Неточные совпадения
После молитвы наступила полная тишина. Раздражение кадета не
только не улеглось, но, наоборот,
все возрастало. Он кружился в маленьком пространстве четырех квадратных шагов,
и новые дикие
и дерзкие мысли
все более овладевали им.
И еще другое: один за другим проходили мимо него нагишом давным-давно знакомые
и привычные товарищи. С ними вместе сто раз мылся он в корпусной бане
и купался в Москве-реке во время летних Коломенских лагерей. Боролись, плавали наперегонки, хвастались друг перед другом величиной
и упругостью мускулов, но самое тело было
только незаметной оболочкой, одинаковой у
всех и ничуть не интересною.
Да
и зачем ему соваться в высшее, обер-офицерское общество? В роте пятьдесят таких фараонов, как
и он, пусть они
все дружатся
и развлекаются. Мирятся
и ссорятся, танцуют
и поют промеж себя; пусть хоть представления дают
и на головах ходят,
только не мешали бы вечерним занятиям.
Так, или почти так, выразили свое умное решение нынешние фараоны, а через день, через два уже господа обер-офицеры; стоит
только прийти волшебной телеграмме, после которой старший курс мгновенно разлетится, от мощного дуновения судьбы, по
всем концам необъятной России. А через месяц прибудут в училище
и новые фараоны.
С высоты своей славы — пусть
только московской, но несомненной — он, как
и почти
все музыкальные маэстро, презирал большую, невежественную толпу
и был совсем не чувствителен к комплиментам.
Заметив проезжавшего легкой рысью лихача на серой лошади, он вскочил в пролетку
и крикнул: «Валяй вовсю!» Примчавшись в училище, потрясенный
только что случившейся с ним бедою, он прибежал к Самохвалову
и рассказал ему подробно
все свершившееся с ним.
Много других подобных поблажек делал Епишка своим возлюбленным юнкерам. Нередко прибегал к нему юнкер с отчаянной просьбой: по
всем отраслям военной науки у него баллы душевного спокойствия, но преподаватель фортификации
только и знает, что лепит ему шестерки
и даже пятерки… Невзлюбил сироту!
И вот в среднем никак не выйдет девяти,
и прощай теперь, первый разряд, прощай, старшинство в чине…
Ею уже давно командовал капитан Ходнев, неизвестно когда, чем
и почему прозванный Варварой, — смуглый, черноволосый, осанистый офицер, никогда не смеявшийся, даже не улыбнувшийся ни разу; машина из стали, заведенная однажды на
всю жизнь, человек без чувств, с одним
только долгом.
Второй курсовой офицер Белов
только покачивал укоризненно головой, но ничего не говорил. Впрочем, он всегда был молчалив. Он вывез с Русско-турецкой войны свою жену, болгарку — даму неописуемой, изумительной красоты. Юнкера ее видели очень редко, раза два-три в год, не более, но
все поголовно
и молча преклонялись перед нею. Оттого
и личность ее супруга считалась неприкосновенной, окруженной чарами всеобщего табу.
— Ах, от души, от
всей души желаю вам удачи… — пылко отозвалась Ольга
и погладила его руку. — Но
только что же это такое? Сделаетесь вы известным автором
и загордитесь. Будете вы уже не нашим милым, славным, добрым Алешей или просто юнкером Александровым, а станете называться «господин писатель», а мы станем глядеть на вас снизу вверх, раскрыв рты.
— Неужели в самом деле так
и будет? Ах, как это удивительно! Но
только нет. Не надо полной фамилии. Нас ведь
вся Москва знает. Бог знает, что наплетут, Москва ведь такая сплетница. Вы уж лучше как-нибудь под инициалами. Чтобы знали об этом
только двое: вы
и я. Хорошо?
«Да, — подумал он, — так я ни за что не переведу. А если
и переведу, то
только после многих, многих лет изучения
всех тонкостей немецкого языка
и кристального вдумывания в слова великого автора. Куда мне!..»
