Неточные совпадения
Для их же собственной пользы и выгоды денежный выкуп за душевой надел заменили им личной работой, — не желают: «мы-де ноне вольные и баршшыны не хотим!» Мы все объясняем им, что
тут никакой барщины нет, что это не барщина, а замена выкупа личным трудом в пользу помещика, которому нужно же выкуп вносить, что это только так, пока — временная мера, для их же выгоды, — а они свое несут: «Баршшына да баршшына!» И вот,
как говорится, inde iraе [Отсюда гнев (лат.).], отсюда и вся история… «Положения» не понимают, толкуют его по-своему, самопроизвольно; ни мне, ни полковнику, ни г-ну исправнику не верят, даже попу не верят; говорят: помещики и начальство настоящую волю спрятали, а прочитали им подложную волю, без какой-то золотой строчки, что настоящая воля должна быть за золотой строчкой…
Поручик, юный годами и опытностью, хотя и знал, что у русских мужиков есть обычай встречать с хлебом и солью, однако полагал, что это делается не более
как для проформы, вроде того,
как подчиненные являются иногда к начальству с ничего не значащими и ничего не выражающими рапортами; а теперь, в настоящих обстоятельствах, присутствие этого стола с этими стариками показалось ему даже, в некотором смысле, дерзостью: помилуйте,
тут люди намереваются одной собственной особой, одним своим появлением задать этому мужичью доброго трепету, а
тут вдруг, вовсе уж и без малейших признаков
какого бы то ни было страха, выходят прямо перед ним, лицом к лицу, два какие-то человека, да еще со своими поднесениями!
— А
как теперь, батюшка, душевой-то надел тех, что убиты, в чью пользу пойдет? —
тут же обратилась Драчиха к становому
И теперь вот много желающих есть, да поместиться-то негде: помещение у нас тесновато, вот и все
тут,
как видите!
Уж мы
тут что себе надумали: хорошо бы да концертик
какой с литературным чтением в пользу школы устроить!
Какие тут, у черта, реформы!..
— Э, помилуйте! А наглость-то на что? Ведь у него что ни имя, то дурак; что ни деятель не его покроя, то подлец, продажный человек. Голос к тому же у него очень громкий, вот и кричит; а с этим куда
как легко сделать себя умником! Вся хитрость в том, чтобы других всех ругать дураками. Ведь
тут кто раньше встал да палку взял — тот и капрал.
— Ну, вот вздор
какой, «не помню»!.. На прошлой неделе читал же у меня в классе, а
тут вдруг «не помню»!.. Э, батюшка, я не знал, что вы такой трус!
—
Как!.. Позвольте-с? — поднялся с места озадаченный и даже ошеломленный Устинов; — но ведь эта школа — дело совершенно частное;
какое же
тут вмешательство…
— Да что «ну-с»… «Ну-с» по-немецки значит орех! А я нахожу, что все это глупость!
Какая тут дуэль? По-моему, просто: коли повздорили друг с другом, ну возьми друг друга да и потузи сколько душе твоей угодно!.. Кто поколотил, тот, значит, и прав!.. А то что такое дуэль, я вас спрашиваю? Средневековый, феодально-аристократический обычай! Ну, и к черту бы его!.. Но в этом в Подвиляньском все-таки этот гонор еще шляхетский сидит, традиции, знаете, и прочее… Так вот, угодно, что ли, вам драться?
— Н-да! — с раздумчивой усмешкой проговорил Устинов. — Вот
тут и вспомнишь невольно Александра Сергеевича Пушкина: «Вы храбры на словах, попробуйте ж на деле»… Однако… что ж это, в самом деле!.. Уж и шпионом… Тьфу ты!
Какая гнусная мерзость! — с презрительным отвращением сплюнул он в сторону.
И чем же не годятся? а что касается до «Квартета», то
тут даже и костюмов не надо: возьмите просто членов губернского правления и поставьте — целиком,
как есть, будет картина в лицах!
— А здравый смысл погребают. Это одно; а второе — крепостное право только что схоронили:
как же
тут не плакать?
