Неточные совпадения
Он замолчал. Фигура молодой женщины мелькнула около избушки и скрылась в другом конце огорода. Через некоторое время оттуда донесся мотив какой-то песни. Маруся пела про себя, как будто забыв о нашем присутствии. Песня то жужжала, как веретено в тихий вечер, то вдруг плакала отголосками какой-то рвущей боли… Так
мне,
по крайней мере, казалось в ту минуту.
Сгоношили мы немаленький плот, — рассказчик опять повернулся ко
мне, — поплыли вниз
по реке. А река дикая, быстрая. Берега — камень, да лес, да пороги. Плывем на волю божию день, и другой, и третий. Вот на третий день к вечеру причалили к берегу, сами в лощине огонь развели, бабы наши
по ягоды пошли. Глядь, сверху плывет что-то. Сначала будто бревнушко оказывает, потом ближе да ближе — плотишко. На плоту двое, веслами машут, летит плотик, как птица, и прямо к нам.
Я говорю: «Мы, братцы, тоже не отступимся. Будь что будет». Ну, старики нас развели и говорят: «Вот что. Вы, ребята, к нам недавно пристали, а тех и вовсе не знаем. Но как у нас артель, то надо рассудить
по совести. Согласны ли? А не согласны, — артель отступится. Ведайтесь, как знаете…»
«Ты
мне, говорит, в тюрьме за мужа был. Купил ты
меня, да это все равно. Другому бы досталась, руки бы на себя наложила. Значит, охотой к тебе пошла… За любовь твою, за береженье в ноги тебе кланяюсь… Ну, а теперь, говорит, послушай, что
я тебе скажу: когда
я уже из тюрьмы вышла, то больше
по рукам ходить не стану… Пропил ты
меня в ту ночь, как мы в кустах вас дожидались, и другой раз пропьешь. Ежели б старики рассудили тебе отдать, только б
меня и видели…»
Тот только потупился, слова не сказал. Видят, что дело их не выгорело. Один и говорит: «
Я теперь в свою волость пойду», а другой: «
Мне идти некуда. Одна дорога — бродяжья. Ну, только нам теперь вместе идти нехорошо. Прощайте, господа». Взяли котелки, всю свою амуницию, пошли назад. Отошли вверх
по реке верст пяток, свой огонек развели.
Степан предложил поохотиться на гусей. Мой товарищ согласился.
Я отказался и пошел от скуки пройтись
по лесу. В лесу было тихо и спокойно, стоял серый полумрак стволов, и только вверху играли еще лучи, светилось небо и ходил легкий шорох.
Я присел под лиственницей, чтобы закурить папиросу, и, пока дымок тихо вился надо
мною, отгоняя больших лесных комаров,
меня совершенно незаметно охватила та внезапная сладкая и туманная дремота, которая бывает результатом усталости на свежем воздухе.
Один мой знакомый, считавший себя знатоком женщин, сделал шутливое замечание, что любовь крестьянской женщины легко узнать
по тому, с кем она охотнее ест. Это замечание внезапно мелькнуло у
меня в голове при взгляде на спокойное лицо Маруси. С нами она была дика и неприступна; теперь в ее позе, во всех ее движениях сквозила интимность и полная свобода.
Мое положение невольного соглядатая показалось
мне не совсем удобным, и потому, отступя несколько шагов
по мягкому мху,
я вышел на полянку в таком месте, где
меня сразу могли заметить.
— Да… и верно, что сказка. Поди, в нашей деревне тоже не поверят, какие народы есть у белого царя. Значит… пригнали
меня в наслег, в самый дальной
по округе. А Пётра-то Иваныч там уже. Сидит… в юртешке в махонькой, да книжку читает…
— Постреливает твой-то… хозяин, — сказал Тимоха с юмором, обратясь к Марусе.
Мне показалось, что
по лицу молодой женщины прошла какая-то тень.
«Ну, мол, известно чего: землю пашу». Значит,
я ей говорю по-своему, по-русски, а старик якут переводит.
Один ведь, — кругом лесище… притом еще, как все-таки окровянил
я одного, другого, так как бы, думаю,
по этому случаю греха не сделали…
— Мы-то? — Он взглянул на
меня с оттенком недоумения, как человек, которому трудно перевести внимание на новый предмет разговора. — Мы, значит,
по своему делу,
по хресьянскому. Главная причина из-за земли. Ну и опять, видишь ты, склёка. Они, значит, так, мир, значит, этак. Губернатор выезжал. «Вы, говорит, сроки пропустили…» Мы говорим: «Земля эта наша, деды пахали, кого хошь спроси… Зачем нам сроки?» Ничего не примает, никаких то есть резонов…
— А все Марья… Не хочется как-нибудь, хочется по-хорошему… Нy, да ничего,
я ей говорю, у вас не выдет… Хошь венчайся, хошь не венчайся, толку все одно ничего!.. Слышь, опять выпалил…
— Этто Абрашка-татарин приезжал. Она его ухватом из избы… А потом поехал
я на болото мох брать, гляжу: уж они вдвоем, Степашка с татарином,
по степе-то вьются, играют… Коней менять хочут. А у Абрашки и конек-то,
я чаю, краденой.
