Неточные совпадения
Кстати: мне всегда приятнее было обдумывать мои сочинения и мечтать, как они у меня напишутся,
чем в самом
деле писать их, и, право, это было не от лености.
Но старик даже и не пошевелился. Между немцами раздался ропот негодования. Сам Миллер, привлеченный шумом, вошел
в комнату. Вникнув
в дело, он подумал,
что старик глух, и нагнулся к самому его уху.
В этой смиренной, покорной торопливости бедного, дряхлого старика было столько вызывающего на жалость, столько такого, отчего иногда сердце точно перевертывается
в груди,
что вся публика, начиная с Адама Иваныча, тотчас же переменила свой взгляд на
дело.
В эти
дни между другими хлопотами я ходил на Васильевский остров,
в Шестую линию, и только придя туда, усмехнулся сам над собою:
что мог я увидать
в Шестой линии, кроме ряда обыкновенных домов?
В то время, именно год назад, я еще сотрудничал по журналам, писал статейки и твердо верил,
что мне удастся написать какую-нибудь большую, хорошую вещь. Я сидел тогда за большим романом; но
дело все-таки кончилось тем,
что я — вот засел теперь
в больнице и, кажется, скоро умру. А коли скоро умру, то к
чему бы, кажется, и писать записки?
Один механизм письма
чего стоит: он успокоит, расхолодит, расшевелит во мне прежние авторские привычки, обратит мои воспоминания и больные мечты
в дело,
в занятие…
Тогда за каждым кустом, за каждым деревом как будто еще кто-то жил, для нас таинственный и неведомый; сказочный мир сливался с действительным; и, когда, бывало,
в глубоких долинах густел вечерний пар и седыми извилистыми космами цеплялся за кустарник, лепившийся по каменистым ребрам нашего большого оврага, мы с Наташей, на берегу, держась за руки, с боязливым любопытством заглядывали вглубь и ждали,
что вот-вот выйдет кто-нибудь к нам или откликнется из тумана с овражьего
дна и нянины сказки окажутся настоящей, законной правдой.
В короткое время своего знакомства с Ихменевым он совершенно узнал, с кем имеет
дело, и понял,
что Ихменева надо очаровать дружеским, сердечным образом, надобно привлечь к себе его сердце, и
что без этого деньги не много сделают.
Но оскорбление с обеих сторон было так сильно,
что не оставалось и слова на мир, и раздраженный князь употреблял все усилия, чтоб повернуть
дело в свою пользу, то есть,
в сущности, отнять у бывшего своего управляющего последний кусок хлеба.
Сначала,
в первые
дни после их приезда, мне все казалось,
что она как-то мало развилась
в эти годы, совсем как будто не переменилась и осталась такой же девочкой, как и была до нашей разлуки.
Но потом каждый
день я угадывал
в ней что-нибудь новое, до тех пор мне совсем незнакомое, как будто нарочно скрытое от меня, как будто девушка нарочно от меня пряталась, — и
что за наслаждение было это отгадывание!
Ну как
в самом
деле объявить прямо,
что не хочу служить, а хочу сочинять романы, а потому до времени их обманывал, говорил,
что места мне не дают, а
что я ищу из всех сил.
— Да уж поскорей ему звезду, папаша, а то
что в самом
деле, атташе да атташе!
В ясный сентябрьский
день, перед вечером, вошел я к моим старикам больной, с замиранием
в душе и упал на стул чуть не
в обмороке, так
что даже они перепугались, на меня глядя.
Это еще последнее
дело, а знаешь ли ты, Наташа… (о боже, да ведь ты все это знаешь!) знаешь ли,
что князь заподозрил твоего отца и мать,
что они сами, нарочно, сводили тебя с Алешей, когда Алеша гостил у вас
в деревне?
— Ах, как мне хотелось тебя видеть! — продолжала она, подавив свои слезы. — Как ты похудел, какой ты больной, бледный; ты
в самом
деле был нездоров, Ваня?
Что ж я, и не спрошу! Все о себе говорю; ну, как же теперь твои
дела с журналистами?
Что твой новый роман, подвигается ли?
Ах, Ваня! — вскричала она вдруг и вся задрожала, —
что если он
в самом
деле уж не любит меня!
Я знал,
что старик
дня три тому назад крепко прихворнул, и вдруг я встречаю его
в такую сырость на улице.
