Неточные совпадения
Кстати: мне всегда приятнее было обдумывать мои сочинения и мечтать, как они у меня напишутся, чем в
самом деле писать их, и, право,
это было не от лености.
Я очень хорошо помню, что сердце мое сжалось от какого-то неприятнейшего ощущения и я
сам не мог решить, какого рода было
это ощущение.
Его высокий рост, сгорбленная спина, мертвенное восьмидесятилетнее лицо, старое пальто, разорванное по швам, изломанная круглая двадцатилетняя шляпа, прикрывавшая его обнаженную голову, на которой уцелел, на
самом затылке, клочок уже не седых, а бело-желтых волос; все движения его, делавшиеся как-то бессмысленно, как будто по заведенной пружине, — все
это невольно поражало всякого, встречавшего его в первый раз.
Неужели в
самом деле я здесь только для того, чтоб разглядывать
этого старика?» Досада взяла меня.
— Да, я отлично сделает шушель, — скромно подхватил
сам гер Кригер, выступая на первый план.
Это был длинный, худощавый и добродетельный немец с рыжими клочковатыми волосами и очками на горбатом носу.
Это приключение стоило мне больших хлопот, в продолжение которых прошла
сама собою моя лихорадка.
В
эти дни между другими хлопотами я ходил на Васильевский остров, в Шестую линию, и только придя туда, усмехнулся
сам над собою: что мог я увидать в Шестой линии, кроме ряда обыкновенных домов?
Впрочем, тотчас же спохватилась (я помню
это) и для моего утешения
сама принялась вспоминать про старое.
Кажется, князю очень хотелось, чтоб Николай Сергеич
сам предложил себя в управляющие; но
этого не случилось, и князь в одно прекрасное утро сделал предложение
сам, в форме
самой дружеской и покорнейшей просьбы.
Князь воспользовался
этим достоинством вполне: после первого года брака он оставил жену свою, родившую ему в
это время сына, на руках ее отца-откупщика в Москве, а
сам уехал служить в — ю губернию, где выхлопотал, через покровительство одного знатного петербургского родственника, довольно видное место.
В
самом деле,
это был премилейший мальчик: красавчик собою, слабый и нервный, как женщина, но вместе с тем веселый и простодушный, с душою отверстою и способною к благороднейшим ощущениям, с сердцем любящим, правдивым и признательным, — он сделался идолом в доме Ихменевых.
Все
это ужасно огорчило добрейшего Ихменева; он долго старался не верить
самому себе.
Сама же Наташа, так оклеветанная, даже еще целый год спустя, не знала почти ни одного слова из всех
этих наговоров и сплетней: от нее тщательно скрывали всю историю, и она была весела и невинна, как двенадцатилетний ребенок.
Мало того: что три года тому назад при продаже рощи Николай Сергеич утаил в свою пользу двенадцать тысяч серебром, что на
это можно представить
самые ясные, законные доказательства перед судом, тем более что на продажу рощи он не имел от князя никакой законной доверенности, а действовал по собственному соображению, убедив уже потом князя в необходимости продажи и предъявив за рощу сумму несравненно меньше действительно полученной.
Итак, Ихменевы переехали в Петербург. Не стану описывать мою встречу с Наташей после такой долгой разлуки. Во все
эти четыре года я не забывал ее никогда. Конечно, я
сам не понимал вполне того чувства, с которым вспоминал о ней; но когда мы вновь свиделись, я скоро догадался, что она суждена мне судьбою.
Если я был счастлив когда-нибудь, то
это даже и не во время первых упоительных минут моего успеха, а тогда, когда еще я не читал и не показывал никому моей рукописи: в те долгие ночи, среди восторженных надежд и мечтаний и страстной любви к труду; когда я сжился с моей фантазией, с лицами, которых
сам создал, как с родными, как будто с действительно существующими; любил их, радовался и печалился с ними, а подчас даже и плакал
самыми искренними слезами над незатейливым героем моим.
Да! пришло наконец
это время, пришло в минуту удач, золотых надежд и
самого полного счастья, все вместе, все разом пришло!