Поэтому, не отвечая ни слова на саркастические замечания товарища, в другое время относившегося к людям с большим добродушием и снисходительностью,
я сошел с сеновала и направился к лошадям. Они ходили в загородке и то и дело поворачивались к воде, над которой, выжатая утренним холодком, висела тонкая пленка тумана. Утки опять сидели кучками на середине озера.
По временам они прилетали парами с дальней реки и, шлепнувшись у противоположного берега, продолжали здесь свои ночные мистерии…
По мере того как чуткое ухо ловило его яснее, он принимал все более определенные, хотя и призрачные формы: то будто мерно звенел знакомый с детства колокол в родном городе, то гудел фабричный свисток, который
я слышал из своей студенческой квартиры в Петербурге…
Степан без особого дела бродил
по слободе, заходил к татарам и приценивался к лошадям, делая вид, что хочет выменять своего буланка. Иной раз он возвращался к ночи чуть-чуть навеселе, но не пьяный. Вообще
я присматривался к своим гостям и спрашивал себя с удивлением: неужели то, что мелькнуло передо
мной в белую ночь на дальнем озере, — только моя фантазия?..
— Нет, Абрам, — ответил
я по возможности спокойно. — Водки
я не поставлю.
Я был поражен глубиной и непосредственностью этого восклицания. Тут была и тоска о пропадающей удали, и глубочайшая нетронутая уверенность, что, каковы бы там ни были еще люди и взгляды, все-таки наиболее стоящий человек тот, кто смело носится
по самым крутым стремнинам жизни… Только оступись… попадешь прямо на каторгу.
Он ударил лошадь и, проехав
по широкой улице, спустился с луга. Там
мне еще некоторое время виднелась телега с двумя темными фигурами, постепенно утопавшими в сумерках.
А осень все злилась, снег все носился во тьме, гонимый ветром, стучал в наши маленькие окна, и кругом нашей юрты
по ночам все слышалось тихое движение то в одном, то в другом татарском дворе. Мой верный Цербер, которого
я брал к себе в юрту из чувства одиночества, то и дело настораживал уши и ворчал особенным образом — как природные якутские собаки ворчат только на татар или поселенцев…
— Понял ты мое слово? — спросил Абрам, глядя на
меня загоревшимся, пылающим взглядом.
Я понял, что это ответ на мой упрек
по поводу стариков и что в слободе прибавился еще один предприимчивый человек.
Дорога наша подбежала к реке и прижалась к береговым утесам. Место было угрюмое и тесное, справа отвесный берег закрыл нас от метели. Отдаленный гул слышался только на далеких вершинах, а здесь было тихо и тепло. Зато тьма лежала так густо, что
я едва различал впереди мою белую собаку. Лошади осторожно ступали
по щебню…
— А вам не
по пути в слободу? Переночевали бы у
меня.
— Что, нашел своего серого? — сказал один из них, и
по голосу
я узнал Абрама. — Скоро же!
Я думал, до утра проездишь.
В конце ноября, в ясный зимний день, в слободу явились гости. Утром, возвращаясь из поездки в город, приехал тунгусский поп. Вскоре после этого у наших ворот остановились санки, в которых сидели Маруся и Тимоха. Их сопровождали три верховых якута, — может быть, случайно, но всем это показалось чем-то вроде почетного эскорта, которым наслег снабдил жену своего защитника. Маруся была одета по-праздничному, и в ее лице показалось
мне что-то особенное.
Остальную дорогу мы оба шли молча.
По сторонам тихо переливались огни сквозь ледяные окна… Слободка кончала обычным порядком свой бесхитростный день, не задаваясь ни думами, ни вопросами… Она жила, как могла, и нам выпала роль безучастных свидетелей этой жизни. И никогда еще эта роль не казалась
мне такой тяжелой…
«Выпрямилась», — подумал
я по прочтении этого письма.
Мне опять вспомнилась молодая искалеченная лиственница… Даже эти побои… Вероятно, Марье приходит при этом в голову, что, — не будь всего того, что вырвало ее из родной среды, — какой-нибудь «чоловiк Тимiш» где-нибудь в своей губернии так же напивался бы, так же куражился, так же поколачивал бы ее в родной деревне… На то он «чоловiк», свой, родной, «законный».