Неточные совпадения
Другую партию составляли, в некотором роде, плебеи: два-три молодых средней руки помещика, кое-кто из учителей гимназии, кое-кто из офицеров да чиновников, и эта партия оваций не готовила, но чутко выжидала, когда первая партия начнет их, чтобы заявить свой противовес,
как вдруг генерал
с его адъютантом неожиданно был вызван телеграммой в Петербург, и по Славнобубенску пошли слухи, что на место его едет кто-то новый, дабы всетщательнейше расследовать дело крестьянских волнений и вообще общественного настроения
целого края.
Многие пришли так себе, ни для чего, лишь бы поболтаться где-нибудь от безделья, подобно тому,
как они идут в маскарад, или останавливаются поглазеть перед любой уличной сценой; многие прискакали для заявления модного либерализма; но чуть ли не большая часть пожаловала сюда
с целями совсем посторонними, ради одной демонстрации, которую Полояров
с Анцыфровым почитали в настоящих обстоятельствах делом самой первой необходимости.
Весело, но немножко принужденно встретила ее Лубянская. Старый майор нарочно вышел к ней в залу и, здороваясь, душевно
поцеловал ее русую головку, причем Полояров никак не удержался, чтобы не буркнуть про себя: «скажите, пожалуйста,
какие нежности!». Устинов, который, по-видимому, был
с нею в очень хороших отношениях, представил ей Хвалынцева, и Хвалынцев при этом покраснел еще более, за что, конечно, остался на себя в некоторой досаде.
— А вот что было бы не дурно! — придумал студент по прошествии некоторого времени. — У меня там, в нумере, есть
с собою револьвер, так мы вот что: завтра утром встанем-ка пораньше да отправимся хоть в ту же рощу… Я тебе покажу,
как стрелять,
как целить… все же таки лучше; хоть несколько выстрелов предварительно сделаешь, все же наука!
Анатоль
целые утра проводил перед зеркалом, громко разучивая свою роль по тетрадке, превосходно переписанной писцом губернаторской канцелярии, и даже совершенно позабыл про свои прокурорские дела и обязанности, а у злосчастного Шписса, кроме роли, оказались теперь еще сугубо особые поручения, которые ежечасно давали ему то monsieur Гржиб, то madame Гржиб, и черненький Шписс, сломя голову, летал по городу, заказывая для генеральши различные принадлежности к спектаклю, то устраивал оркестр и руководил капельмейстера, то толковал
с подрядчиком и плотниками, ставившими в зале дворянского собрания временную сцену (играть на подмостках городского театра madame Гржиб нашла в высшей степени неприличным), то объяснял что-то декоратору, приказывал о чем-то костюмеру, глядел парики у парикмахера, порхал от одного участвующего к другому, от одной «благородной любительницы» к другой, и всем и каждому старался угодить, сделать что-нибудь приятное, сказать что-нибудь любезное, дабы все потом говорили: «ах,
какой милый этот Шписс!
какой он прелестный!» Что касается, впрочем, до «мелкоты» вроде подрядчика, декоратора, парикмахера и тому подобной «дряни», то
с ними Шписс не церемонился и «приказывал» самым начальственным тоном: он ведь знал себе цену.
— Э! дурак был… не умел воспользоваться! —
с досадой сорвалось у него
с языка, и студент заметил,
как лицо его передернула какая-то скверная гримаска досадливого сожаления о чем-то. Но Ардальон вдруг спохватился. — То есть вот видите ли, — стал он поправляться в прежнем рисующемся тоне, — все бы это я мог легко иметь, — капитал,
целый капитал, говорю вам, — потому все это было мое, по праву, но… я сам добровольно от всего отказался.
Он принял к сердцу полученное известие — и втайне его печалило, грызло и бесило заявление о его шпионстве: «что это — нелепое ли предостережение,
с целью постращать, или в самом деле правда?» Кровь кидалась ему в голову,
как только начинал он думать и воображать себе, что его фамилия сопоставляется «
с этим словом».
Он стоял и слушал,
как переливались эти звуки,
как окрылялись они парящею в небеса силой, словно грозно молящие стоны и вопли
целого народа, и
как потом стали стихать, стихать понемногу, переходя в более мягкие, нежные тоны — и вдруг, вместе
с этим переходом, раздался страстно-певучий, густой и полный контральто Цезарины...
В Петербурге есть
целые дома
с таким расположением большинства квартир, которое
как нельзя удобнее приспособлено к устройству в них так называемых chambres garnies.
— А ведь я бы мог! —
с грустно-раздумчивым вздохом прибавил он через минуту. — Я бы мог!.. Ведь у меня-с не дальше
как нынешней весною
целый капитал в руках был!.. Капитал-с!.. Шутка сказать, двадцать пять тысяч серебром! Двадцать пять тысяч!.. Н-да-с, кабы мне теперь да эти денежки — чтó бы тут было!.. И-и, Боже мой, что бы было!..
