Неточные совпадения
— Пелагея Ивановна, — обратился он сонику к одной отменно скупой, преклонных лет матроне, которая торопливо, но усердно старалась нахватать
себе возможно более дарового угощения, — а, Пелагея Ивановна! Если
у вас — сохрани Господи — карманы малы окажутся, так вы
сделайте одолжение, без церемонии, все, что не влезет, мне препоручите:
у меня просторно; а я доставлю вам всецело.
— Э, помилуйте! А наглость-то на что? Ведь
у него что ни имя, то дурак; что ни деятель не его покроя, то подлец, продажный человек. Голос к тому же
у него очень громкий, вот и кричит; а с этим куда как легко
сделать себя умником! Вся хитрость в том, чтобы других всех ругать дураками. Ведь тут кто раньше встал да палку взял — тот и капрал.
Суток за двое до назначенного дня вдруг стало известно по городу, что графиня де-Монтеспан большой «раут»
у себя делает, на котором будет весь элегантный Славнобубенск и, как нарочно, дернула же ее нелегкая назначить этот «раут» на то самое число, на которое и майор назначил свой вечер.
— А вот что было бы не дурно! — придумал студент по прошествии некоторого времени. —
У меня там, в нумере, есть с
собою револьвер, так мы вот что: завтра утром встанем-ка пораньше да отправимся хоть в ту же рощу… Я тебе покажу, как стрелять, как целить… все же таки лучше; хоть несколько выстрелов предварительно
сделаешь, все же наука!
Анатоль целые утра проводил перед зеркалом, громко разучивая свою роль по тетрадке, превосходно переписанной писцом губернаторской канцелярии, и даже совершенно позабыл про свои прокурорские дела и обязанности, а
у злосчастного Шписса, кроме роли, оказались теперь еще сугубо особые поручения, которые ежечасно давали ему то monsieur Гржиб, то madame Гржиб, и черненький Шписс, сломя голову, летал по городу, заказывая для генеральши различные принадлежности к спектаклю, то устраивал оркестр и руководил капельмейстера, то толковал с подрядчиком и плотниками, ставившими в зале дворянского собрания временную сцену (играть на подмостках городского театра madame Гржиб нашла в высшей степени неприличным), то объяснял что-то декоратору, приказывал о чем-то костюмеру, глядел парики
у парикмахера, порхал от одного участвующего к другому, от одной «благородной любительницы» к другой, и всем и каждому старался угодить,
сделать что-нибудь приятное, сказать что-нибудь любезное, дабы все потом говорили: «ах, какой милый этот Шписс! какой он прелестный!» Что касается, впрочем, до «мелкоты» вроде подрядчика, декоратора, парикмахера и тому подобной «дряни», то с ними Шписс не церемонился и «приказывал» самым начальственным тоном: он ведь знал
себе цену.
— Ах, Нюта, Нюта! Если б
у людей не было памяти! — сокрушенно вздохнул он, понемногу приходя в
себя. — Как вспомню, я с ума схожу!.. За что ты убила меня? что я
сделал тебе? А вы! — обратился он к Полоярову. — Я принимал вас в дом к
себе как честного человека, а вы вот чем отплатили!.. Спасибо вам, господин Полояров!.. И тебе спасибо, дочка!
Но как бороться и в особенности как выжить, если под него, что называется, иголки не подточишь, если этот старик на виду
у всех, идет
себе тихо, но верно своею прямою дорогою и честно
делает свое дело!
Австралийские дикари, например, едят человечину и находят, что это вполне честно и нравственно, потому что они, победители, едят своих врагов, побежденных; а дураки английские миссионеры говорят, что это безнравственно кушать
себе подобных; а мы, например, находим, что это ни нравственно, ни безнравственно, а просто штука в том, что мы не
сделали себе привычки жрать человечину, или предки наши почему-то отвыкли от этого; ну, или просто от того, наконец, что это
у нас не принято, не в обыкновении — и только!
— Одного я только боюсь, — совсем уже тихим шепотом прибавила она, помолчав немного, — вида-то
у нее при
себе никакого нет; и когда я спросила про то господина Полоярова, так они очень даже уклончиво ответили, что вид им будет; однако вот все нет до сей поры. А я боюсь, что как неравно — не дай Бог — умрет, что я с ней тут стану делать-то тогда без вида? Ведь
у нас так на этот счет строго, что и хоронить, пожалуй, не станут, да еще историю
себе с полицией наживешь… Боюсь я этого страх как!
— Благодарю вас за честь, господа, которую вы мне
сделали вашим выбором, — начал он не совсем-то твердым голосом. — Честь эта слишком велика для меня, но… потому-то я и не чувствую
себя вполне достойным ее… Я готов служить нашему делу, но только не там, а здесь, в Петербурге… Я прошу
у вас позволения остаться… прошу назначить мне здесь какой-либо род деятельности, и я постараюсь выполнить его добросовестно. Еще раз: увольте меня, господа, от этого назначения!
Неточные совпадения
Стародум. Льстец есть тварь, которая не только о других, ниже о
себе хорошего мнения не имеет. Все его стремление к тому, чтоб сперва ослепить ум
у человека, а потом
делать из него, что ему надобно. Он ночной вор, который сперва свечу погасит, а потом красть станет.
Вот в чем дело, батюшка. За молитвы родителей наших, — нам, грешным, где б и умолить, — даровал нам Господь Митрофанушку. Мы все
делали, чтоб он
у нас стал таков, как изволишь его видеть. Не угодно ль, мой батюшка, взять на
себя труд и посмотреть, как он
у нас выучен?
— А пришли мы к твоей княжеской светлости вот что объявить: много мы промеж
себя убивств чинили, много друг дружке разорений и наругательств
делали, а все правды
у нас нет. Иди и володей нами!
День скачек был очень занятой день для Алексея Александровича; но, с утра еще
сделав себе расписанье дня, он решил, что тотчас после раннего обеда он поедет на дачу к жене и оттуда на скачки, на которых будет весь Двор и на которых ему надо быть. К жене же он заедет потому, что он решил
себе бывать
у нее в неделю раз для приличия. Кроме того, в этот день ему нужно было передать жене к пятнадцатому числу, по заведенному порядку, на расход деньги.
Как ни старался Левин преодолеть
себя, он был мрачен и молчалив. Ему нужно было
сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он не мог решиться и не находил ни формы, ни времени, как и когда его
сделать. Степан Аркадьич уже сошел к
себе вниз, разделся, опять умылся, облекся в гофрированную ночную рубашку и лег, а Левин все медлил
у него в комнате, говоря о разных пустяках и не будучи в силах спросить, что хотел.