Неточные совпадения
Во-первых, с виду она была
так стара,
как не бывают никакие собаки, а во-вторых, отчего
же мне, с первого раза,
как я ее увидал, тотчас
же пришло в голову, что эта собака не может быть
такая,
как все собаки; что она — собака необыкновенная; что в ней непременно должно быть что-то фантастическое, заколдованное; что это, может быть, какой-нибудь Мефистофель в собачьем виде
и что судьба ее какими-то таинственными, неведомыми путами соединена с судьбою ее хозяина.
Ему
же нужен был
такой управляющий, которому он мог бы слепо
и навсегда довериться, чтоб уж
и не заезжать никогда в Васильевское,
как и действительно он рассчитывал.
Сама
же Наташа,
так оклеветанная, даже еще целый год спустя, не знала почти ни одного слова из всех этих наговоров
и сплетней: от нее тщательно скрывали всю историю,
и она была весела
и невинна,
как двенадцатилетний ребенок.
Сначала, в первые дни после их приезда, мне все казалось, что она как-то мало развилась в эти годы, совсем
как будто не переменилась
и осталась
такой же девочкой,
как и была до нашей разлуки.
Но Анна Андреевна, несмотря на то что во время чтения сама была в некотором волнении
и тронута, смотрела теперь
так,
как будто хотела выговорить: «Оно конечно, Александр Македонский герой, но зачем
же стулья ломать?»
и т. д.
Видишь, я
какая: в
такую минуту тебе
же напоминаю о нашем прошлом счастии, а ты
и без того страдаешь!
—
Как! Сам
же и сказал тебе, что может другую любить, а от тебя потребовал теперь
такой жертвы?
— Обещал, все обещал. Он ведь для того меня
и зовет теперь, чтоб завтра
же обвенчаться потихоньку, за городом; да ведь он не знает, что делает. Он, может быть,
как и венчаются-то, не знает.
И какой он муж! Смешно, право. А женится,
так несчастлив будет, попрекать начнет… Не хочу я, чтоб он когда-нибудь в чем-нибудь попрекнул меня. Все ему отдам, а он мне пускай ничего. Что ж, коль он несчастлив будет от женитьбы, зачем
же его несчастным делать?
Обидеть, обмануть его было бы
и грешно
и жалко,
так же как грешно обмануть
и обидеть ребенка.
Я с недоумением
и тоскою смотрел на него. Наташа умоляла меня взглядом не судить его строго
и быть снисходительнее. Она слушала его рассказы с какою-то грустною улыбкой, а вместе с тем
как будто
и любовалась им,
так же как любуются милым, веселым ребенком, слушая его неразумную, но милую болтовню. Я с упреком поглядел на нее. Мне стало невыносимо тяжело.
Ведь сделаться семейным человеком не шутка; тогда уж я буду не мальчик… то есть я хотел сказать, что я буду
такой же,
как и другие… ну, там семейные люди.
А впрочем, вы, кажется,
и правы: я ведь ничего не знаю в действительной жизни;
так мне
и Наташа говорит; это, впрочем, мне
и все говорят;
какой же я буду писатель?
Я быстро оглянулся,
и что
же? — дверь действительно отворялась, тихо, неслышно, точно
так,
как мне представлялось минуту назад.
— Это я, видишь, Ваня, смотреть не могу, — начал он после довольно продолжительного сердитого молчания, —
как эти маленькие, невинные создания дрогнут от холоду на улице… из-за проклятых матерей
и отцов. А впрочем,
какая же мать
и вышлет
такого ребенка на
такой ужас, если уж не самая несчастная!.. Должно быть, там в углу у ней еще сидят сироты, а это старшая; сама больна, старуха-то;
и… гм! Не княжеские дети! Много, Ваня, на свете… не княжеских детей! гм!
И он поспешил уйти, стараясь даже
и не глядеть на нас,
как будто совестясь, что сам
же нас сводил вместе. В
таких случаях,
и особенно когда возвращался к нам, он становился всегда суров
и желчен
и со мной
и с Анной Андреевной, даже придирчив, точно сам на себя злился
и досадовал за свою мягкость
и уступчивость.
