.
— Но
самое главное, — продолжал Ярченко, пропустив мимо ушей
эту шпильку, —
самое главное то, что я вас всех видел сегодня на реке и потом там… на том берегу… с
этими милыми, славными девушками. Какие вы все были внимательные, порядочные, услужливые, но едва только вы простились с ними, вас уже тянет к публичным женщинам. Пускай каждый из вас представит себе на минутку, что все мы были в гостях у его сестер и прямо от них поехали в Яму… Что? Приятно такое предположение?
Эта кровопийца, гиена, мегера и так далее… —
самая нежная мать, какую только можно себе представить.
Я не знаю
сам, почему, но я чувствую, что в них таится какая-то ужасная, непреоборимая действительность жизни, но ни рассказывать ее, ни показать ее я не умею, — мне не дано
этого.
Копошусь я над
этой ерундой, и вдруг мне в голову приходит
самая удивительная простая мысль, что гораздо проще и скорее завязать узлом — ведь все равно никто развязывать не будет.
Да ведь
это я
сам —
сам! лично видел.
Эту светлую и смешную детскость я видел у
самых опустившихся,
самых старых девок, заезженных и искалеченных, как извозчичьи клячи.
— Но, в
самом деле, Сергей Иванович, отчего бы вам не попробовать все
это описать
самому? — спросил Ярченко. — У вас так живо сосредоточено внимание на
этом вопросе.
Надо
самому вжиться в
эту жизнь, не мудрствуя лукаво, без всяких задних писательских мыслей.
И все мы скажем: «Да ведь
это всё мы
сами видели и знали, но мы и предположить не могли, что
это так ужасно!» В
этого грядущего художника я верю всем сердцем.
— Вот так! Браво, студентик! Браво, браво, браво!.. Так его, хорошенько!.. В
самом деле, что
это за безобразие! Вот он придет сюда, — я ему все
это повторю.
— Или вы ее любовник —
это все равно… Как
эта должность здесь у вас называется? Ну, вот те
самые, которым женщины вышивают рубашки и с которыми делятся своим честным заработком?.. Э?..
— Зачем же, черт побери, ты здесь толчешься? Я чудесно же вижу, что многое тебе
самому противно, и тяжело, и больно. Например,
эта дурацкая ссора с Борисом или
этот лакей, бьющий женщину, да и вообще постоянное созерцание всяческой грязи, похоти, зверства, пошлости, пьянства. Ну, да раз ты говоришь, — я тебе верю, что блуду ты не предаешься. Но тогда мне еще непонятнее твой modus vivendi [Образ жизни (лат.)], выражаясь штилем передовых статей.
Но нам они лгут потому, что мы
сами этого от них требуем, потому что мы лезем в их совсем чуждые нам души со своими глупыми приемами и расспросами, потому, наконец, что они нас втайне считают большими дураками и бестолковыми притворщиками.
И он
сам ведь в глубине души знает про
этот профессиональный обман, но — подите же! — все-таки обольщается: «Ах, какой я красивый мужчина!
« Знаете, бывает, что человеку с
самой отчаянной наглостью,
самым неправдоподобным образом льстят в глаза, и он
сам это отлично видит и знает, но — черт возьми! — какое-то сладостное чувство все-таки обмасливает душу.
— Я, как анархист, отчасти понимаю тебя, — сказал задумчиво Лихонин. Он как будто бы слушал и не слушал репортера. Какая-то мысль тяжело, в первый раз, рождалась у него в уме. — Но одного не постигаю. Если уж так тебе осмердело человечество, то как ты терпишь, да еще так долго, вот
это все, — Лихонин обвел стол круглым движением руки, —
самое подлое, что могло придумать человечество?
— Да, я знаю, что все
эти фальшивые мероприятия чушь и сплошное надругательство, — перебил Лихонин. — Но пусть я буду смешон и глуп — и я не хочу оставаться соболезнующим зрителем, который сидит на завалинке, глядит на пожар и приговаривает: «Ах, батюшки, ведь горит… ей-богу горит! Пожалуй, и люди ведь горят!», а
сам только причитает и хлопает себя по ляжкам.
— А в
самом деле, — сказала Женя, — берите Любку.
Это не то, что я. Я как старая драгунская кобыла с норовом. Меня ни сеном, ни плетью не переделаешь. А Любка девочка простая и добрая. И к жизни нашей еще не привыкла. Что ты, дурища, пялишь на меня глаза? Отвечай, когда тебя спрашивают. Ну? Хочешь или нет?
Наивная Люба и в
самом деле потянулась губами к руке Лихонина, и
это движение всех рассмешило и чуть-чуть растрогало.
