Неточные совпадения
— Если бы у меня были часы, — повторял он с особою убедительностью, — я показал бы ей, что нельзя ставить самовар целый час. Вот проклятая баба навязалась… Сколько она испортила крови
моего сердца и сока
моих нервов! Недаром сказано, что господь создал
женщину в минуту гнева… А Федосья — позор натуры и ужас всей природы.
— О, ты проник на самое дно
моей души,
мой друг… Да, величайшая тайна, больше — тайна
женщины. А впрочем, подозрение да не коснется жены цезаря! [«…подозрение да не коснется жены цезаря» — фраза, приписываемая римскому императору Юлию Цезарю (100-44 гг. до н. э.).]
Это было наградой за
мою проницательность, —
женщины ничего так не ценят, как это понимание без слов.
— Черт возьми, она наводит на меня дурные мысли! — ругался Пепко, напрасно стараясь рассердиться. — Так я и в самом деле могу влюбиться в Анну Петровну… Она мне даже начинает нравиться. Я так не люблю, когда
женщина первая начинает подавать реплики… Это
мое несчастье, что
женщины не могут видеть меня равнодушно…
— Агафон Павлыч ваш друг?
Моя бедная сестра имела несчастье его полюбить, а в этом состоянии
женщина делается эгоисткой до жестокости. Я знаю историю этой несчастной Любочки и, представьте себе, жалею ее от души… Да, жалею, вернее сказать — жалела. Но сейчас мне ее нисколько не жаль… Может быть, я несправедлива, может быть, я ошибаюсь, но… но… Одним словом, что она может сделать, если он ее не любит, то есть Любочку?
— Я уже сказала вам… А затем
моя сестра надеется исправить вашего друга. Я подозреваю, что эта миссия именно и увлекает ее. Что делать, мы,
женщины, все страдаем неизлечимой доверчивостью. Многое она приписывает вашему дурному влиянию.
Убедившись, что с клиникой ничего не поделаешь, Федосья обратилась к другим средствам. Она недолюбливала жиличку Анну Петровну, в которой ревновала
женщину, но для меня примирилась с ней. Я это сразу понял, когда в одно непрекрасное февральское утро Анна Петровна постучала в дверь
моей комнаты и попросила позволения войти.
Я любил всех этих
женщин, я им всем говорил такие хорошие слова, я объяснял им самих себя, и они отвечали мне такими благодарными улыбками, влюбленными взглядами, — да, они будут любить меня, ловить каждое
мое слово и будут счастливы.
А самое скверное то,
мой друг, что Анна Петровна — умная, развитая, хорошая
женщина…
— Она, конечно, разыскала меня в Заманиловке и устраивает мне скандалы. Придет к даче, сядет на лавочку и сидит целый день… Знаешь, это хуже всего.
Моя Анна Петровна пилит-пилит меня… А при чем же я тут?.. Могу сказать, что
женщины в нравственном отношении слишком специализируются. Да и какая это нравственность…
Когда
женщина первая делает признание в любви, мужчина попадает в крайне неловкое положение. Я помню, что поцеловал ее в лоб, что потом это горячее заплаканное лицо прижалось к
моему лицу, что… Прежние романисты ставили на этом пункте целую страницу точек, а я ограничусь тремя.
Ты знаешь
мое несчастие:
женщины не могут меня видеть равнодушно.
А все эти ненужные, шутовские профессии, выдуманные культурным человеком для охраны моего гнезда, моего куска мяса,
моей женщины, моего ребенка, эти разные надзиратели, контролеры, инспекторы, судьи, прокуроры, тюремщики, адвокаты, начальники, чиновники, генералы, солдаты и еще сотни и тысячи названий.
Неточные совпадения
Хлестаков. Оробели? А в
моих глазах точно есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я знаю, что ни одна
женщина не может их выдержать, не так ли?
Городничий. Ну, уж вы —
женщины! Все кончено, одного этого слова достаточно! Вам всё — финтирлюшки! Вдруг брякнут ни из того ни из другого словцо. Вас посекут, да и только, а мужа и поминай как звали. Ты, душа
моя, обращалась с ним так свободно, как будто с каким-нибудь Добчинским.
Он не верит и в
мою любовь к сыну или презирает (как он всегда и подсмеивался), презирает это
мое чувство, но он знает, что я не брошу сына, не могу бросить сына, что без сына не может быть для меня жизни даже с тем, кого я люблю, но что, бросив сына и убежав от него, я поступлю как самая позорная, гадкая
женщина, — это он знает и знает, что я не в силах буду сделать этого».
Они не знают, как он восемь лет душил
мою жизнь, душил всё, что было во мне живого, что он ни разу и не подумал о том, что я живая
женщина, которой нужна любовь.
«Да, да, как это было? — думал он, вспоминая сон. — Да, как это было? Да! Алабин давал обед в Дармштадте; нет, не в Дармштадте, а что-то американское. Да, но там Дармштадт был в Америке. Да, Алабин давал обед на стеклянных столах, да, — и столы пели: Il mio tesoro, [
Мое сокровище,] и не Il mio tesoro, a что-то лучше, и какие-то маленькие графинчики, и они же
женщины», вспоминал он.