Неточные совпадения
— Я не могу идти далее, —
сказал наконец
тот из путешественников, который, по-видимому, был господином. Он бросил повода своей лошади
и в совершенном изнеможении упал на землю
— Кто? я беглый? —
сказал прохожий, приостановя свою лошадь. Этот вопрос был сделан таким голосом, что Алексей невольно схватился за рукоятку своего охотничьего ножа. — Добро, добро, так
и быть, — продолжал он, — мне грешно на тебя сердиться. Беглый! Нет, господин честной, запорожцы — люди вольные
и служат
тому, кому хотят.
З
и Я, означавшие, что он принадлежит к числу полицейских служителей, которые в
то время назывались… я боюсь оскорбить нежный слух моих читателей, но, соблюдая, сколь возможно, историческую истину, должен
сказать, что их в семнадцатом столетии называли земскими ярыжками.
— Да
и поляки-то, брат, не скоро его забудут, —
сказал стрелец, ударив рукой по своей сабле. — Я сам был в Москве
и поработал этой дурою, когда в прошлом марте месяце, помнится, в день святого угодника Хрисанфа, князь Пожарский принялся колотить этих незваных гостей. То-то была свалка!.. Мы сделали на Лубянке, кругом церкви Введения божией матери, засеку
и ровно двое суток отгрызались от супостатов…
— Ах ты простоволосая! —
сказал земский. — Да кому ж
и тешить боярина, как не этим мелкопоместным? Ведь он их поит
и кормит да уму-разуму научает. Вот хотя
и ваш Васьян Степанович, давно ли кричал: «На что нам польского королевича!» — а теперь небойсь не
то заговорил!..
— Нет, не в Польшу, —
сказал громким голосом молчаливый незнакомец, — а под Смоленск, который разоряет
и морит голодом король польский в
то время, как в Москве целуют крест его сыну.
— Нет, —
сказал он, — мы не для
того целовали крест польскому королевичу, чтоб иноплеменные, как стая коршунов, делили по себе
и рвали на части святую Русь! Да у кого бы из православных поднялась рука
и язык повернулся присягнуть иноверцу, если б он не обещал сохранить землю Русскую в прежней ее славе
и могуществе?
— Я повторяю еще, —
сказал Юрий, не обращая никакого внимания на слова земского, — что вся Москва присягнула королевичу; он один может прекратить бедствие злосчастной нашей родины,
и если сдержит свое обещание,
то я первый готов положить за него мою голову. Но
тот, — прибавил он, взглянув с презрением на земского, —
тот, кто радуется, что мы для спасения отечества должны были избрать себе царя среди иноплеменных,
тот не русский, не православный
и даже — хуже некрещеного татарина!
— Теперь, Кирша, —
сказал Юрий, — между
тем как я стану угощать дорогого гостя, возьми свою винтовку
и посматривай, чтоб эти молодцы не воротились. Ну, пан, прошу покорно! Да поторапливайся: мне некогда дожидаться.
— Смелей, пан Копычинский, смелей! —
сказал Кирша. — Ты видишь, немного осталось. Что робеть,
то хуже… Ну, вот
и дело с концом! — примолвил он, когда поляк проглотил последний кусок.
— Нет, боярин, прошу не прогневаться, —
сказал запорожец, — я по милости твоей гляжу на свет божий
и не отстану от тебя до
тех пор, пока ты сам меня не прогонишь.
— Стойте, ребята, —
сказал кто-то хриповатым голосом. — Штурмовать мое дело; только уговор лучше денег: кто первый ворвется,
того и добыча. Посторонитесь!
Обшитый богатыми галунами кафтан
и дорогая сабля подействовали сильнее на этих невежд, чем благородный вид Юрия: они вскочили проворно с своих лавок,
и тот, который сделал первый вопрос, поклонясь вежливо,
сказал, что боярин еще не вставал,
и если гостю угодно подождать,
то он просит его в другую комнату.
