А все эти ненужные, шутовские профессии, выдуманные культурным человеком для охраны моего гнезда, моего куска мяса,
моей женщины, моего ребенка, эти разные надзиратели, контролеры, инспекторы, судьи, прокуроры, тюремщики, адвокаты, начальники, чиновники, генералы, солдаты и еще сотни и тысячи названий.
Неточные совпадения
— Ах, да не все ли равно! — вдруг воскликнул он сердито. — Ты вот сегодня говорил об этих
женщинах… Я слушал… Правда, нового ты ничего мне не сказал. Но странно — я почему-то, точно в первый раз за всю
мою беспутную жизнь, поглядел на этот вопрос открытыми глазами… Я спрашиваю тебя, что же такое, наконец, проституция? Что она? Влажной бред больших городов или это вековечное историческое явление? Прекратится ли она когда-нибудь? Или она умрет только со смертью всего человечества? Кто мне ответит на это?
— Пустяки! — сказал самоуверенно Горизонт. — Предположим, опять вы —
моя тетка, и я оставляю у вас жену. Представьте себе, мадам Барсукова, что эта
женщина в меня влюблена, как кошка. И если вы скажете ей, что для
моего благополучия она должна сделать то-то и то-то,-то никаких разговоров!
— Люба, дорогая
моя! Милая, многострадальная
женщина! Посмотри, как хорошо кругом! Господи! Вот уже пять лет, как я не видал как следует восхода солнца. То карточная игра, то пьянство, то в университет надо спешить. Посмотри, душенька, вон там заря расцвела. Солнце близко! Это — твоя заря, Любочка! Это начинается твоя новая жизнь. Ты смело обопрешься на
мою сильную руку. Я выведу тебя на дорогу честного труда, на путь смелой, лицом к лицу, борьбы с жизнью!
— Дуся! Милый, — ласково произнесла
женщина воркующим, немного хриплым со сна голосом, — а я тебя ждала, ждала и даже рассердилась. А потом заснула и всю ночь тебя во сне видела. Иди ко мне,
моя цыпочка,
моя ляленька! — Она притянула его к себе, грудь к груди.
Не то брунетик,
Не то
мой светик,
Он не обманет, не продасть.
Он терпит муки,
Пальто и брюки —
Он все для
женщины отдасть...
Виноват же во всем случившемся, а значит, и в
моей смерти, только один я, потому что, повинуясь минутному скотскому увлечению, взял
женщину без любви, за деньги.
— Когда любимую
мою женщину били, лежал я в саду, думал — бьют али нет ещё? Не заступился, не помог! Конечно — отец! Ну, хоть в ноги бы ему броситься… Так и вытоптал он ребёночка из неё, — было бы ему теперь пятнадцать лет…
— Вы забываете, что сестра
моя женщина, больше — девушка, и мужчина виноват всегда, особенно если выведет ее из себя.
Неточные совпадения
Хлестаков. Оробели? А в
моих глазах точно есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я знаю, что ни одна
женщина не может их выдержать, не так ли?
Городничий. Ну, уж вы —
женщины! Все кончено, одного этого слова достаточно! Вам всё — финтирлюшки! Вдруг брякнут ни из того ни из другого словцо. Вас посекут, да и только, а мужа и поминай как звали. Ты, душа
моя, обращалась с ним так свободно, как будто с каким-нибудь Добчинским.
Он не верит и в
мою любовь к сыну или презирает (как он всегда и подсмеивался), презирает это
мое чувство, но он знает, что я не брошу сына, не могу бросить сына, что без сына не может быть для меня жизни даже с тем, кого я люблю, но что, бросив сына и убежав от него, я поступлю как самая позорная, гадкая
женщина, — это он знает и знает, что я не в силах буду сделать этого».
Они не знают, как он восемь лет душил
мою жизнь, душил всё, что было во мне живого, что он ни разу и не подумал о том, что я живая
женщина, которой нужна любовь.
«Да, да, как это было? — думал он, вспоминая сон. — Да, как это было? Да! Алабин давал обед в Дармштадте; нет, не в Дармштадте, а что-то американское. Да, но там Дармштадт был в Америке. Да, Алабин давал обед на стеклянных столах, да, — и столы пели: Il mio tesoro, [
Мое сокровище,] и не Il mio tesoro, a что-то лучше, и какие-то маленькие графинчики, и они же
женщины», вспоминал он.