— Здравствуй, здравствуй, милый Алешенька, — говорила она, целуясь с братом. — Иди скорее к нам в столовую. Я тебя познакомлю с очень интересным человеком. Позвольте вам представить, Диодор Иванович, моего брата. Он
только что окончил кадетский корпус
и через месяц станет юнкером Александровского военного училища. А это, Алеша, наш знаменитый русский поэт Диодор Иванович Миртов. Его прелестные стихи часто появляются во
всех прогрессивных журналах
и газетах. Такое наслаждение читать их!
«Как же мог Дрозд узнать о моей сюите?.. Откуда? Ни один юнкер —
все равно будь он фараон или обер-офицер, портупей или даже фельдфебель — никогда не позволит себе донести начальству о личной, частной жизни юнкера, если
только его дело не грозило уроном чести
и достоинства училища. Эко какое запутанное положение»…
«Нет, это мне
только так кажется, — пробовал он себя утешить
и оправдаться перед собою. — Уж очень много было в последние дни томления, ожидания
и неприятностей,
и я скис. Но ведь в редакциях не пропускают вещей неудовлетворительных
и плохо написанных. Вот принесет Венсан какую-нибудь чужую книжку,
и я отдохну, забуду сюиту, отвлекусь,
и опять
все снова будет хорошо,
и ясно,
и мило… Перемена вкусов…»
— Я
только на минутку, Алеша. Пришел поздравить вас с рождением первенца
и передать вам гонорар, десять рублей.
И уж вы меня простите, сейчас же бегу домой. Сижу я здесь,
и все мне кажется: а вдруг вы
все сейчас начнете стрелять. Адье, Алеша,
и не забывайте мой дом на голубятне.
— Амбразура, или полевой окоп, или люнет, барбет, траверс
и так далее. — Затем он начинал молча
и быстро чертить на доске профиль
и фас укрепления в проекции на плоскость, приписывая с боков необычайно тонкие, четкие цифры, обозначавшие футы
и дюймы. Когда же чертеж бывал закончен, полковник отходил от него так, чтобы его работа была видна
всей аудитории,
и воистину работа эта отличалась такой прямизной, чистотой
и красотой, какие доступны
только при употреблении хороших чертежных приборов.
—
И э-Александров. Кто хочет завтракать или обедать в училище, заявите немедленно дежурному для сообщения на кухню. Ровно к восьми вечера
все должны быть в училище совершенно готовыми. За опоздание — до конца каникул без отпуска. Рекомендую позаботиться о внешности. Помните, что александровцы — московская гвардия
и должны отличаться не
только блеском души, но
и благородством сапог. Тьфу, наоборот. Затем вы свободны, господа юнкера. Перед отправкой я сам осмотрю вас. Разойдитесь.
Но он лучше многих прыгает через деревянную кобылу
и вертится на турнике, он отличный строевик, в танцах у него ритм
и послушность
всех мускулов, а лучше его фехтуют на рапирах
только два человека во
всем училище: юнкер роты его величества Чхеидзе
и курсовой офицер третьей роты поручик Темирязев…
— На войне
все приемы правильны. Позвольте, я помогу вам встать. Меня пихнули сзади,
и, уверяю вас, что без вашей невольной помощи я разбился бы в лепешку, а так
только локтем стукнулся.
Но
только поворотит на улицу посвободнее, как сразу распустит, развернет лошадей во
всю ее ширину, так что загнувшиеся пристяжные чуть не лезут на тротуары. «Эй, с бочками! держи права!»
И опять соберет тесно свою послушную тройку.
Точно случайно, как будто блеснула близкая молния,
и в мгновенном ослепительном свете ярко обрисовалось из
всех лиц одно,
только одно прекрасное лицо.
Показалось Александрову, что он знал эту чудесную девушку давным-давно, может быть, тысячу лет назад,
и теперь сразу вновь узнал ее
всю и навсегда,
и хотя бы прошли еще миллионы лет, он никогда не позабудет этой грациозной, воздушной фигуры со слегка склоненной головой, этого неповторяющегося, единственного «своего» лица с нежным
и умным лбом под темными каштаново-рыжими волосами, заплетенными в корону, этих больших внимательных серых глаз, у которых раек был в тончайшем мраморном узоре,
и вокруг синих зрачков играли крошечные золотые кристаллики,
и этой чуть заметной ласковой улыбки на необыкновенных губах, такой совершенной формы, какую Александров видел
только в корпусе, в рисовальном классе, когда, по указанию старого Шмелькова, он срисовывал с гипсового бюста одну из Венер.