«Нет, надо будет взять другие меры!.. Непременно другие меры!» — советовал он самому себе. Но
какие именно будут эти предполагаемые меры, старик не определял, и даже будто избегал такого определения: он только
как бы утешал и баюкал себя тем, что меры непременно должны быть другими. «Хорошо бы всех этих господ тово… в шею! — показал он выразительным жестом, — чтобы и духом их
тут не пахло! тогда будет отлично… тогда все
как нельзя лучше пойдет!.. Да-да, непременно другие меры»…
— А не знаю доподлинно… Слышал, так, часу в одиннадцатом, рядили аны
тут вдвоем извозчика за город, значит,
как быдто в Гулянкину рощу… Сам-то, кажись, маленько выпимши был, а в точности не знаю, может, и не туда… потому, назад еще не бывали.
— За старичка
тут одного… за майора Лубянского, — пояснил ему владыка. — Тем более, ваше превосходительство, — продолжал он, — что в этом деле,
как мне достоверно известно, вы были даже в обман введены, а это, полагаю, дает мне тем более добрую возможность раскрыть пред вами истину. Вы, конечно, не посетуете на меня за это?
— Да, да; вообще в воздухе, кажись, сильно попахивает чем-то, — согласился Свитка; — но все-таки, мне кажется, что все эти бунты не приведут ни к чему большому без последовательной агитации… В этом деле,
как и во всех других, нужна система, план; а без него будут одни только отдельные вспышки. Если бы
тут какая-нибудь организация была, ну тогда другое дело.
Шишкин задумался. Предложение имело свою заманчивую сторону, но…
как же те-то?
Как же отказаться от блестящей перспективы быть заправским, серьезным деятелем «такого дела» или, по крайней мере, хоть узнать бы прежде что-нибудь положительное: есть ли
тут что или одна только мистификация.
Но
как тут, черт возьми, уедешь!..
— Хе, хе, хе! — тихо засмеялся он в бороду, с чисто великорусским шильническим лукавством истого кулака. — Тысячу!.. За что же-с
тут тысячу?..
Как это вы легко такие крупные суммы валяете!.. У меня ведь не самодельная, чтобы на ветер, зря, по тысяче кидать!.. А вы не заламывайте — вы по душе скажите!
«Что же, коли напечатать ее? — грустно раздумывал Полояров, очутясь уже вне кабинета, — ведь
тут не более
как два с половиной листа печатных, а дадут за них… ну, много-много, коли по пятидесяти с листа… И то уж красная плата! Значит, за все сто двадцать пять, а гляди, и того меньше будет… Что ж, пятьсот рублей цена хорошая, ведь это выходит по двести с листа. Да такой благодати вовек не дождешься! Ну его к черту, помирюсь и на этом!»
«А ну,
как напечатает! — волновался он в нерешимости. — Ведь скандал-то
какой! Скандалище!.. А
тут Анна… а
тут срам, позор… да и следствие, пожалуй!.. Вернуть его нешто? Уж куда ни шла тысяча! Дам ему!»
Полояров увидел, что
тут,
как ни вертись, а ровно ничего не поделаешь, и потому присел к столу и под диктовку Верхохлебова настрочил требуемую подписку.
— А мне угодно сказать тебе, что ты дура!
Как есть дура-баба несуразая! Ведь пойми, голова, что я тебе за этот самый твой пашквиль не то что тысячу, а десяти, пятнадцати тысяч не пожалел бы!.. Да чего
тут пятнадцать! И все бы двадцать пять отдал! И за тем не постоял бы, кабы дело вкрутую пошло! Вот лопни глаза мои, чтоб и с места с этого не сойти, когда лгу… А потому что
как есть ты дура, не умел пользоваться, так будет с тебя и двух с половиною сотенек. Вот ты и упустил всю фортуну свою! Упусти-ил!
— Да; вот
как поляки, например, те тоже так рассуждают, — сказал Свитка. — Их тоже в Польше уж
как ведь мучают! И казнят, и огнем жгут, и в Сибирь ссылают тысячами, а они все терпели и терпят… Только собираются всем народом в церковь Богу молиться за свое горе, чтобы Бог избавил их, а в них
тут, в самом же храме Божьем, из ружья стреляют, штыками колют… и женщин, и малых детей, всех без разбору!
