Неточные совпадения
На него глядя, и наша
вся молодежь по его следам идет, и хоть ты разрекомендуй, что это, дескать, моя жена, а это мои дочери, —
ничего не бывало!
Несмотря ни на что, маменька
все уверяли, что у них должен быть еще сын; но, когда батенька возражали на это, что уже и так довольно и что не должно против натуры итти, то маменька, не понимая
ничего, потому что российской грамоты не знали, настаивали на своем и даже открыли, что они видели видение, что у них будет-де сын и коего должно назвать Дмитрюшею.
Нас воспитывали со
всем старанием и заботливостью и, правду сказать, не щадили
ничего.
Теперешние сборы на банкет не стоили им
ничего более, как кружки ключевой воды, чтобы умыться; а оделись во
все готовое.
Наконец, когда он объявил, что, бывши в Петербурге, ко
всем присматривался и очень ясно видел, что женщины там сидят даже при особах в генеральских рангах, тогда они только вынуждены были сесть, но и сидели себе на уме: когда пан полковник изволил которую о чем спрашивать, тогда она спешила встать и, поклонясь низко его ясновельможности, опять садилась, не сказав в ответ
ничего.
Несмотря на то, что у гостей мужского пола нагревались чубы и рделися щеки еще при первой перемене, батенька, с самого начала стола, ходили и, начиная с пана полковника и до последнего гостя, упрашивали побольше кушать, выбирая из мисок куски мяс, и клали их на тарелки каждому и упрашивали скушать
все; даже вспотеют, ходя и кланяясь, а
все просят, приговаривая печальным голосом, что конечно-де я чем прогневал пана Чупринского, что он обижает меня и в рот
ничего не берет?
Дешево и
ничего не стоит, потому что
весь материал домашний: водка, ягоды разные и несколько ароматных произведений: перец, корица, лавровый лист.
Даже до чего! — кормление птиц и кабанов было под неограниченным распоряжением маменьки, и они были к этому делу весьма склонны и искусны в нем, знали
все части по этой отрасли и не позволяли
ничего переменять.
Вот и
весь секрет; я не утаиваю
ничего, и говорю во всеуслышание.
— Поняли, — вскрикнул я за
всех и прежде
всех, потому что и тогда не любил и теперь на смерть не люблю рассуждений об ученых предметах и всегда стараясь решительным словом пресечь глубокомысленную материю. Вот потому я и поспешил крикнуть «поняли», хотя, ей-богу,
ничего не понял тогда и теперь не понимаю. Видно, такая моя комплекция!
И батенька твой
ничему же не учился, а, право, в десять раз умнее
всех инспекторов".
Маменька имели привычку раздать
всем горячее, а потом уже принимались кушать сами, чтобы
ничто их не развлекало.
Боже мой! тут надобно было видеть маменьку! Они
все побагровели и тут же, отложив тарелки, как сложили двойные шиши на обоих руках, да как завертят! — минут пять вертели, а потом цмокнули и ткнули ему шиши к носу, промолвив:"А зуски не хочешь? Видишь, какой ласый до холодцю? Нет же тебе
ничего!"
Напек же раков домине Галушкинский, то есть, просто говоря, покраснел как сукно и, не имея духу, стыда ради, на кого-либо взглянуть, просидел
весь стол, опустивши голову, и не ел
ничего. Вот тебе и полакомился «холодцом»!
Как? после того, как Петруся, по внушению домашних лакеев, располагал было,"любопытства ради", проходиться на вечерницы и домине Галушкинский удержал, не пустил и изрек предлинное увещание, что таковая забава особам из шляхетства неудобоприлична, а кольми паче людям, вдавшимся в науки, и что таковая забава тупит ум и истребляет память… после
всего этого"сам он изволит швандять (так выражался брат), а мы сидим дома, как мальчики, как дети, не понимающие
ничего?
Все пришло в смятение; но великодушный наставник наш
все исправил, предложив для такой необходимости собственные свои деньги, сказав Петрусю:"Постарайтеся, вашиц, поскорее мне их возвратить, прибегая к хитростям и выпрашивая у пани подпрапорной, маменьки вашей, но не открывая, как, что, где и для чего, но употребляя один лаконизм; если же не. удастся выманить, то подстерегите, когда их сундучок будет не заперт, да и… что же? — это
ничего.
В молодости я твердо знал слов десять латинских, понимал и значение их; но теперь — хоть сейчас убейте меня! — не помню
ничего;"а том же, бурсацком, я могу и теперь свободно обо
всем говорить.