Я рассказал ему всю историю с Смитом, извиняясь,
что смитовское
дело меня задержало,
что, кроме того, я чуть не заболел и
что за всеми этими хлопотами к ним, на Васильевский (они жили тогда на Васильевском), было далеко идти. Я чуть было не проговорился,
что все-таки нашел случай быть у Наташи и
в это время, но вовремя замолчал.
Больной ведь он,
в такую погоду, на ночь глядя; ну, думаю, верно, за чем-нибудь важным; а
чему ж и быть-то важнее известного вам
дела?
Прибавил я еще,
что записка Наташи, сколько можно угадывать, написана ею
в большом волнении; пишет она,
что сегодня вечером все решится, а
что? — неизвестно; странно тоже,
что пишет от вчерашнего
дня, а назначает прийти сегодня, и час определила: девять часов.
— А
что ж! — подхватил он вдруг, как будто раздраженный нашим молчанием, —
чем скорей, тем лучше. Подлецом меня не сделают, хоть и решат,
что я должен заплатить. Со мной моя совесть, и пусть решают. По крайней мере
дело кончено; развяжут, разорят… Брошу все и уеду
в Сибирь.
— Нет,
в самом
деле, — подхватил Ихменев, разгорячая сам себя с злобною, упорною радостию, — как ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти! На
что в Сибирь ехать! А лучше я вот завтра разоденусь, причешусь да приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (к такому лицу уж нельзя иначе!), перчатки для полного бонтону купить да и пойти к его сиятельству: батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец родной! Прости и помилуй, дай кусок хлеба, — жена, дети маленькие!.. Так ли, Анна Андреевна? Этого ли хочешь?
Чего доброго, не надоумил ли его господь и не ходил ли он
в самом
деле к Наташе, да одумался дорогой, или что-нибудь не удалось, сорвалось
в его намерении, — как и должно было случиться, — и вот он воротился домой, рассерженный и уничтоженный, стыдясь своих недавних желаний и чувств, ища, на ком сорвать сердце за свою же слабость,и выбирая именно тех, кого наиболее подозревал
в таких же желаниях и чувствах.
— И ты
в самом
деле думаешь,
что он ходил ко мне?
За три
дня до моего ухода он приметил,
что я грустна, тотчас же и сам загрустил до болезни, и — как ты думаешь? — чтоб развеселить меня, он придумал взять билет
в театр!..
— О боже мой! — вскрикнул он
в восторге, — если б только был виноват, я бы не смел, кажется, и взглянуть на нее после этого! Посмотрите, посмотрите! — кричал он, обращаясь ко мне, — вот: она считает меня виноватым; все против меня, все видимости против меня! Я пять
дней не езжу! Есть слухи,
что я у невесты, — и
что ж? Она уж прощает меня! Она уж говорит: «Дай руку, и кончено!» Наташа, голубчик мой, ангел мой, ангел мой! Я не виноват, и ты знай это! Я не виноват ни настолечко! Напротив! Напротив!
— Половина одиннадцатого! Я и был там… Но я сказался больным и уехал и — это первый, первый раз
в эти пять
дней,
что я свободен,
что я был
в состоянии урваться от них, и приехал к тебе, Наташа. То есть я мог и прежде приехать, но я нарочно не ехал! А почему? ты сейчас узнаешь, объясню; я затем и приехал, чтоб объяснить; только, ей-богу,
в этот раз я ни
в чем перед тобой не виноват, ни
в чем! Ни
в чем!
Мавра, вышедшая из кухни, стояла
в дверях и с серьезным негодованием смотрела на нас, досадуя,
что не досталось Алеше хорошей головомойки от Наташи, как ожидала она с наслаждением все эти пять
дней, и
что вместо того все так веселы.
В письме он прямо и просто — и заметьте себе, таким серьезным тоном,
что я даже испугался, — объявлял мне,
что дело о моем сватовстве уже кончилось,
что невеста моя совершенство;
что я, разумеется, ее не стою, но
что все-таки непременно должен на ней жениться.
Дело в том,
что княгиня, за все ее заграничные штуки, пожалуй, еще ее и не примет, а княгиня не примет, так и другие, пожалуй, не примут; так вот и удобный случай — сватовство мое с Катей.
— Все, решительно все, — отвечал Алеша, — и благодарю бога, который внушил мне эту мысль; но слушайте, слушайте! Четыре
дня тому назад я решил так: удалиться от вас и кончить все самому. Если б я был с вами, я бы все колебался, я бы слушал вас и никогда бы не решился. Один же, поставив именно себя
в такое положение,
что каждую минуту должен был твердить себе,
что надо кончить и
что я долженкончить, я собрался с духом и — кончил! Я положил воротиться к вам с решением и воротился с решением!
