Неточные совпадения
Уверяли, что Николай Сергеич, разгадав характер молодого князя, имел намерение употребить все недостатки его в свою пользу; что дочь его Наташа (которой уже было тогда семнадцать лет) сумела влюбить в себя двадцатилетнего юношу; что и отец и
мать этой любви покровительствовали, хотя и делали вид, что ничего не замечают; что хитрая и «безнравственная» Наташа околдовала, наконец, совершенно молодого человека, не видавшего в целый год,
ее стараниями, почти ни одной настоящей благородной девицы, которых так много зреет в почтенных домах соседних помещиков.
Мне показалось, что горькая усмешка промелькнула на губах Наташи.
Она подошла к фортепиано, взяла шляпку и надела
ее; руки
ее дрожали. Все движения
ее были как будто бессознательны, точно
она не понимала, что делала. Отец и
мать пристально в
нее всматривались.
«А отец, а
мать?» — подумал я.
Она как будто уж и забыла про них.
— Это я, видишь, Ваня, смотреть не могу, — начал он после довольно продолжительного сердитого молчания, — как эти маленькие, невинные создания дрогнут от холоду на улице… из-за проклятых
матерей и отцов. А впрочем, какая же
мать и вышлет такого ребенка на такой ужас, если уж не самая несчастная!.. Должно быть, там в углу у
ней еще сидят сироты, а это старшая; сама больна, старуха-то; и… гм! Не княжеские дети! Много, Ваня, на свете… не княжеских детей! гм!
Она поняла, что он нашел его, обрадовался своей находке и, может быть, дрожа от восторга, ревниво спрятал его у себя от всех глаз; что где-нибудь один, тихонько от всех, он с беспредельною любовью смотрел на личико своего возлюбленного дитяти, — смотрел и не мог насмотреться, что, может быть, он так же, как и бедная
мать, запирался один от всех разговаривать с своей бесценной Наташей, выдумывать
ее ответы, отвечать на них самому, а ночью, в мучительной тоске, с подавленными в груди рыданиями, ласкал и целовал милый образ и вместо проклятий призывал прощение и благословение на ту, которую не хотел видеть и проклинал перед всеми.
Она засыпала меня вопросами. Лицо
ее сделалось еще бледнее от волнения. Я рассказал
ей подробно мою встречу с стариком, разговор с
матерью, сцену с медальоном, — рассказал подробно и со всеми оттенками. Я никогда ничего не скрывал от
нее.
Она слушала жадно, ловя каждое мое слово. Слезы блеснули на
ее глазах. Сцена с медальоном сильно
ее взволновала.
Да я
ее поганке-матери четырнадцать целковых долгу простила, на свой счет похоронила, чертенка
ее на воспитание взяла, милая ты женщина, знаешь, сама знаешь!
— Так как же девочка-то к
ней попала? У
ней здесь
мать умерла?
— Да сделайте же одолжение; говорю вам, меня это очень интересует. Я, может быть, что-нибудь и в состоянии сделать. Кто ж эта девочка? Кто была
ее мать, — вы знаете?
Я вздрогнул. Завязка целого романа так и блеснула в моем воображении. Эта бедная женщина, умирающая в подвале у гробовщика, сиротка дочь
ее, навещавшая изредка дедушку, проклявшего
ее мать; обезумевший чудак старик, умирающий в кондитерской после смерти своей собаки!..
Она была русская, потому что
ее мать была русская, а дедушка был англичанин, но тоже как русский.
Все время, как я
ее знал,
она, несмотря на то, что любила меня всем сердцем своим, самою светлою и ясною любовью, почти наравне с своею умершею
матерью, о которой даже не могла вспоминать без боли, — несмотря на то,
она редко была со мной наружу и, кроме этого дня, редко чувствовала потребность говорить со мной о своем прошедшем; даже, напротив, как-то сурово таилась от меня.