Маменька же, напротив, погладив меня по голове и обтерши горькие мои слезы, взяли за руку, повели в свою кладовеньку и надавали мне разных лакомств, и, усадив меня со
всем моим приобретением у себя в спальне на лежанке, оказали:"Сделай милость, Трушко, не перенимай
ничего немецкого!
Ты, душка, выслушивай
все, да
ничего не затверживай и не перенимай.
Работа моя шла быстро и очень удачно. Маменька не находили слов хвалить меня и закармливали ласощами. Только и потребовали, чтобы нагих людей покрыть краскою сколько можно толще и так, чтобы
ничего невозможно было различить."Покрой их, Трушко, потолще; защити их от стыда". И я со
всем усердием накладывал на них
всех цветов краски, не жалея, и имел удовольствие слышать от маменьки:"Вот теперь живо; невозможно различить человек ли это или столб?"
Маменька так и помертвели!.. Через превеликую силу могли вступить в речь и принялись было доказывать, что учение вздор, гибель-де нашим деньгам и здоровью. Можно быть умным,
ничего не зная и,
всему научась, быть глупу."Многому ли научились наши дети? — продолжали они. — Несмотря что сколько мы на них положили кошту пану Тимофтею и вот этому дурню, что по-дурацки научил говорить наших детей и невинные их уста заставил произносить непонятные слова…"
Пожалуйте, о чем бишь я рассказывал?.. Да, вот нас принялися провожать… Но я не в состоянии вам пересказать этого чувствительного пассажа. Меня и при воспоминании слеза пронимает! Довольно скажу, что маменька за горькими слезами не могли
ничего говорить, а только нас благословляли; что же принадлежит до ее сердца, то верно оно разбилося тогда на мелкие куски, и
вся внутренность их разорвалася в лохмотья… ведь материнское сердце!
— Вашицы, не забывайте, что начальник есть
все, а вы —
ничто.
Притом же маменька моя правду говаривали:
ничто так человеку не нужно, как здоровье; с ним можно
все и много кушать; а кушая
все, поддерживаешь свое здоровье. Пирог сделан для вмещения начинки, а начинка сдабривает пирог; так и человек с своим желудком. Науки же — настоящие «глисты»: изнурят и истощат человека, хоть брось.
Пожалуйте. Вот и пришел домине «Галушка». Маменька из своих рук поднесла ему чашку чаю. Домине начал отказываться, что он
ничего хмельного во
всю филипповку в рот не берет.
Уж такие батенька были, что это страх! как на них найдет. За безделицу подчас так разлютуются, что только держись. Никому спуска нет. А в другой раз — так и
ничего. Это было по комплекции их: хоть и за дело, так тише мокрой курицы: сидят себе, да только глазами хлопают. Тогда-то маменька могли им
всю правду высказывать, а они в ответ только рукою машут.
Батюшки мои! Как оконфузился Алексей Пантелеймонович, увидев премудрость, каковой в век его никому и во сне не снилось! Покраснел, именно, как хорошо уваренный рак. NB. Правду сказать, и было отчего! И, схватив свою бумагу, он смял ее при
всех и, утирая пот с лица, сказал задушающим голосом:"После такой глубины премудрости
все наши знания
ничто. Счастливое потомство, пресчастливое потомство! Голова!"заключил Алексей Пантелеймонович, обратись к батеньке и на слове голова подмигивая на Петруся.
Я лежал в теплой комнате под шубами,
ничего не ел явно, а
всеми возможными явствами, при секретном содействии бабуси, маменька меня упитывали.
Они приняли в резон, зачем убыточиться, домине Галушкинскому платить лишние пять рублей каждый год, а пользы-де не будет никакой: видимое уже дело было, что хотя бы я
все возможные училища прошел, и какие есть в свете науки прослушал, толку бы не было
ничего.
"Отцы и предки наши, как во
всем, так и в любви, были дураки и занимались ею как чем-то серьезным, вздыхали, даже плакали, и — верх дурачества! — умирали волею и против воли, — когда следовало бы на любовь смотреть, как на
ничто".
Уф! как она стала красна! я думал, что кровь брызнет из щек ее… но я
ничего,
все держу, и крепче… наконец, завладеваю другим пальчиком… далее третьим… четвертым… и
вся ручка ее — дрожащая — в моей торжествующей… я сжимаю ее… она еще более краснеет… я сжимаю крепче… она взглядывает на меня… как?