Чего доброго, не надоумил ли его господь
и не ходил ли он в самом деле к Наташе, да одумался дорогой, или что-нибудь не удалось, сорвалось в его намерении, —
как и должно было случиться, —
и вот он воротился домой, рассерженный
и уничтоженный, стыдясь своих недавних желаний
и чувств, ища, на ком сорвать сердце за свою
же слабость,
и выбирая именно тех, кого наиболее подозревал в
таких же желаниях
и чувствах.
Она поняла, что он нашел его, обрадовался своей находке
и, может быть, дрожа от восторга, ревниво спрятал его у себя от всех глаз; что где-нибудь один, тихонько от всех, он с беспредельною любовью смотрел на личико своего возлюбленного дитяти, — смотрел
и не мог насмотреться, что, может быть, он
так же,
как и бедная мать, запирался один от всех разговаривать с своей бесценной Наташей, выдумывать ее ответы, отвечать на них самому, а ночью, в мучительной тоске, с подавленными в груди рыданиями, ласкал
и целовал милый образ
и вместо проклятий призывал прощение
и благословение на ту, которую не хотел видеть
и проклинал перед всеми.
Он любовался моим детским простодушием; лаская, он еще гладил меня по голове,
так же как когда я была еще семилетней девочкой
и, сидя у него на коленях, пела ему мои детские песенки.
— Совсем не утаил! — перебила Наташа, — вот чем хвалится! А выходит, что все тотчас
же нам рассказал. Я еще помню,
как ты вдруг сделался
такой послушный,
такой нежный
и не отходил от меня, точно провинился в чем-нибудь,
и все письмо нам по отрывкам
и рассказал.
Идти на
такое объяснение
и в то
же время не оскорбить, не обидеть — на это иногда не способны даже самые ловкие мудрецы, а способны именно сердца свежие, чистые
и хорошо направленные,
как у него.
— Подожди, странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю; мне тебя жаль со вчерашнего дня, когда ты там в углу на лестнице плакала. Я вспомнить об этом не могу… К тому
же твой дедушка у меня на руках умер,
и, верно, он об тебе вспоминал, когда про Шестую линию говорил, значит,
как будто тебя мне на руки оставлял. Он мне во сне снится… Вот
и книжки я тебе сберег, а ты
такая дикая, точно боишься меня. Ты, верно, очень бедна
и сиротка, может быть, на чужих руках;
так или нет?
И всегда, когда Наташа переменяла тон
и подходила, бывало, ко мне или с жалобой на Алешу, или для разрешения каких-нибудь щекотливых недоумений, или с каким-нибудь секретом
и с желанием, чтоб я понял его с полслова, то, помню, она всегда смотрела на меня, оскаля зубки
и как будто вымаливая, чтоб я непременно решил как-нибудь
так, чтоб ей тотчас
же стало легче на сердце.
—
Так его-то мне
и надобно.
Как же он смел, подлец, без меня кутить!
И она с яростию накинулась на свое несчастное платьице. В один миг она изорвала его чуть не в клочки. Когда она кончила, она была
так бледна, что едва стояла на месте. Я с удивлением смотрел на
такое ожесточение. Она
же смотрела на меня каким-то вызывающим взглядом,
как будто
и я был тоже в чем-нибудь виноват перед нею. Но я уже знал, что мне делать.
Я положил, не откладывая, сегодня
же утром купить ей новое платье. На это дикое, ожесточенное существо нужно было действовать добротой. Она смотрела
так,
как будто никогда
и не видывала добрых людей. Если она уж раз, несмотря на жестокое наказание, изорвала в клочки свое первое,
такое же платье, то с
каким же ожесточением она должна была смотреть на него теперь, когда оно напоминало ей
такую ужасную недавнюю минуту.
— Вот видишь, Елена, вот видишь,
какая ты гордая, — сказал я, подходя к ней
и садясь с ней на диван рядом. — Я с тобой поступаю,
как мне велит мое сердце. Ты теперь одна, без родных, несчастная. Я тебе помочь хочу.