— Хорошо, пошли за ним: пусть посмотрит Настеньку. Да
скажи ему: если он ей пособит,
то просил бы у меня чего хочет; но если ей сделается хуже,
то, даром что он колдун, не отворожится… запорю батогами!.. Ну, ступай, — продолжал боярин, вставая. — Через час, а может быть,
и прежде, я приду к вам
и взгляну сам на больную.
Он несколько раз должен был повторить это приглашение, прежде чем молодые, родня
и гости решились за ним следовать; наконец пример Кирши, который по первому призыву вошел на двор, подействовал над всеми. Кудимыч, подойдя к дверям избы, остановился,
и когда сени наполнились людьми,
то он, оборотясь назад,
сказал...
— Слава тебе господи! —
сказала она, осмотрев все куски. — Целехонек!.. Побегу к Власьевне
и обрадую ее; а
то мы не знали, как
и доложить об этом боярину.
— Анюта, —
сказала Анастасья одной молодой
и прекрасной девушке, которая ближе всех к ней сидела, — спой эту песню… ты знаешь…
ту, что я так люблю.
— Хорошо, хорошо! — отвечала Власьевна. —
Скажи ему, чтоб он подождал. Анастасья Тимофеевна, — продолжала она, — знаешь ли что, матушка? у нас на селе теперь есть прохожий, про которого
и невесть что рассказывают. Уж Кудимыч ли наш не мудрен, да
и тот перед ним язычок прикусил. Позволь ему, сударыня, словечка два с тобою перемолвить… Да полно же, родная, головкою мотать! Прикажи ему войти.
— Если ты еще хоть раз подойдешь, старуха,
то испортишь все дело, —
сказал сердито Кирша. — Стой вон там да гляди издали! Пожалуй-ка мне опять свою ручку, боярышня, — продолжал он, когда Власьевна отошла прочь. — Вот так… гм, гм! Ну, Анастасья Тимофеевна, тебе жаловаться нечего; если он тебя сглазил,
то и ты его испортила: ты крушишься о нем, а он тоскует по тебе.
— Нет, —
сказала она, отталкивая руку запорожца, — нет!.. покойная мать моя завещала мне возлагать всю надежду на господа, а ты — колдун; языком твоим говорит враг божий, враг истины. Отойди, оставь меня, соблазнитель, — я не верю тебе! А если б
и верила,
то что мне в этой радости, за которую не могу
и не должна благодарить Спасителя
и матерь его, Пресвятую Богородицу!
— Так-то лучше, боярин! —
сказал Кирша. — Неволею из меня ничего не сделаешь; а за твою ласку я
скажу тебе
то, чего силою ты век бы из меня не выпытал. Анастасью Тимофеевну испортили в Москве,
и если она прежде шести месяцев
и шести дней опять туда приедет,
то с нею сделается еще хуже,
и тогда прошу не погневаться, никто в целом свете ей не поможет.
Ты не враг поляков; но если б был
и врагом нашим, я
сказал бы
то же самое.
— Вот то-то
и есть! — подхватил Лесута. — При блаженной памяти царе Феодоре Иоанновиче были головы, а нынче… Да что тут говорить!.. Когда я служил при светлом лице его, в сане стряпчего с ключом,
то однажды его царское величество, идя от заутрени, изволил мне
сказать…
— Боярин! —
сказал он. — Если б супруга твоя здравствовала,
то, верно б, не отказалась поднести нам по чарке вина
и допустила бы взглянуть на светлые свои очи; так нельзя ли нам удостоиться присутствия твоей прекрасной дочери? У вас, может быть, не в обычае, чтоб девицы показывались гостям; но ведь ты, боярин, почти наш брат поляк: дозволь полюбоваться невестою пана Гонсевского.