— А не подкупал
ее, чтоб у
ней кое-что выведать, и, признайся откровенно: нарочно ты зашел ко мне, зная, что меня дома не будет, чтоб поговорить с
ней между четырех глаз и что-нибудь выведать, или нет? Ведь я знаю, ты с
ней часа полтора просидел, уверил
ее, что
ее мать покойницу знаешь, и что-то выспрашивал.
Мать должна была
ей денег, та и забрала к себе девчонку.
Ну, вот хоть бы эта
мать: отделалась гордым презрением и хоть оставила у себя документ, но ведь князь знал, что
она скорее повесится, чем употребит его в дело: ну, и был покоен до времени.
Случилось это вследствие наших тайных разговоров: я убедил Анну Андреевну и сказал
ей, что вид сиротки, которой
мать была тоже проклята своим отцом, может быть, повернет сердце нашего старика на другие мысли.
— Да, я буду лучше ходить по улицам и милостыню просить, а здесь не останусь, — кричала
она, рыдая. — И
мать моя милостыню просила, а когда умирала, сама сказала мне: будь бедная и лучше милостыню проси, чем… Милостыню не стыдно просить: я не у одного человека прошу, я у всех прошу, а все не один человек; у одного стыдно, а у всех не стыдно; так мне одна нищенка говорила; ведь я маленькая, мне негде взять. Я у всех и прошу. А здесь я не хочу, не хочу, не хочу, я злая; я злее всех; вот какая я злая!
Видно только было, что горячее чувство, заставившее его схватить перо и написать первые, задушевные строки, быстро, после этих первых строк, переродилось в другое: старик начинал укорять дочь, яркими красками описывал
ей ее преступление, с негодованием напоминал
ей о
ее упорстве, упрекал в бесчувственности, в том, что
она ни разу, может быть, и не подумала, что сделала с отцом и
матерью.
Расскажи им, как твою
мать оставил злой человек, как
она умирала в подвале у Бубновой, как вы с
матерью вместе ходили по улицам и просили милостыню; что говорила
она тебе и о чем просила тебя, умирая…
Расскажи, как он не хотел прощать твою
мать, и как
она посылала тебя к нему в свой предсмертный час, чтоб он пришел к
ней простить
ее, и как он не хотел… и как
она умерла.
— У
ней, Анна Андреевна, — начал я, —
мать была дочь англичанина и русской, так что скорее была русская; Нелли же родилась за границей.
—
Ее мать была дурным и подлым человеком обманута, — произнес он, вдруг обращаясь к Анне Андреевне. —
Она уехала с ним от отца и передала отцовские деньги любовнику; а тот выманил их у
нее обманом, завез за границу, обокрал и бросил. Один добрый человек
ее не оставил и помогал
ей до самой своей смерти. А когда он умер,
она, два года тому назад, воротилась назад к отцу. Так, что ли, ты рассказывал, Ваня? — спросил он отрывисто.
— Я знаю, Нелли, что твою
мать погубил злой человек, злой и безнравственный, но знаю тоже, что
она отца своего любила и почитала, — с волнением произнес старик, продолжая гладить Нелли по головке и не стерпев, чтоб не бросить нам в эту минуту этот вызов. Легкая краска покрыла его бледные щеки; он старался не взглядывать на нас.
— Что ж, — заметил Николай Сергеич неровным голосом, с какою-то раздражительною резкостью, — что ж, твоя
мать оскорбила своего отца, и он за дело отверг
ее…
«Вот тебе, закричал, возьми, это у меня все, что было, и скажи твоей
матери, что я
ее проклинаю», — а сам захлопнул дверь.
— Нет, Маслобоев, это не так, ты увлекся, — вскричал я. —
Она не только не знает этого, но
она и в самом деле незаконная дочь. Неужели
мать, имея хоть какие-нибудь документы в руках, могла выносить такую злую долю, как здесь в Петербурге, и, кроме того, оставить свое дитя на такое сиротство? Полно! Этого быть не может.