— Мой приход к вам
в такой час и без доклада — странен и вне принятых правил; но я надеюсь, вы поверите,
что, по крайней мере, я
в состоянии сознать всю эксцентричность моего поступка. Я знаю тоже, с кем имею
дело; знаю,
что вы проницательны и великодушны. Подарите мне только десять минут, и я надеюсь, вы сами меня поймете и оправдаете.
Сегодня вечером я получил письмо, до того для меня важное (требующее немедленного моего участия
в одном
деле),
что никаким образом я не могу избежать его.
— То-то я и говорю,
что он такой деликатный. А как хвалил тебя! Я ведь говорил тебе… говорил! Нет, он может все понимать и чувствовать! А про меня как про ребенка говорил; все-то они меня так почитают! Да
что ж, я ведь и
в самом
деле такой.
— То-то; он и без того узнает. А ты замечай,
что он скажет? Как примет? Господи, Ваня!
Что, неужели ж он
в самом
деле проклянет меня за этот брак? Нет, не может быть!
— Да говорю тебе,
что я
в Тринадцатую линию, по своему
делу, а не к тебе! Не пойду я за тобою. На извозчике скоро доедем. Пойдем!
Я стал на тротуаре против ворот и глядел
в калитку. Только
что я вышел, баба бросилась наверх, а дворник, сделав свое
дело, тоже куда-то скрылся. Через минуту женщина, помогавшая снести Елену, сошла с крыльца, спеша к себе вниз. Увидев меня, она остановилась и с любопытством на меня поглядела. Ее доброе и смирное лицо ободрило меня. Я снова ступил на двор и прямо подошел к ней.
— Нехорошие за ней
дела, — отвечала женщина, как бы
в раздумье и колеблясь: говорить или нет? — Нам
что, мы посторонние…
Я вышел из этого дома
в раздумье и
в глубоком волнении. Сделать я ничего не мог, но чувствовал,
что мне тяжело оставить все это так. Некоторые слова гробовщицы особенно меня возмутили. Тут скрывалось какое-то нехорошее
дело: я это предчувствовал.
Правила имею: знаю, например,
что один
в поле не воин, и —
дело делаю.
Дело все
в том,
что может крепко мне перепасть, и когда я, полчаса тому назад, Сизобрюхова встретил, то очень обрадовался.
Старушка перекрестила меня несколько раз на дорогу, послала особое благословение Наташе и чуть не заплакала, когда я решительно отказался прийти
в тот же
день еще раз, вечером, если с Наташей не случилось
чего особенного.
И, наконец, свойство самых добродушных людей, может быть перешедшее к ней от отца, — захвалить человека, упорно считать его лучше,
чем он
в самом
деле, сгоряча преувеличивать
в нем все доброе, — было
в ней развито
в сильной степени.
У меня был большой медный чайник. Я уже давно употреблял его вместо самовара и кипятил
в нем воду. Дрова у меня были, дворник разом носил мне их
дней на пять. Я затопил печь, сходил за водой и наставил чайник. На столе же приготовил мой чайный прибор. Елена повернулась ко мне и смотрела на все с любопытством. Я спросил ее, не хочет ли и она
чего? Но она опять от меня отвернулась и ничего не ответила.
К тому времени
дело этой девочки, надеюсь, совсем кончится;
в тот же раз я с тобой серьезно переговорю, потому
что за тебя надо серьезно приняться.
Я поспешил ее обнадежить. Она замолчала, взяла было своими горячими пальчиками мою руку, но тотчас же отбросила ее, как будто опомнившись. «Не может быть, чтоб она
в самом
деле чувствовала ко мне такое отвращение, — подумал я. — Это ее манера, или… или просто бедняжка видела столько горя,
что уж не доверяет никому на свете».
Наташу, против ожидания, я застал опять одну, и — странное
дело, мне показалось,
что она вовсе не так была мне
в этот раз рада, как вчера и вообще
в другие разы. Как будто я ей
в чем-нибудь досадил или помешал. На мой вопрос: был ли сегодня Алеша? — она отвечала: разумеется, был, но недолго. Обещался сегодня вечером быть, — прибавила она, как бы
в раздумье.
— Как третий
день? — спросил я
в изумлении, — да она сама вчера говорила,
что он вчера утром был да еще вчера вечером хотел приехать…
— Коротко и ясно, вот
в чем, брат,
дело, — начал опять старик, — длинное
дело, важное
дело…