Нечто, подобное
этому непостижимому року, пронеслось и над Ямской слободой, приведя ее к быстрой и скандальной гибели. Теперь вместо буйных Ямков осталась мирная, будничная окраина, в которой живут огородники, кошатники, татары, свиноводы и мясники с ближних боен. По ходатайству
этих почтенных людей, даже
самое название Ямской слободы, как позорящее обывателей своим прошлым, переименовано в Голубевку, в честь купца Голубева, владельца колониального и гастрономического магазина, ктитора местной церкви.
Но
самым большим и значительным предприятием
этого года было оборудование обширного речного порта, привлекшее к себе сотни тысяч рабочих и стоившее бог знает каких денег.
Самые простые рабочие купались и грелись в
этом золотом потоке.
— Да ведь Чернобоб же —
это дыра!
Самый паскудный городишко во всей Подолии.
— Ох! Ч!то вы мне будете говорить? Замечательный город! Ну, совсем европейский город. Если бы вы знали, какие улицы, электричество, трамваи, театры! А если бы вы знали, какие кафешантаны! Вы
сами себе пальчики оближете. Непременно, непременно советую вам, молодой человек, сходите в Шато-де-Флер, в Тиволи, а также проезжайте на остров.
Это что-нибудь особенное. Какие женщины, ка-ак-кие женщины!
— А знаете что? — вдруг воскликнул весело Горизонт. — Мне все равно: я человек закабаленный. Я, как говорили в старину, сжег свои корабли… сжег все, чему поклонялся. Я уже давно искал случая, чтобы сбыть кому-нибудь
эти карточки. За ценой я не особенно гонюсь. Я возьму только половину того, что они мне
самому стоили. Не желаете ли приобрести, господин офицер?
И потом, вы знаете, — Горизонт нагнулся к
самому уху офицера, прищурил один глаз и произнес лукавым шепотом, — знаете, многие дамы обожают
эти карточки.
Вдали, в розовом праздничном тумане вечерней зари, сияли золотые купола и кресты. Высоко на горе белые стройные церкви, казалось, плавали в
этом цветистом волшебном мареве. Курчавые леса и кустарники сбежали сверху и надвинулись над
самым оврагом. А отвесный белый обрыв, купавший свое подножье в синей реке, весь, точно зелеными жилками и бородавками, был изборожден случайными порослями. Сказочно прекрасный древний город точно
сам шел навстречу поезду.
Оставалось только уговорить подругу жизни, и
это оказалось
самым трудным.
После
этого уговорить ее скрыться, как в
самом надежном убежище, в публичном доме, где она могла жить в полной безопасности от полиции и сыщиков, было пустым делом.
Все поглядели по направлению ее руки. И в
самом деле, картина была довольно смешная. Сзади румынского оркестра сидел толстый, усатый человек, вероятно, отец, а может быть, даже и дедушка многочисленного семейства, и изо всех сил свистел в семь деревянных свистулек, склеенных. вместе. Так как ему было, вероятно, трудно передвигать
этот инструмент между губами, то он с необыкновенной быстротой поворачивал голову то влево, то вправо.
Пришлось мне также участвовать на охоте на тигра, причем я сидела под балдахином на спине большого умного белого слона… словом, вы
это хорошо
сами знаете.
— Нет, Рязанов, — ответила она усталым голосом, — вы
сами не хуже меня знаете, чего
это стоит.
— Именно! Я вас очень люблю, Рязанов, за то, что вы умница. Вы всегда схватите мысль на лету, хотя должна сказать, что
это не особенно высокое свойство ума. И в
самом деле, сходятся два человека, вчерашние друзья, собеседники, застольники, и сегодня один из них должен погибнуть. Понимаете, уйти из жизни навсегда. Но у них нет ни злобы, ни страха. Вот настоящее прекрасное зрелище, которое я только могу себе представить!
— Ах, боже мой, — нетерпеливо прервала Ровинская,когда я пела в Лондоне, то в
это время за мной многие ухаживали, и я не постеснялась в избранной компании поехать смотреть
самые грязные притоны Уайтчепля.
— О нет, нет, Елена Викторовна. Я вас предупреждал только из любви к вам. Но если вы прикажете, то я готов идти, куда хотите. Не только в
это сомнительное предприятие, но хоть и на
самую смерть.
В
это время они уже подъехали к
самому роскошному заведению на Ямках — к Треппелю. Адвокат Рязанов сказал, улыбаясь своей обычной иронической улыбкой...
— Нет… не понимаю… — задумчиво протянула Ровинская, не глядя немке в лицо, а потупив глаза в пол. — Я много слышала о вашей жизни здесь, в
этих… как
это называется?.. в домах. Рассказывают что-то ужасное. Что вас принуждают любить
самых отвратительных, старых и уродливых мужчин, что вас обирают и эксплуатируют
самым жестоким образом…
Но
это было то же
самое, что смешать соду и кислоту.
Подумайте теперь
сами — в чью пользу
эта разница?
Раньше я и
сама была глупа, а теперь заставляю их ходить передо мной на четвереньках, заставляю целовать мои пятки, и они
это делают с наслаждением…