—
И ведомо так, —
сказал Лесута. — Когда я был стряпчим с ключом,
то однажды блаженной памяти царь Феодор Иоаннович, идя к обедне, изволил
сказать мне: «Ты, Лесута, малый добрый, знаешь свою стряпню, а в чужие дела не мешаешься». В другое время, как он изволил отслушать часы
и я стал ему докладывать, что любимую его шапку попортила моль…
— Ну, дорогие гости! —
сказал он. — Этот кубок должен всех обойти. Кто пьет из него, — прибавил он, бросив грозный взгляд на Юрия, —
тот друг наш; кто не пьет,
тот враг
и супостат! За здравие светлейшего, державнейшего Сигизмунда, короля польского
и царя русского! Да здравствует!
— Боярин! —
сказал Милославский, взглянув презрительно на служителей, которые, казалось, не слишком охотно повиновались своему господину. — Я без оружия, в твоем доме…
и если ты хочешь прослыть разбойником,
то можешь легко меня обидеть; но не забудь, боярин: обидев Милославского, берегись оставить его живого!
— Да будет по глаголу твоему, сосед! —
сказал с улыбкою Кручина. — Юрий Дмитрич, — продолжал он, подойдя к Милославскому, — ты что-то призадумался… Помиримся! Я
и сам виню себя, что некстати погорячился. Ты целовал крест сыну, я готов присягнуть отцу — оба мы желаем блага нашему отечеству: так ссориться нам не за что, а чему быть,
тому не миновать.
— Татьяна врет! —
сказал важно Кирша. — Когда я примусь нашептывать, так у меня хоть какая кликуша язычок прикусит. Да
и пристало ли боярской дочери лаять собакою
и петь петухом! Она не ваша сестра холопка: будет с нее
и того, что почахнет да потоскует.
— Ох вы, молокососы! —
сказал седой старик, покачивая головою. — Не прежние мои годы, а
то бы я показал вам, как переходят по льдинам. У нас, бывало, это плевое дело!.. Да, правду-матку
сказать,
и народ-то не
тот был.
В небольшой передней комнате встретился Юрию опрятно одетый слуга,
и когда Милославский
сказал ему свое имя,
то, попросив его пообождать, он пошел тотчас с докладом к боярину.
— Видно, ты пошел по батюшке, Юрий Дмитрич!.. уж, верно, недаром к нам пожаловал! Правду
сказать, здесь только православные
и остались; кабы не Нижний Новгород,
то вовсе бы земля русская осиротела!.. Помоги вам господь!
Этот серокафтанник помыкает целым городом: что
сказал Козьма Минич Сухорукий,
то и свято.
Часу в шестом пополудни Юрий
и боярин Туренин отправились в дом к князю Черкасскому. Проходя городскою площадью, на которой никого уже не было, Ту-ренин
сказал Юрию...
Князь Черкасский встретил боярина Туренина
и Милославского в дверях комнаты.
Сказав несколько холодных приветствий
тому и другому, он попросил их садиться,
и по данному знаку вошедший служитель поднес им
и хозяину по кружке меду.
— Гетман Жолкевский не злодей, —
сказал Юрий. — Если б все советники короля Сигизмунда были столь же благородны
и честны, как он,
то давно бы прекратились бедствия отечества нашего.
— Бояре, что
сказал князь Димитрий Мамстрюкович Черкасский,
то говорю
и я: вражда непримиримая… доколе хотя один лях или русский…
то есть предатель… сиречь изменник…
— Я мыслю
то же самое, —
сказал боярин Мансуров. — Безвременная поспешность может усугубить бедствия отечества нашего. Мой ответ пану Гонсевскому: не ждать от нас покорности, доколе не будет исполнено все, что обещано именем Владислава в договорной грамоте; а нам ожидать ответа
и к Москве не ходить, пока не получим верного известия, что король Сигизмунд изменил своему слову.