Так же бы
и ты мне помогла, когда бы мне было худо. Но ты не хочешь
так рассудить,
и вот тебе тяжело от меня самый простой подарок принять. Ты тотчас
же хочешь за него заплатить, заработать,
как будто я Бубнова
и тебя попрекаю. Если
так, то это стыдно, Елена.
— А,
так у него была
и внучка! Ну, братец, чудак
же она!
Как глядит,
как глядит! Просто говорю: еще бы ты минут пять не пришел, я бы здесь не высидел. Насилу отперла
и до сих пор ни слова; просто жутко с ней, на человеческое существо не похожа. Да
как она здесь очутилась? А, понимаю, верно, к деду пришла, не зная, что он умер.
— А!
Так вы не хотите понять с двух слов, — сказала Наташа, — даже он, даже вот Алеша вас понял
так же,
как и я, а мы с ним не сговаривались, даже не видались!
И ему тоже показалось, что вы играете с нами недостойную, оскорбительную игру, а он любит вас
и верит в вас,
как в божество. Вы не считали за нужное быть с ним поосторожнее, похитрее; рассчитывали, что он не догадается. Но у него чуткое, нежное, впечатлительное сердце,
и ваши слова, ваш тон,
как он говорит, у него остались на сердце…
Он клялся ей во всегдашней, неизменной любви
и с жаром оправдывался в своей привязанности к Кате; беспрерывно повторял, что он любит Катю только
как сестру,
как милую, добрую сестру, которую не может оставить совсем, что это было бы даже грубо
и жестоко с его стороны,
и все уверял, что если Наташа узнает Катю, то они обе тотчас
же подружатся,
так что никогда не разойдутся,
и тогда уже никаких не будет недоразумений.
И она с
такою любовью взглянула на меня, сказав это. Все это утро она смотрела на меня
таким же нежным взглядом
и казалась
такою веселенькою,
такою ласковою,
и в то
же время что-то стыдливое, даже робкое было в ней,
как будто она боялась чем-нибудь досадить мне, потерять мою привязанность
и…
и слишком высказаться, точно стыдясь этого.
— Вовсе не ослышалась, а
так было. Я никогда не лгу. А почему ж гостя не встретить? Живем-живем, никто-то к нам не ходит, а все-то у нас есть. Пусть
же хорошие люди видят, что
и мы умеем,
как люди, жить.
— Хорошо,
так и быть; я, брат, вообще употребляюсь иногда по иным делам. Но рассуди: мне ведь иные
и доверяются-то потому, что я не болтун.
Как же я тебе буду рассказывать?
Так и не взыщи, если расскажу вообще, слишком вообще, для того только, чтоб доказать:
какой, дескать, он выходит подлец. Ну, начинай
же сначала ты, про свое.
— Да что
же стыдно-то?
Какая ты, право, Катя! Я ведь люблю ее больше, чем она думает, а если б она любила меня настоящим образом,
так,
как я ее люблю, то, наверно, пожертвовала бы мне своим удовольствием. Она, правда,
и сама отпускает меня, да ведь я вижу по лицу, что это ей тяжело, стало быть, для меня все равно что
и не отпускает.
Он именно сказал точь-в-точь
так же,
как я теперь передал: что она до того уж слишком меня любит, до того сильно, что уж это выходит просто эгоизм,
так что
и мне
и ей тяжело, а впоследствии
и еще тяжелее мне будет.
—
Так и я была уверена. Ну,
так если она
такая,
как же она могла полюбить Алешу,
такого мальчика? Объясните мне это; я часто об этом думаю.
— Я ведь только
так об этом заговорила; будемте говорить о самом главном. Научите меня, Иван Петрович: вот я чувствую теперь, что я Наташина соперница, я ведь это знаю,
как же мне поступать? Я потому
и спросила вас: будут ли они счастливы. Я об этом день
и ночь думаю. Положение Наташи ужасно, ужасно! Ведь он совсем ее перестал любить, а меня все больше
и больше любит. Ведь
так?