И добро бы большой или интересный человек был герой, или из исторического что-нибудь, вроде Рославлева или Юрия Милославского; а то выставлен какой-то маленький, забитый и даже глуповатый чиновник, у которого и пуговицы на вицмундире обсыпались; и все
это таким простым слогом описано, ни дать ни взять как мы
сами говорим…
Роднее как-то оно; как будто со мной
самим все
это случилось.
— А вот что я скажу тебе, Ваня, — решил старик, надумавшись, — я и
сам это видел, заметил и, признаюсь, даже обрадовался, что ты и Наташа… ну, да чего тут!
Это еще последнее дело, а знаешь ли ты, Наташа… (о боже, да ведь ты все
это знаешь!) знаешь ли, что князь заподозрил твоего отца и мать, что они
сами, нарочно, сводили тебя с Алешей, когда Алеша гостил у вас в деревне?
Я уж и говорить об
этом не хочу:
сама должна знать; припомни, что отец считает тебя напрасно оклеветанною, обиженною
этими гордецами, неотомщенною!
— До романов ли, до меня ли теперь, Наташа! Да и что мои дела! Ничего; так себе, да и бог с ними! А вот что, Наташа:
это он
сам потребовал, чтоб ты шла к нему?
— Алеша же все и рассказал, недавно. Он мне
сам говорил, что все
это рассказал отцу.
— Господи! Что ж
это у вас происходит!
Сам же все и рассказал, да еще в такое время?..
Он вот поклянется тебе, да в тот же день, так же правдиво и искренно, другому отдастся; да еще
сам первый к тебе придет рассказать об
этом.
Что если ты правду про него сейчас говорил (я никогда
этого не говорил), что он только обманывает меня и только кажется таким правдивым и искренним, а
сам злой и тщеславный!
Этот стон с такою болью вырвался из ее сердца, что вся душа моя заныла в тоске. Я понял, что Наташа потеряла уже всякую власть над собой. Только слепая, безумная ревность в последней степени могла довести ее до такого сумасбродного решения. Но во мне
самом разгорелась ревность и прорвалась из сердца. Я не выдержал: гадкое чувство увлекло меня.
— Наташа, — сказал я, — одного только я не понимаю: как ты можешь любить его после того, что
сама про него сейчас говорила? Не уважаешь его, не веришь даже в любовь его и идешь к нему без возврата, и всех для него губишь? Что ж
это такое? Измучает он тебя на всю жизнь, да и ты его тоже. Слишком уж любишь ты его, Наташа, слишком! Не понимаю я такой любви.
Я жадно в него всматривался, хоть и видел его много раз до
этой минуты; я смотрел в его глаза, как будто его взгляд мог разрешить все мои недоумения, мог разъяснить мне: чем, как
этот ребенок мог очаровать ее, мог зародить в ней такую безумную любовь — любовь до забвения
самого первого долга, до безрассудной жертвы всем, что было для Наташи до сих пор
самой полной святыней? Князь взял меня за обе руки, крепко пожал их, и его взгляд, кроткий и ясный, проник в мое сердце.
Но он был слишком ясен и прост душою и
сам, первый, обличал в себе
эти привычки, каялся в них и смеялся над ними.
Нужна только твердость, чтоб перенести
эту минуту; то же
самое и она мне говорила.
Я бы
сам этого никогда не выдумал; — не так я рос, не так меня воспитали.
Это —
самая тяжелая, мучительная боязнь чего-то, чего я
сам определить не могу, чего-то непостигаемого и несуществующего в порядке вещей, но что непременно, может быть, сию же минуту, осуществится, как бы в насмешку всем доводам разума придет ко мне и станет передо мною как неотразимый факт, ужасный, безобразный и неумолимый.
К величайшему моему ужасу, я увидел, что
это ребенок, девочка, и если б
это был даже
сам Смит, то и он бы, может быть, не так испугал меня, как
это странное, неожиданное появление незнакомого ребенка в моей комнате в такой час и в такое время.
