Неточные совпадения
Иной раз он делился своими
мыслями с матерью, а иногда даже, если матери не
было поблизости — с трогательным, почти детским простодушием обращался к кому-нибудь из нас, детей…
Я
был тогда совсем маленький мальчик, еще даже не учившийся в пансионе, но простота, с которой отец предложил вопрос, и его глубокая вдумчивость заразили меня. И пока он ходил, я тоже сидел и проверял свои
мысли… Из этого ничего не вышло, но и впоследствии я старался не раз уловить те бесформенные движения и смутные образы слов, которые проходят, как тени, на заднем фоне сознания, не облекаясь окончательно в определенные формы.
Эти понятия
были наивны и несложны, но, может
быть, именно вследствие этой почти детской наивности они глубоко западали в душу и навсегда остались в ней, как первые семена будущих
мыслей…
На этот раз она очень холодно отвечала на мои ласки. В глазах ее не
было прежней взаимности, и, улучив удобную минутку, она попыталась ускользнуть. Меня охватил гнев. Ее поведение казалось мне верхом неблагодарности, и, кроме того, мне страстно хотелось вернуть наши прежние дружеские отношения. Вдруг в уме мелькнула дикая
мысль, что она любила меня, пока ей
было больно, а мне ее жалко… Я схватил ее за хвост и перекинул себе через плечо.
Ночь
была теплая, ясная, тихая… его не покидали
мысли о больном сыне.
Но от одной
мысли, что по этим знакомым местам,
быть может, ходит теперь старый Коляновский и Славек, — страх и жалость охватывали меня до боли…
В связи с описанной сценой мне вспоминается вечер, когда я сидел на нашем крыльце, глядел на небо и «думал без слов» обо всем происходящем…
Мыслей словами, обобщений, ясных выводов не
было… «Щось буде» развертывалось в душе вереницей образов… Разбитая «фигура»… мужики Коляновской, мужики Дешерта… его бессильное бешенство… спокойная уверенность отца. Все это в конце концов по странной логике образов слилось в одно сильное ощущение, до того определенное и ясное, что и до сих пор еще оно стоит в моей памяти.
Я вышел из накуренных комнат на балкон. Ночь
была ясная и светлая. Я смотрел на пруд, залитый лунным светом, и на старый дворец на острове. Потом сел в лодку и тихо отплыл от берега на середину пруда. Мне
был виден наш дом, балкон, освещенные окна, за которыми играли в карты… Определенных
мыслей не помню.
Мысль, облеченная в точное понятие и слово,
есть только надземная часть растения — стебель, листья, цветы…
Должно
быть, это смутное ощущение новой «изнанки» сделало для меня и этот разговор, и этот осенний вечер с луной над гладью пруда такими памятными и значительными, хотя «
мыслей словами» я вспомнить не могу.
— Ну, это еще ничего, — сказал он весело. И затем, вздохнув, прибавил: — Лет через десять
буду жарить слово в слово. Ах, господа, господа! Вы вот смеетесь над нами и не понимаете, какая это в сущности трагедия. Сначала вcе так живо! Сам еще учишься, ищешь новой
мысли, яркого выражения… А там год за годом, — застываешь, отливаешься в форму…
— Все думаем, то
есть мыслим, — ответило несколько голосов задорно. Учитель начинал раздражать.
Теперь я с удовольствием, как всегда, смотрел на его энергичное квадратное лицо, но за монотонными звуками его речи мне слышался грудной голос нового словесника, и в ушах стояли его язвительные речи. «Думать» и «
мыслить»… Да, это правда… Разница теперь понятна. А все-таки
есть в нем что-то раздражающее. Что-то
будет дальше?..
С этих пор на некоторое время у меня явилась навязчивая идея: молиться, как следует, я не мог, — не
было непосредственно молитвенного настроения, но
мысль, что я «стыжусь», звучала упреком. Я все-таки становился на колени, недовольный собой, и недовольный подымался. Товарищи заговорили об этом, как о странном чудачестве. На вопросы я молчал… Душевная борьба в пустоте
была мучительна и бесплодна…
Слух этот сначала больно поразил мое сердце, но затем я примирился с
мыслью, что она
будет женой Авдиева и что тогда он бросит
пить.
Но… в сущности, этого не
было, и не
было потому, что та самая рука, которая открывала для меня этот призрачный мир, — еще шире распахнула окно родственной русской литературы, в которое хлынули потоками простые, ясные образы и
мысли.