— Ну, вот видите, ну хоть бы этот миллион, уж они
так болтают о нем, что уж
и несносно становится. Я, конечно, с радостию пожертвую на все полезное, к чему ведь
такие огромные деньги, не правда ли? Но ведь когда еще я его пожертвую; а они уж там теперь делят, рассуждают, кричат, спорят: куда лучше употребить его, даже ссорятся из-за этого, —
так что уж это
и странно. Слишком торопятся. Но все-таки они
такие искренние
и… умные. Учатся. Это все
же лучше, чем
как другие живут. Ведь
так?
— Вот что, молодой мой друг, — начал он, серьезно смотря на меня, — нам с вами эдак продолжать нельзя, а потому лучше уговоримся. Я, видите ли, намерен был вам кое-что высказать, ну, а вы уж должны быть
так любезны, чтобы согласиться выслушать, что бы я ни сказал. Я желаю говорить,
как хочу
и как мне нравится, да по-настоящему
так и надо. Ну,
так как же, молодой мой друг, будете вы терпеливы?
Ведь вы от меня, в самой сущности дела, ничего другого
и не ожидали,
как бы я ни говорил с вами: с раздушенною ли вежливостью, или
как теперь; следовательно, смысл все-таки был бы тот
же,
как и теперь.
Знаете ли, что когда-то я из каприза даже был метафизиком
и филантропом
и вращался чуть ли не в
таких же идеях,
как вы?
Заключу
же так: вы меня обвиняете в пороке, разврате, безнравственности, а я, может быть, только тем
и виноват теперь, что откровеннеедругих
и больше ничего; что не утаиваю того, что другие скрывают даже от самих себя,
как сказал я прежде…
Нет, мой друг: если вы истинный человеколюбец, то пожелайте всем умным людям
такого же вкуса,
как у меня, даже
и с грязнотцой, иначе ведь умному человеку скоро нечего будет делать на свете
и останутся одни только дураки.
Он замолчал
и пытливо, с той
же злобой смотрел на меня, придерживая мою руку своей рукой,
как бы боясь, чтоб я не ушел. Я уверен, что в эту минуту он соображал
и доискивался, откуда я могу знать это дело, почти никому не известное,
и нет ли во всем этом какой-нибудь опасности?
Так продолжалось с минуту; но вдруг лицо его быстро изменилось; прежнее насмешливое, пьяно-веселое выражение появилось снова в его глазах. Он захохотал.
Она тотчас
же подружилась с Нелли
и много помогала мне во все время ее болезни, навещала нас почти каждый день
и всегда, бывало, приедет с
таким видом,
как будто что-нибудь пропало или куда-то уехало
и надо поскорее ловить.
Они полюбили одна другую,
как две сестры,
и я думаю, что Александра Семеновна во многом была
такой же точно ребенок,
как и Нелли.
Ну, прощайте
же, Иван Петрович; ей все-таки легче,
как я заметила, а мне надо домой,
так и Филипп Филиппыч приказал.
Но назавтра
же Нелли проснулась грустная
и угрюмая, нехотя отвечала мне. Сама
же ничего со мной не заговаривала, точно сердилась на меня. Я заметил только несколько взглядов ее, брошенных на меня вскользь,
как бы украдкой; в этих взглядах было много какой-то затаенной сердечной боли, но все-таки в них проглядывала нежность, которой не было, когда она прямо глядела на меня. В этот-то день
и происходила сцена при приеме лекарства с доктором; я не знал, что подумать.
В
такие разы он входил обыкновенно с торжественным видом,
как будто был именинник,
и Нелли тотчас
же догадывалась, что он приехал с подарком.
«Что с ней, что с ней!» — подумал я,
и вся душа перевернулась во мне. Нелли замолчала
и более во весь вечер не сказала ни слова. Когда
же я ушел, она заплакала, плакала весь вечер,
как донесла мне Александра Семеновна,
и так и уснула в слезах. Даже ночью, во сне, она плакала
и что-то ночью говорила в бреду.
Я решился до времени не говорить Наташе об этой встрече, но непременно сказать ей тотчас
же, когда она останется одна, по отъезде Алеши. В настоящее
же время она была
так расстроена, что хотя бы
и поняла
и осмыслила вполне всю силу этого факта, но не могла бы его
так принять
и прочувствовать,
как впоследствии, в минуту подавляющей последней тоски
и отчаяния. Теперь
же минута была не та.