Только что слезши с коня, едва успев переодеться
и надушиться, он уже готов танцевать
всю ночь напролет, хотя
весь и разбит долгой верховой ездой.
В каждый отпуск по четвергам
и с субботы до воскресенья (если
только за единицу по фортификации Дрозд не оставлял его в училище) он плясал до изнеможения, до упаду в знакомых домах, на вечеринках или просто так, без всякого повода, как тогда неистово танцевала
вся Москва.
Но нет. Вот она бросила на юнкера через
всю залу быстрый, вовсе, казалось, не враждебный взгляд
и тотчас же, точно испугавшись, отвела его
и еще строже выпрямилась на стуле, чуть-чуть осторожно косясь на синюю классную даму. «Неужели это
все —
только коварная игра?»
— А что я позволю себе предложить вам, господин юнкер? Я от роду человек не питущий,
и вся наша фамилия люди трезвые. Но есть у меня вишневая наливочка, знатная. Спирту в ней нет ни капельки, сахар да сок вишневый, да я бы вам
и не осмелился… а
только очень уже сладко
и от нервов может помогать. Жена моя всегда ее употребляет рюмочку, если в расстройстве. Я сейчас, мигом.
И не так наливка, как милое, сердечное, совсем московское обращение Порфирия
и его славное, доброе лицо сделало то, что желтый скучный газ,
только что облекавший
все мироздание, начал понемногу свертываться, таять, исчезать.
Но позвольте смиренно просить Вас, чтобы с того радостного вечера
и до конца моих дней Вы считали меня самым покорным слугой Вашим, готовым для Вас сделать
все, что
только возможно человеку, для которого единственная мечта — хоть случайно, хоть на мгновение снова увидеть Ваше никогда не забываемое лицо.
— Ваша — это не значит — твоя. Ваша или ваш — это
только условное
и не очень почтительное сокращение обычного окончания письма. Занятые люди нередко, вместо того чтобы написать: «теперь, милостивый государь мой, разрешите мне великую честь покорнейше просить Вас увериться в совершенной преданности, глубоком почтении
и неизменной готовности к услугам Вашим покорнейшего слуги Вашего…» Вместо
всей этой белиберды канцелярской умный
и деловитый человек просто пишет: «Ваш Х.»,
и все тут.
Так, например, он уверял
всех, а в особенности меня, тогда девчонку лет тринадцати, что во мне зарыт великий талант дикой, неподражаемой
и несравненной наездницы, который надо
только развить
и отшлифовать,
и — тогда мне будут свободны
все дороги по лошадиной части: в цирк так в цирк, на роль грандиозной наездницы Эльфриды.
—
И как мило помирились, — отвечает Александров. — Боже, как я был тогда глуп
и мнителен. Как бесился, ревновал, завидовал
и ненавидел. Вы одним взглядом издалека внесли в мою несчастную душу сладостный мир.
И подумать
только, что
всю эту бурю страстей вызвала противная, замаринованная классная дама, похожая на какую-то снулую рыбу — не то на севрюгу, не то на белугу…
— Ну, я вам скажу,
и барышня, — говорит восхищенно Венсан. — Ах, какая артистка на коньках. Я в сравнении с ней в полотерные мальчики не гожусь. Неужели
все ирландские красавицы такие искусницы?.. Кстати, не хотите ли вы поглядеть образцы высшего фигурного патинажа? Сейчас
только что приехал на каток знаменитый конькобежец Постников. Он, между прочим, заведует гимнастическими упражнениями в нашем Александровском училище. Пойдемте, пока не навалила публика. Потом не протолпишься.
На ней стоял в белой фуфайке
и белом берете давно знакомый юнкерам Постников, стройный
и казавшийся худощавым, бритый по-английски, еще молодой человек, любимец
всей спортивной Москвы, впрочем, не
только спортивной.