Все находились в жутко-напряженном ожидании, пока она отворяла дверь, но зато
как же все ожили, и
как отлегло у всех от сердца, и вместе
с тем в
какое недоумение пришли все, когда в прихожей вдруг раздались два женских восклицанья и вслед за тем послышались быстрые, звонкие
поцелуи.
Этот проект создался молодым затаенным горем, опасностью огласки, стыдом перед
целым городом, мыслью о горьком позоре старого отца, которого она по-свóему любила детски-деспотическою любовью, а
с тех пор
как, покинутая Полояровым, осталась одна со своей затаенной кручиной, полюбила его еще более, глубже, сердечнее, серьезней.
Последняя обязанность была довольно-таки затруднительна, так
как самовар
целый день почти не сходил
с общего стола коммуны.
— Ну, рассуди ты здраво, эгоистически:
с какой стати обременять себя этим лишним грузом, когда забота о воспитании детей должна бы естественным образом лежать на прямой обязанности
целого общества?
Февральская книжка «Русского Вестника» принесла
с собою «Отцов и Детей» Тургенева. Поднялась
целая буря толков, споров, сплетен, философских недоразумений в обществе и литературе. Ни одно еще произведение Тургенева не возбуждало столько говора и интереса, ни одно не было более популярно и современно. Все то, что бродило в обществе
как неопределенная, скорее ощущаемая, чем сознаваемая сила, воплотилось теперь в определенный, цельный образ. Два лагеря, два стремления, два потока обозначились резко и прямо.
Говорить
с нею не о чем, кроме
как о
поцелуях, о новой шляпке, о фасоне нового платья, о коммуне, о любви да о том,
как была вчера в театре одета такая-то, или такая-то.
26-го и 27-го мая город вспыхивал
с разных концов, но эти пожары, которые вскоре тушились, казались уже ничтожными петербургским жителям, привыкшим в предыдущие дни к огню громадных размеров, истреблявшему
целые улицы,
целые кварталы. Говоря сравнительно, в эти дни было пожарное затишье; но народ не успокаивался; он
как бы каким-то инстинктом чуял, что это — тишина пред бурей. Ходили смутные слухи, что на этом не кончится, что скоро сгорит Толкучий рынок, а затем и со всем Петербургом будет порешено.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну вот, уж
целый час дожидаемся, а все ты
с своим глупым жеманством: совершенно оделась, нет, еще нужно копаться… Было бы не слушать ее вовсе. Экая досада!
как нарочно, ни души!
как будто бы вымерло все.
Краса и гордость русская, // Белели церкви Божии // По горкам, по холмам, // И
с ними в славе спорили // Дворянские дома. // Дома
с оранжереями, //
С китайскими беседками // И
с английскими парками; // На каждом флаг играл, // Играл-манил приветливо, // Гостеприимство русское // И ласку обещал. // Французу не привидится // Во сне,
какие праздники, // Не день, не два — по месяцу // Мы задавали тут. // Свои индейки жирные, // Свои наливки сочные, // Свои актеры, музыка, // Прислуги —
целый полк!
— Не то еще услышите, //
Как до утра пробудете: // Отсюда версты три // Есть дьякон… тоже
с голосом… // Так вот они затеяли // По-своему здороваться // На утренней заре. // На башню
как подымется // Да рявкнет наш: «Здо-ро-во ли // Жи-вешь, о-тец И-пат?» // Так стекла затрещат! // А тот ему, оттуда-то: // — Здо-ро-во, наш со-ло-ву-шко! // Жду вод-ку пить! — «И-ду!..» // «Иду»-то это в воздухе // Час
целый откликается… // Такие жеребцы!..
И началась тут промеж глуповцев радость и бодренье великое. Все чувствовали, что тяжесть спала
с сердец и что отныне ничего другого не остается,
как благоденствовать.
С бригадиром во главе двинулись граждане навстречу пожару, в несколько часов сломали
целую улицу домов и окопали пожарище со стороны города глубокою канавой. На другой день пожар уничтожился сам собою вследствие недостатка питания.
Как бы то ни было, но Беневоленский настолько огорчился отказом, что удалился в дом купчихи Распоповой (которую уважал за искусство печь пироги
с начинкой) и, чтобы дать исход пожиравшей его жажде умственной деятельности,
с упоением предался сочинению проповедей.
Целый месяц во всех городских церквах читали попы эти мастерские проповеди, и
целый месяц вздыхали глуповцы, слушая их, — так чувствительно они были написаны! Сам градоначальник учил попов,
как произносить их.