— Хм… злы-то, оно, может, и злы, да ведь кто же волю-то дал? Ведь царь дал? А солдаты чьи? Все царские же? Так
как же ж царь пошлет солдат бить крестьян за свою же волю? Это ты, малый, невесть что городишь!
Тут, верно, что-нибудь да не так!..
Как же ж тут-то управиться?
Хвалынцев, убедясь наконец, что сегодня
тут никаких толковых результатов не добьешься, собрался уже подняться наверх и идти в аудиторию,
как вдруг до его плеча кто-то дотронулся.
Власти на это возражают, что хотя и точно депутаты арестованы, только никак не по их распоряжению, что они, власти,
тут ровно ни при чем и не знают даже,
как и кем произведены аресты депутатов, и что, наконец, если они и арестованы, то отнюдь не
как депутаты, а
как зачинщики и что поэтому пусть господа студенты пожалуйста нимало не тревожатся и сделают такое одолжение — удалятся во двор и продолжают свои прения.
—
Как знать-с, может, что и новое в голову придет, — возразил Ардальон, — мысль требует обмена. Теперича я вот
как полагаю: времена-с, батюшка мой, такие, что все честные деятели должны сплотиться воедино, — тогда мы точно будем настоящею силою. Каждый на это дело обязан положить свою лепту…
Тут рядом идут принципы экономические, социальный и политические — знакомы вы с социалистами?
— Может быть, я и ошибаюсь, — начал он, — а может быть, и нет. Не хотели ли вы доказать вашим арестом, что вы… что вы не шпион,
как распустили об вас
тут некоторые близорукие болваны.
Тут было двое каких-то чиновников, весьма приличной и солидной наружности, фамилии которых хотя и были названы, но Хвалынцев —
как это зачастую случается — через минуту, хоть убей, не помнил уже этих фамилий. Кроме чиновников находился
тут еще капитан генерального штаба.
Может, их много
тут таких,
как она…» Его подавляло ясное почти до ощущения сознание какой-то большой и таинственной силы, в область которой судьба толкнула его и которая теперь всецело тяготеет над ним.
— Где?.. А, вы сомневаетесь!.. Я скажу вам где! Хоть бы в Варшаве… Боже мой!..
Как сейчас помню… это было только семь месяцев назад… На Зигмунтовой площади, пред замком, стояли тысячи народа… Я
тут же, в одном из домов, глядела с балкона… Вечер уж был, темно становилось; солдаты ваши стояли против народа; в этот день они наш крест изломали… и вдруг раздались выстрелы… Помню только какой-то глухой удар и больше ничего, потому что упала замертво.
—
Как бы то ни было, но они, по силе вещей, должны организоваться! — с убеждением настаивал бравый поручик; — тихо, или быстро, явно или тайно — это зависит от силы людей, от сближения, от согласия их, но они образуются! Остановиться теперь уже невозможно.
Тут все может способствовать: и общественные толки, и слово, и печать, и дело — все должно быть пущено в ход. Задача в том, чтобы обессилить окончательно власть.
— Здравствуйте, миленькая моя!
Какими вы судьбами забрели сюда? Ступайте к нам сюда, сюда, вот в эту комнату: это наша читальня! — тараторила Лидинька, таща Стрешневу за собою. —
Как у нас
тут прекрасно! Просто первый сорт! Пойдемте, поболтаемте, я вас с нашими познакомлю… Господа! вот вам Стрешнева, моя славнобубенская приятельница! — возгласила она в заключение своей болтовни, введя Стрешневу в читальную комнату, где заседали три-четыре человека весьма разнообразной наружности.
— Теперича там эти господа поляки у себя в Варшаве гимны все какие-то поют, — говорил он, — гимны!.. Черт знает, что такое!..
Какие тут гимны, коли
тут нужно вó!.. Кулак нужен, а они гимны!.. Тоже, слышно, вот, капиталы все сбирают, пожертвования, а никаких
тут, в сущности, особенных капиталов и не требуется! Дайте мне только десять тысяч рублей, да я вам за десять тысяч всю Россию подыму!