Вся Москва от мала до велика ревностно гордилась своими достопримечательными людьми: знаменитыми кулачными бойцами, огромными, как горы, протодиаконами, которые заставляли страшными голосами своими дрожать
все стекла
и люстры Успенского собора, а женщин падать в обмороки, знаменитых клоунов, братьев Дуровых, антрепренера оперетки
и скандалиста Лентовского, репортера
и силача Гиляровского (дядю Гиляя), московского генерал-губернатора, князя Долгорукова, чьей вотчиной
и удельным княжеством почти считала себя самостоятельная первопрестольная столица, Сергея Шмелева, устроителя народных гуляний, ледяных гор
и фейерверков,
и так без конца, удивительных пловцов, голубиных любителей, сверхъестественных обжор, прославленных юродивых
и прорицателей будущего, чудодейственных, всегда пьяных подпольных адвокатов, свои несравненные театры
и цирки
и только под конец спортсменов.
Совершенно дикая мысль осеняет голову Александрова: «А что, если этот очаровательный звук
и эта звездочка, похожая на непроливающуюся девичью слезу,
и далекий, далекий отсюда
только что повеявший, ласковый
и скромный запах резеды,
и все простые радости мира суть
только видоизменения одной
и той же божественной
и бессмертной силы?»
Здесь
все дело было не в искусстве
и не в таланте, а
только в терпении, внимании
и аккуратности.
Стоило
только немного прищурить глаза,
и весь рельеф местности выступал с такой выпуклостью, точно он был вылеплен из гипса.
— Бауман, Бауман! Иди к нам скорее.
И своего товарища тащи. Да ты не бойся:
всего на две минуты. А потом мы вас на лошадях отвезем. Будьте спокойны.
Только один флакон раздавим,
и конец.
Обширная дача была полна гостями
и шумом: сумские драгуны, актеры, газетные издатели
и хроникеры, трое владельцев скаковых конюшен,
только что окончившие курс катковские лицеисты, цыгане
и цыганки с гитарами, известный профессор Московского университета, знаменитый врач по женским болезням, обожаемый
всею купеческою Москвою, удачливый театральный антрепренер, в шикарной, якобы мужицкой поддевке,
и множество другого народа.
«Но ведь это
все же
только подачка,
только жалкая милостыня, брошенная мне Уставчиком», — горестно подумал Александров
и покрутил головой.
Всего только три дня было дано господам обер-офицерам на ознакомление с этими листами
и на размышления о выборе полка.
Так прошли перед выпускными юнкерами
все фельдфебели, портупей-юнкера
и юнкера с высокими отметками. Соблазнительные полки с хорошими стоянками быстро разбирались. Для второразрядных оставались
только далекие места в провинциальных уездных городах, имена которых юнкера слышали первый раз в своей жизни.
Только три человека из
всего начальственного состава не
только не допускали таких невинных послаблений, но злились сильнее с каждым днем, подобно тому как мухи становятся свирепее с приближением осени. Эти три гонителя были: Хухрик, Пуп
и Берди-Паша, по-настоящему — командир батальона, полковник Артабалевский.
И вот тогда, точно по телеграфу, работающему без проводов, разнесся, начиная с первой роты, самой долговязой, самой шикарной
и самой авторитетной,
и кончая предприимчивой четвертой — невидимый приказ: «Травить
всех по-прежнему, умеренно. Хухру
и Пупа — с натиском. А нераскаянного Берди-Пашу не
только сугубо, но двугубо
и даже многогубо».
Но Петербург
все безмолвствует. Доходят до лагерей смутные слухи, что по каким-то очень важным государственным делам император задержался за границей
и производства можно ожидать
только в середине второй половины июля месяца.
Даже травля надоела. Попробовал Александров однажды вечером запустить последнюю оставшуюся у него ракету — как раз она
и вылетела шикарно
и разорвалась эффектно. Но никто не послал ей вслед острого словца,
только на взрыв какой-то юнкер ответил: «Пуп» —
и так уныло у него вышло, как будто он собирался крикнуть: «А производства-то
все нет…»
Но офицер
Ее не замечает
И только удирает
Во
весь карьер.
Генерал принял их стоя, вытянутый во
весь свой громадный рост. Гостиная его была пуста
и проста, как келия схимника. Украшали ее
только большие, развешанные по стенам портреты Тотлебена, Корнилова, Скобелева, Радецкого, Тер-Гукасова, Кауфмана
и Черняева,
все с личными надписями.