—
Это я, видишь, Ваня, смотреть не могу, — начал он после довольно продолжительного сердитого молчания, — как
эти маленькие, невинные создания дрогнут от холоду на улице… из-за проклятых матерей и отцов. А впрочем, какая же мать и вышлет такого ребенка на такой ужас, если уж не
самая несчастная!.. Должно быть, там в углу у ней еще сидят сироты, а
это старшая;
сама больна, старуха-то; и… гм! Не княжеские дети! Много, Ваня, на свете… не княжеских детей! гм!
Я давно тебя собирался об
этом попросить… чтоб ты уговорил ее согласиться, а мне как-то неловко очень-то просить
самому… ну, да что о пустяках толковать!
Бывали случаи, когда Анна Андреевна тосковала до изнеможения, плакала, называла при мне Наташу
самыми милыми именами, горько жаловалась на Николая Сергеича, а при нем начинала намекать,хоть и с большою осторожностью, на людскую гордость, на жестокосердие, на то, что мы не умеем прощать обид и что бог не простит непрощающих, но дальше
этого при нем не высказывалась.
Я сообщил ей, что у Наташи с Алешей действительно как будто идет на разрыв и что
это серьезнее, чем прежние их несогласия; что Наташа прислала мне вчера записку, в которой умоляла меня прийти к ней сегодня вечером, в девять часов, а потому я даже и не предполагал сегодня заходить к ним; завел же меня
сам Николай Сергеич.
— А ты не верь! — перебила старушка. — Что за очаровательная? Для вас, щелкоперов, всякая очаровательная, только бы юбка болталась. А что Наташа ее хвалит, так
это она по благородству души делает. Не умеет она удержать его, все ему прощает, а
сама страдает. Сколько уж раз он ей изменял! Злодеи жестокосердые! А на меня, Иван Петрович, просто ужас находит. Гордость всех обуяла. Смирил бы хоть мой-то себя, простил бы ее, мою голубку, да и привел бы сюда. Обняла б ее, посмотрела б на нее! Похудела она?
Все
это Марья Васильевна мне рассказала, всю подноготную, от верного человека
сама она слышала.
Рассказ Анны Андреевны меня поразил. Он совершенно согласовался со всем тем, что я
сам недавно слышал от
самого Алеши. Рассказывая, он храбрился, что ни за что не женится на деньгах. Но Катерина Федоровна поразила и увлекла его. Я слышал тоже от Алеши, что отец его
сам, может быть, женится, хоть и отвергает
эти слухи, чтоб не раздражить до времени графини. Я сказал уже, что Алеша очень любил отца, любовался и хвалился им и верил в него, как в оракула.
Ведь в сердцах он на
это способен; выбросил, а
сам теперь и грустит — жалеет, что выбросил.
Это была старая, испытанная и преданная служанка, но
самая своенравная ворчунья из всех служанок в мире, с настойчивым и упрямым характером.
Он говорил про свой процесс с князем;
этот процесс все еще тянулся, но принимал
самое худое направление для Николая Сергеича. Я молчал, не зная, что ему отвечать. Он подозрительно взглянул на меня.
— Нет, в
самом деле, — подхватил Ихменев, разгорячая
сам себя с злобною, упорною радостию, — как ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти! На что в Сибирь ехать! А лучше я вот завтра разоденусь, причешусь да приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (к такому лицу уж нельзя иначе!), перчатки для полного бонтону купить да и пойти к его сиятельству: батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец родной! Прости и помилуй, дай кусок хлеба, — жена, дети маленькие!.. Так ли, Анна Андреевна?
Этого ли хочешь?
Старик чувствовал потребность ссоры, хотя
сам страдал от
этой потребности.
Помню, у меня тут же мелькнула мысль: уж и в
самом деле не сделал ли он перед
этим какой-нибудь выходки, вроде предположений Анны Андреевны!
Нет; для
этого прекрасного создания было какое-то бесконечное наслаждение прощать и миловать; как будто в
самом процессе прощения Алеши она находила какую-то особенную, утонченную прелесть.
Вещи продолжали продаваться, Наташа продала даже свои платья и стала искать работы; когда Алеша узнал об
этом, отчаянию его не было пределов: он проклинал себя, кричал, что
сам себя презирает, а между тем ничем не поправил дела.