— У нас требуют присылки четвертных сочинений для просмотра в округ, — сказал он с особенной значительностью. — По ним
будут судить не только о вашем изложении, но и об образе ваших
мыслей. Я хочу вам напомнить, что наша программа кончается Пушкиным. Все, что я вам читал из Лермонтова, Тургенева, особенно Некрасова, не говоря о Шевченке, в программу не входит.
Блеска у него не
было, новые для нас
мысли, неожиданные, яркие, то и дело вспыхивавшие на уроках Авдиева, погасли.
Центра для наших чувств и
мыслей в ровенской реальной гимназии опять не
было…
Брат сначала огорчился, по затем перестал выстукивать стопы и принялся за серьезное чтение: Сеченов, Молешотт, Шлоссер, Льюис, Добролюбов, Бокль и Дарвин. Читал он опять с увлечением, делал большие выписки и порой, как когда-то отец, кидал мне мимоходом какую-нибудь поразившую его
мысль, характерный афоризм, меткое двустишие, еще, так сказать, теплые, только что выхваченные из новой книги. Материал для этого чтения он получал теперь из баталионной библиотеки, в которой
была вся передовая литература.
«
Мысль, — говорит Фохт, —
есть выделение мозга, как желчь
есть выделение печени».
После девяти часов я вышел из дому и стал прохаживаться.
Была поздняя осень. Вода в прудах отяжелела и потемнела, точно в ожидании морозов. Ночь
была ясная, свежая, прохладный воздух звонок и чуток. Я
был весь охвачен своим чувством и своими
мыслями. Чувство летело навстречу знакомой маленькой тележке, а
мысль искала доказательств бытия божия и бессмертия души.
Каникулы
были на исходе, когда «окончившие» уезжали — одни в Киев, другие — в Петербург. Среди них
был и Сучков. В Житомире мы учились в одном классе. Потом он обогнал меня на год, и
мысль, что и я мог бы уже
быть свободным, выступала для меня с какой-то особенной, раздражающей ясностью.
Это
было, пожалуй, инстинктивное неуважение, которое теперь квалифицировали бы, как «вредный образ
мыслей».
Все это опять падало на девственную душу, как холодные снежинки на голое тело… Убийство Иванова казалось мне резким диссонансом. «Может
быть, неправда?..» Но над всем преобладала
мысль: значит, и у нас
есть уже это… Что именно?.. Студенчество, умное и серьезное, «с озлобленными лицами», думающее тяжкие думы о бесправии всего народа… А при упоминании о «генералах Тимашевых и Треповых» в памяти вставал Безак.
Я действительно в сны не верил. Спокойная ирония отца вытравила во мне ходячие предрассудки. Но этот сон
был особенный. В него незачем
было верить или не верить: я его чувствовал в себе… В воображении все виднелась серая фигурка на белом снегу, сердце все еще замирало, а в груди при воспоминании переливалась горячая волна. Дело
было не в вере или неверии, а в том, что я не мог и не хотел примириться с
мыслью, что этой девочки совсем нет на свете.
Я, разумеется, не боялся. Наоборот, идя по широким темным улицам и пустырям, я желал какой-нибудь опасной встречи. Мне так приятно
было думать, что Люня еще не спит и, лежа в своей комнате с закрытыми ставнями, думает обо мне с опасением и участием. А я ничего не боюсь и иду один, с палкой в руке, мимо старых, обросших плющами стен знаменитого дубенского замка. И мне приходила в голову гордая
мысль, что я, должно
быть, «влюблен».
Неточные совпадения
Сначала он принял
было Антона Антоновича немного сурово, да-с; сердился и говорил, что и в гостинице все нехорошо, и к нему не поедет, и что он не хочет сидеть за него в тюрьме; но потом, как узнал невинность Антона Антоновича и как покороче разговорился с ним, тотчас переменил
мысли, и, слава богу, все пошло хорошо.
Лука Лукич. Что ж мне, право, с ним делать? Я уж несколько раз ему говорил. Вот еще на днях, когда зашел
было в класс наш предводитель, он скроил такую рожу, какой я никогда еще не видывал. Он-то ее сделал от доброго сердца, а мне выговор: зачем вольнодумные
мысли внушаются юношеству.
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много
есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в
мыслях. Все это, что
было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Григорий шел задумчиво // Сперва большой дорогою // (Старинная: с высокими // Курчавыми березами, // Прямая, как стрела). // Ему то
было весело, // То грустно. Возбужденная // Вахлацкою пирушкою, // В нем сильно
мысль работала // И в песне излилась:
В минуты, когда
мысль их обращается на их состояние, какому аду должно
быть в душах и мужа и жены!