Неточные совпадения
В такие дни весь
мир отлит из того же самого незыблемого, вечного стекла, как и Зеленая
Стена, как и все наши постройки.
И сквозь стеклянные
стены моего алгебраического
мира — снова ресничный волосок — что-то неприятное, что я должен сегодня —
Наверху, перед Ним — разгоревшиеся лица десяти женских нумеров, полуоткрытые от волнения губы, колеблемые ветром цветы. [Конечно, из Ботанического Музея. Я лично не вижу в цветах ничего красивого — как и во всем, что принадлежит к дикому
миру, давно изгнанному зa Зеленую
Стену. Красиво только разумное и полезное: машины, сапоги, формулы, пища и проч.]
Но, к счастью, между мной и диким зеленым океаном — стекло
Стены. О великая, божественно-ограничивающая мудрость
стен, преград! Это, может быть, величайшее из всех изобретений. Человек перестал быть диким животным только тогда, когда он построил первую
стену. Человек перестал быть диким человеком только тогда, когда мы построили Зеленую
Стену, когда мы этой
Стеной изолировали свой машинный, совершенный
мир — от неразумного, безобразного
мира деревьев, птиц, животных…
Но чувствую: живу отдельно от всех, один, огороженный мягкой, заглушающей звуки,
стеной, и за этой
стеной — мой
мир…
Утро. Сквозь потолок — небо по-всегдашнему крепкое, круглое, краснощекое. Я думаю — меня меньше удивило бы, если бы я увидел над головой какое-нибудь необычайное четырехугольное солнце, людей в разноцветных одеждах из звериной шерсти, каменные, непрозрачные
стены. Так что же, стало быть,
мир — наш
мир — еще существует? Или это только инерция, генератор уже выключен, а шестерни еще громыхают и вертятся — два оборота, три оборота — на четвертом замрут…
Я помню — первое у меня было: «Скорее, сломя голову, назад». Потому что мне ясно: пока я там, в коридорах, ждал — они как-то взорвали или разрушили Зеленую
Стену — и оттуда все ринулось и захлестнуло наш очищенный от низшего
мира город.
Неточные совпадения
Сначала он принялся угождать во всяких незаметных мелочах: рассмотрел внимательно чинку перьев, какими писал он, и, приготовивши несколько по образцу их, клал ему всякий раз их под руку; сдувал и сметал со стола его песок и табак; завел новую тряпку для его чернильницы; отыскал где-то его шапку, прескверную шапку, какая когда-либо существовала в
мире, и всякий раз клал ее возле него за минуту до окончания присутствия; чистил ему спину, если тот запачкал ее мелом у
стены, — но все это осталось решительно без всякого замечания, так, как будто ничего этого не было и делано.
Вместо вопросов: «Почем, батюшка, продали меру овса? как воспользовались вчерашней порошей?» — говорили: «А что пишут в газетах, не выпустили ли опять Наполеона из острова?» Купцы этого сильно опасались, ибо совершенно верили предсказанию одного пророка, уже три года сидевшего в остроге; пророк пришел неизвестно откуда в лаптях и нагольном тулупе, страшно отзывавшемся тухлой рыбой, и возвестил, что Наполеон есть антихрист и держится на каменной цепи, за шестью
стенами и семью морями, но после разорвет цепь и овладеет всем
миром.
От природы была она характера смешливого, веселого и миролюбивого, но от беспрерывных несчастий и неудач она до того яростно стала желать и требовать, чтобы все жили в
мире и радости и не смели жить иначе, что самый легкий диссонанс в жизни, самая малейшая неудача стали приводить ее тотчас же чуть не в исступление, и она в один миг, после самых ярких надежд и фантазий, начинала клясть судьбу, рвать и метать все, что ни попадало под руку, и колотиться головой об
стену.
По-прежнему у ней не было позыва идти вникать в жизнь дальше
стен, садов, огородов «имения» и, наконец, города. Этим замыкался весь
мир.
Мудрено ли, что при таких понятиях я уехал от вас с сухими глазами, чему немало способствовало еще и то, что, уезжая надолго и далеко, покидаешь кучу надоевших до крайности лиц, занятий,
стен и едешь, как я ехал, в новые, чудесные
миры, в существование которых плохо верится, хотя штурман по пальцам рассчитывает, когда должны прийти в Индию, когда в Китай, и уверяет, что он был везде по три раза.