Неточные совпадения
— Тридцать, — говорит Манька обиженным голосом, надувая губы, — ну да, тебе хорошо, ты все ходы помнишь. Сдавай… Ну, так что же дальше, Тамарочка? —
обращается она
к подруге. — Ты говори, я слушаю.
— Ты бы, Феклуша, скушала бы и мою котлетку. Кушай, милая, кушай, не стесняйся, тебе надо поправляться. А знаете, барышни, что я вам скажу, —
обращается она
к подругам, — ведь у нашей Феклуши солитер, а когда у человека солитер, то он всегда ест за двоих: половину за себя, половину за глисту.
— А вы что же не пьете? —
обратился Ярченко
к репортеру Платонову. — Позвольте… Я не ошибаюсь? Сергей Иванович, кажется?
Борис Собашников опять картинно стал в углу, в наклонном положении, заложив нога за ногу и задрав кверху голову. Вдруг он сказал среди общего молчания самым фатовским тоном,
обращаясь прямо
к Платонову...
— А вы? —
обратился приват-доцент
к Платонову.
— Нет, ты посиди, — ответил за Лихонина репортер. — Она не помешает, —
обратился он
к студенту и слегка улыбнулся. — Ведь разговор будет о проституции? Не так ли?
— Ах! Что вы, Маргарита Ивановна! Уж раз я сказал, то это верно, как в государственном банке. Послушайте, Лазер, —
обратился он
к бородатому, — сейчас будет станция. Купите барышням разных бутербродов, каких они пожелают. Поезд стоит двадцать пять минут
Зато в каждом слове, с которым
к нему
обращались его клиентки, слышалось подобострастное заискивание.
— Вы знаете, мне все равно, что трефное, что кошерное. Я не признаю никакой разницы. Но что я могу поделать с моим желудком! На этих станциях черт знает какой гадостью иногда накормят. Заплатишь каких-нибудь три-четыре рубля, а потом на докторов пролечишь сто рублей. Вот, может быть, ты, Сарочка, —
обращался он
к жене, — может быть, сойдешь на станцию скушать что-нибудь? Или я тебе пришлю сюда?
Вышли четыре остзейские немки. Все толстые, полногрудые блондинки, напудренные, очень важные и почтительные. Разговор сначала не завязывался. Девушки сидели неподвижно, точно каменные изваяния, чтобы изо всех сил притвориться приличными дамами. Даже шампанское, которое потребовал Рязанов, не улучшило настроения. Ровинская первая пришла на помощь обществу,
обратившись к самой толстой, самой белокурой, похожей на булку, немке. Она спросила вежливо по-немецки...
— Говорят, Эльза, что с вами
обращаются очень грубо… иногда бьют… принуждают
к тому, чего вы не хотите и что вам противно?
— Делай, как знаешь. Конечно, это хорошо. Да поглядите, девчонки, ведь она вся мокрая. Ах, какая дурища! Ну! Живо! Раздевайся! Манька Беленькая или ты, Тамарочка, дайте ей сухие панталоны, теплые чулки и туфли. Ну, теперь, —
обратилась она
к Любке, — рассказывай, идиотка, все, что с тобой случилось!
Всех, однако, казалось, захватила, заинтересовала странная судьба девушки, и каждый, высказывая свое мнение, почему-то неизбежно
обращался к Симановскому.
— Так, так, так, — сказал он, наконец, пробарабанив пальцами по столу. — То, что сделал Лихонин, прекрасно и смело. И то, что князь и Соловьев идут ему навстречу, тоже очень хорошо. Я, с своей стороны, готов, чем могу, содействовать вашим начинаниям. Но не лучше ли будет, если мы поведем нашу знакомую по пути, так сказать, естественных ее влечений и способностей. Скажите, дорогая моя, —
обратился он
к Любке, — что вы знаете, умеете? Ну там работу какую-нибудь или что. Ну там шить, вязать, вышивать.
При каждой ошибке или путанице ей приходилось
обращаться к содействию мужчин.
Не умея читать, она перехватывала его письма и, не решаясь
обратиться к помощи князя или Соловьева, копила их у себя в шкафчике вместе с сахаром, чаем, лимоном и всякой другой дрянью.
В тот день, когда ее квартирные хозяева — лодочник с женой — отказали ей в комнате и просто-напросто выкинули ее вещи на двор и когда она без сна пробродила всю ночь по улицам, под дождем, прячась от городовых, — только тогда с отвращением и стыдом решилась она
обратиться к помощи Лихонина.
— Угостите покурить, прекрасный брюнетик! —
обратилась Верка
к Петрову и точно нечаянно приложила
к его ноге свою крепкую, плотно обтянутую белым трико, теплую ляжку. — Какой вы симпатичненький!..
— Что, — весело крикнул один из них снизу,
обращаясь к Симеону, — каюк Ваньке-Встаньке?
Когда врачи, — он
к нескольким врачам
обращался, — когда они сказали ему бесповоротно, что он болен люэсом, он пошел домой и застрелился…
— Выпьем-ка, Женечка, лучше коньячку, —
обратилась она сама
к себе, — и пососем лимончик!..
— Вот я и пришла
к вам, Елена Викторовна. Я бы не посмела вас беспокоить, но я как в лесу, и мне не
к кому
обратиться. Вы тогда были так добры, так трогательно внимательны, так нежны
к нам… Мне нужен только ваш совет и, может быть, немножко ваше влияние, ваша протекция…
— Мы знакомы еще с того шального вечера, когда вы поразили нас всех знанием французского языка и когда вы говорили. То, что вы говорили, было — между нами — парадоксально, но зато как это было сказано!.. До сих пор я помню тон вашего голоса, такой горячий, выразительный… Итак… Елена Викторовна, —
обратился он опять
к Ровинской, садясь на маленькое низкое кресло без спинки, — чем я могу быть вам полезен? Располагайте мною.
— Пойду погляжу, — может и есть. Ну-ко вы, мамзели, —
обратился он
к девицам, которые тупо жались в дверях, загораживая свет. — Кто из вас похрабрее? Коли третьего дня ваша знакомая приехала, то, значит, теперича она лежит в том виде, как господь бог сотворил всех человеков — значит, без никого… Ну, кто из вас побойчее будет? Кто из вас две пойдут? Одеть ее треба…