Нуте. Они вошли — и
ничего. Походили по комнате, и вдруг подошли к нам и спросили, отчего мы до сих пор не выбрали пшеницы. Мы молчали: что нам было отвечать? Как добрейшая из маменек, помолчав, сказали со
всею ласкою:"Видно, вам некогда было, занимались другим? А?"Мы, от смущения, продолжали молчать. Маменька подошли к нам, поцеловали Тетясю и меня в голову и сказали с прежнею
все ласкою:"Полно же вам заниматься: у вас не пшеница на уме. Оставьте
все и идите ко мне".
Полковник призадумался и, как человек, бывавший в Петербурге, следовательно, занявший там
все хитрости, замолчал, будто и согласился. Потом, при отъезде, начал просить, чтоб маменька отпустили завтра любезных сынков своих к нему обедать. Бедные маменька,
ничего не подозревая и не предчувствуя несчастия, согласились и дали слово.
Взял и начал, будто
ничего не понимаю,
все делать наизворот; вот гляжу, отдают в приказе, что"капрал Халявский за леность, непонятность, нерадение к службе и вообще, за нерасоудливость разжалован в рядовые".
Вот, подметишь одну и в игре ударишь ли ее. больнее перед другими, или ущипнешь незаметно ото
всех, она и
ничего: отобьет или отщипнет еще больнее.
В это время я, не имея
ничего, терпел крайность, а Горб-Маявецкий разживался порядочно. Купил новый дом, и лучше прежнего; жена стала наряднее, и даже коляска завелась; умножилось и детей; Анисиньку отдали в девичье училище (о маменька! Что, если бы вы встали из гроба и узнали, что барышень учат в училищах — как бы вы громко произнесли: тьфу! и, посмотревши, что этакое зло делается во
всех четырех концах вселенной, следовательно, не знавши, куда бы преимущественно плюнуть, вы бы снова померли!).
Хозяин же и
ничего,
все кланяется да просит:"И напредки просим таких дорогих гостей!.."
— Наперед объявляют, что
ничего даром не дают, а
все за деньги, сказал я. — Хитрый, хитрый город: любит деньги!
Да вот как, я вам без обиняков скажу: во
все время бытности моей в Петербурге я и подобного моему берлину
ничего не видал.
В письме своем ко мне (конечно, она давно ожидала меня, потому что письмо было
все истерто и довольно засалено) она описывала, что в ней течет кровь высокоблагородная; что один злодей лишил ее
всего; что она имеет теперь человека, который, несмотря ни на что, хочет взять ее, но она не имеет
ничего, просит меня, как особу, известную моими благотворениями во
всех концах вселенной (каково? вселенная знает обо мне!), пособить ей, снабдив приданым…
Он, расспрашивая меня,
все что-то записывал, а я и не подозревал
ничего.
Взору представились деревья с листьями, воткнутые в землю, по обеим сторонам, а посредине чисто, гладко и
ничего нет. Вот
все и смотрят себе.
Скука смертельная! Сидят старики и рассказывают молодому человеку чорт знает о чем! — о добродетели, самоотвержении и подобном тому вздоре. Молодой человек, таки видно, что горячится; того и гляди, что даст им шиш и — баста! — картина невидимою силою упадет, и нас распустят по домам.
Ничего не бывало! Говорят себе да сердятся, но
все с вежливостью. А мы скучаем.
Оставя
все, я сел негляже ни на что и, по совету вчерашнего приятеля, советовавшего мне
ничем не заниматься и
ничего не слушать, кроме актерщиков, я так и сделал. Как ни ревела музыка, как ни наяривал на преужасном басе какой-то проказник, я и не смотрел на них, и хоть смешно было, мочи нет, глядеть на этого урода-баса, и как проказник в рукавице подзадоривал его реветь, но я отворотился от него в другую сторону и сохранил свою пассию.
Ивану Афанасьевичу
ничто не нравилось в моем одеянии и во
всей наружности: вследствие чего обшит я был с головы до ног снова.
Вся кровь моя взволновалась, в глазах зарябило,
ничего ясно не вижу, а кого-то цалую, и не пойму, кто и меня цалует…
Чуть было только выйду к ней, она за музыку и примется; не отвечает мне
ничего, а
все услаждает меня песенками.
Следовало брату Петрусю удовлетворить нас каждого доходами на часть всякого брата, потому что он один пользовался
всем, а нам давал иному мало, а иному, как и мне, вовсе
ничего.
Тут я никого и
ничем не уважаю; не слушая
ничего, наговорю такого, что и в душу не полезет; но в отвращение
всего этого, вдруг, где ни возьмись — Анисинька!