Какое угодно пари!! Ничего больше,
как только десять тысяч! Да и того много, пожалуй!
— А ведь я бы мог! — с грустно-раздумчивым вздохом прибавил он через минуту. — Я бы мог!.. Ведь у меня-с не дальше
как нынешней весною целый капитал в руках был!.. Капитал-с!.. Шутка сказать, двадцать пять тысяч серебром! Двадцать пять тысяч!.. Н-да-с, кабы мне теперь да эти денежки — чтó бы
тут было!.. И-и, Боже мой, что бы было!..
Она думала, что и в Петербурге,
как в Славнобубенске, всякий знает всякого, и потому первым делом осведомилась у фактора, где
тут живет Лидинька Затц или Ардальон Михайлович Полояров, но фактор только ухмыльнулся на столь странный вопрос и объяснил, что для таких надобностей в здешней столице адресный стол имеется, для чего и послал ее на Садовую улицу, в дом Куканова.
— Да и я ведь серьезно! — отозвался Ардальон. — Я вас к тому спрашиваю про Дарвина, что ежели бы вы что-нибудь дельное вычитали из него, так поняли бы, что это ваше естественное назначение,
как самки, и тогда бы вы не стали творить драм и романов из-за такого пустяка. Отец!.. Ну, что ж такое отец? При чем он-то
тут в этом процессе?
Тут дело акушерки, а не отца! И зачем это вдруг понадобилось вам скрывать от него? Не понимаю!
— Эх, брат Анютка! — заметил он ей потом, неодобрительно качая головою, — совсем ты без меня испортилась,
как я погляжу! То есть вся моя работа над тобой словно б ни к черту!.. теперь хотя сызнова начинай! А кстати: у тебя с собою деньги-то есть? — спросил он
тут же деловым тоном. — Сколько денег-то?
Мебели мало, да и та какая-то сбродная и глядит так,
как будто она
тут ровно ни к чему не пригодна.
Причины и соображения заключались в том, что карман вдовушки зачастую оказывал услуги превыше всяких служительских обязанностей, а для того, чтобы пользоваться услугами ее кармана, надо же было сделать ей хоть какую-нибудь льготу, а то вдруг — гляди —
как закапризничает дура, да, пожалуй, еще не захочет жить в коммуне, так
тут и засядешь
как рак на мели.
Анцыфрова ругают, что сапоги скверно вычистил; князя, что помои середь комнаты разлил; Лидиньку за то, что самовар с чадом принесла, Полоярова за то, что холодно, а вдовушку за то, что косички расплетает да сидит себе за своими пудрами и кольдкремами, тогда
как тут люди просто издыхают: так чаю пить хотят!
— За мною!.. Чтó это значит «за мною»?!. я попрошу вас не употреблять таких выражений. Это глупо и пошло, потому что вы очень хорошо знаете, что
тут не я, а коммуна, стало быть, и вы, и Сусанна Ивановна, и все! Я не для себя беру, а для коммуны! А по мне, пожалуй, черт с вами! распоряжайтесь сами
как знаете! Посмотрю я, как-то вы без меня управитесь!
Во-первых, сам ничего не понимаю и не знаю,
как и что
тут произошло; во-вторых, и своих-то собственных неприятностей куча, а
тут еще старик…
— Одного я только боюсь, — совсем уже тихим шепотом прибавила она, помолчав немного, — вида-то у нее при себе никакого нет; и когда я спросила про то господина Полоярова, так они очень даже уклончиво ответили, что вид им будет; однако вот все нет до сей поры. А я боюсь, что
как неравно — не дай Бог — умрет, что я с ней
тут стану делать-то тогда без вида? Ведь у нас так на этот счет строго, что и хоронить, пожалуй, не станут, да еще историю себе с полицией наживешь… Боюсь я этого страх
как!
— Покориться! — усмехнулся Лубянский! — да что ж
тут и делать-то больше, сударыня моя,
как не покориться…
Тут уже пан Анзельм был в его рекомендации не иначе
как «муй добржы пршияциолек».