— Юрий Дмитрич, —
сказал Мансуров, — мы дозволяем тебе пробыть завтрашний день в Нижнем Новгороде; но я советовал бы тебе отправиться скорее: завтра же весь город будет знать, что ты прислан от Гонсевского,
и тогда, не погневайся, смотри, чтоб с тобой не случилось
того же, что с князем Вяземским. Народ подчас бывает глуп: как расходится, так его ничем не уймешь.
Между
тем они вошли в улицу, или, лучше
сказать, переулок, ведущий прямо к пристани: по обеим его сторонам тянулись длинные заборы,
и только изредка кой-где выстроены были небольшие избы, но
и те казались пустыми
и, вероятно, служили амбарами для складки хлеба
и товаров.
Как сквозь сон помню: лишь только он мне пересказал об этом, я опять обеспамятел
и уж спустя недели четыре, придя в себя, спросил его о боярине; он
сказал мне, что никакого тела не подымали на
том месте, где нашли меня…
— Ах, жалость какая! —
сказал Кирша, когда Алексей кончил свой рассказ. — Уж если ему было на роду писано не дожить до седых волос, так пусть бы он умер со славою на ратном поле: на людях
и смерть красна, а
то, подумаешь, умереть одному, под ножом разбойника!.. Я справлялся о вас в дому боярина Туренина; да он сам мне
сказал, что вы давным-давно уехали в Москву.
Однажды… надобно тебе
сказать, что матушка его,
то есть бабушка Юрия Дмитрича, была премилосердная: вся нищая братия в околотке ею только
и жила.
На
ту пору нянюшка Федора стояла также на крыльце, заметила старуху
и доложила о ней боярыне; нищую подозвали,
и когда боярыня, вынув из кармана целый алтын, подала ей
и сказала: «Молись за здравие именинника!» —
то старушка, взглянув пристально на боярыню
и помолчав несколько времени, промолвила: «Ох ты, моя родимая! здоров-то он будет, да уцелеет ли его головушка?..» — «Как так?» — спросила боярыня, побледнев как смерть.
Когда мы проходили через село
и стали добиваться от крестьян, где их боярин,
то все мужички в один голос
сказали, что он со всеми своими пожитками, холопями
и домочадцами уехал, а куда — никто не знает.
— Ну, ну, —
сказал земский, мигнув Омляшу, — так
и быть! Вот
те Христос, мы тебя отпустим на все четыре стороны
и ничем не обидим, только покажи клад.
Кирша повел их по тропинке, которая шла к селению. Желая продлить время, он беспрестанно останавливался
и шел весьма медленно, отвечая на угрозы
и понуждения своих провожатых, что должен удостовериться по разным приметам, туда ли он их ведет. Поравнявшись с часовнею, он остановился, окинул быстрым взором все окружности
и удостоверился, что его казаки не прибыли еще на сборное место. Помолчав несколько времени, он
сказал, что не может исполнить своего обещания до
тех пор, пока не развяжут ему рук.
— Что правда,
то правда, — примолвил земский. — Я много раз слыхал, что без досужего человека клад никому в руку не дается; как не успеешь
сказать: «Аминь, аминь, рассыпься!» — так
и ступай искать его в другом месте.
— Слушайте, ребята, —
сказал Кирша, перестав копать, — если вы не уйметесь говорить,
то быть беде!
То ли еще будет, да не бойтесь, стойте только смирно
и не оглядывайтесь назад, а я уже знаю, когда зачурать.
— Хорошо, господин ярыжка! —
сказал Кирша. — Если мы выручим Юрия Дмитрича,
то я отпущу тебя без всякой обиды; а если ты плохо станешь нам помогать,
то закопаю живого в землю. Малыш, дай ему коня да приставь к нему двух казаков,
и если они только заметят, что он хочет дать тягу или, чего боже сохрани, завести нас не туда, куда надо, так тут же ему
и карачун! А я между
тем сбегаю за моим Вихрем: он недалеко отсюда,
и как раз вас догоню.