Неточные совпадения
Дочь генеральши от первого брака, тетушка моя, Прасковья Ильинична, засидевшаяся в девках и проживавшая постоянно в генеральском доме, — одна из любимейших жертв генерала и необходимая ему во все время его десятилетнего безножия для беспрерывных услуг, умевшая одна угодить ему своею простоватою и безответною кротостью, — подошла к его постели, проливая горькие слезы, и
хотела было поправить подушку под головою страдальца; но страдалец успел-таки схватить ее за волосы и три раза дернуть их, чуть не пенясь от злости.
Дали знать полковнику,
хотя генеральша и объявила, что не
хочет видеть его, что скорее умрет, чем пустит его к себе на глаза в
такую минуту.
— Хорошо!
так, по-вашему, я
так ничтожен, что даже не стою ответа, — вы это
хотели сказать? Ну, пусть будет
так; пусть я буду ничто.
Да и на какого молодого человека, который, как я, только что соскочил со сковороды, не подействовало бы
такое предложение,
хотя бы, например, романическою своею стороною?
— Его-то выгонят? Да вы сдурели аль нет? Да ведь Егор-то Ильич перед ним на цыпочках ходит! Да Фома велел раз быть вместо четверга середе,
так они там, все до единого, четверг середой почитали. «Не
хочу, чтоб был четверг, а будь середа!»
Так две середы на одной неделе и было. Вы думаете, я приврал что-нибудь? Вот на столечко не приврал! Просто, батюшка, штука капитана Кука выходит!
— Давеча уроку не знал; Фома Фомич на коленки ставил, а я и не стал. Стар я стал, батюшка, Сергей Александрыч, чтоб надо мной
такие шутки шутить! Барин осерчать изволил, зачем Фому Фомича не послушался. «Он, говорит, старый ты хрыч, о твоем же образовании заботится, произношению тебя
хочет учить». Вот и хожу, твержу вокабул. Обещал Фома Фомич к вечеру опять экзаментик сделать.
Ну, да наконец, и торговля, промышленность — эти,
так сказать, струи… то есть я
хочу сказать, что как ни верти, а полезно…
— После, после, мой друг, после! все это объяснится. Да какой же ты стал молодец! Милый ты мой! А как же я тебя ждал!
Хотел излить,
так сказать… ты ученый, ты один у меня… ты и Коровкин. Надобно заметить тебе, что на тебя здесь все сердятся. Смотри же, будь осторожнее, не оплошай!
— Ни-ни-ни! ни за что на свете! — закричал он, схватив меня за руки. — Ты мой гость, и я
так хочу!
Они и подумали, что я соглашаюсь, и непременно
хотят, чтоб завтра, для семейного праздника, я объяснился… и потому завтра
такие хлопоты, что я даже не знаю, что предпринять!
Я, брат, признаюсь тебе, только ждал тебя да Коровкина…
хотел излить,
так сказать…
Да! постой! вот еще к тебе просьба: не кричи на меня там, как давеча здесь кричал, — а? разве уж потом, если
захочешь что заметить,
так, наедине, здесь и заметишь; а до тех пор как-нибудь скрепись, подожди!
Этого нельзя было не заметить с первого взгляда: как ни был я сам в ту минуту смущен и расстроен, однако я видел, что дядя, например, расстроен чуть ли не
так же, как я,
хотя он и употреблял все усилия, чтоб скрыть свою заботу под видимою непринужденностью.
Мне, впрочем, понравились ее глаза, голубые и кроткие; и
хотя около этих глаз уже виднелись морщинки, но взгляд их был
так простодушен,
так весел и добр, что как-то особенно приятно было встречаться с ним.
— Матушка моя, благодетельница, ведь дурачком-то лучше на свете проживешь! Знал бы,
так с раннего молоду в дураки бы записался, авось теперь был бы умный. А то как рано
захотел быть умником,
так вот и вышел теперь старый дурак.
—
Так… я было, кстати,
хотел рассказать… Впрочем, напомните мне при случае. А теперь, будьте уверены, что я вас понимаю и… умею ценить…
Ведь это он из излишней любви ко мне,
так сказать, из ревности делает — он это сам говорит, — он ревнует меня к генералу, расположение мое боится потерять, испытывает меня,
хочет узнать, чем я для него могу пожертвовать.
Я именно от самого тебя
хочу слышать, что он сделал, чем прославился, чем заслужил
такую бессмертную славу, что его уже воспевают трубадуры?
— То-то «эх, Фома»! Видно, правда не пуховик. Ну, хорошо; мы еще потом поговорим об этом, а теперь позвольте и мне немного повеселить публику. Не все же вам одним отличаться. Павел Семенович! видели вы это чудо морское в человеческом образе? Я уж давно его наблюдаю. Вглядитесь в него: ведь он съесть меня
хочет, так-таки живьем, целиком!
Я же, сударь, Фома Фомич,
хотя и господский холоп, а
такого сраму, как теперь, отродясь над собой не видывал!
— Вы извините меня, — продолжал я, — я теперь расстроен, я чувствую, что не
так бы следовало мне начать говорить об этом… особенно с вами… Но все равно! По-моему, откровенность в
таких делах лучше всего. Признаюсь… то есть я
хотел сказать… вы знаете намерение дядюшки? Он приказал мне искать вашей руки…
— Ох, ради бога, не извиняйтесь! Поверьте, что мне и без того тяжело это слушать, а между тем судите: я и сама
хотела заговорить с вами, чтоб узнать что-нибудь… Ах, какая досада!
так он-таки вам написал! Вот этого-то я пуще всего боялась! Боже мой, какой это человек! А вы и поверили и прискакали сюда сломя голову? Вот надо было!
— Да, конечно, Фома Фомич; но теперь из-за меня идет дело, потому что они то же говорят, что и вы, ту же бессмыслицу; тоже подозревают, что он влюблен в меня. А
так как я бедная, ничтожная, а
так как замарать меня ничего не стоит, а они
хотят женить его на другой,
так вот и требуют, чтоб он меня выгнал домой, к отцу, для безопасности. А ему когда скажут про это, то он тотчас же из себя выходит; даже Фому Фомича разорвать готов. Вон они теперь и кричат об этом; уж я предчувствую, что об этом.
Он и приехал, чтоб взять меня, и, если крайность до того дойдет,
так хоть завтра же, потому что уж дело почти до всего дошло: они меня съесть
хотят, и я знаю наверно, что они там теперь кричат обо мне.
— Почитаете! хорошо!
Так скажите же мне, если почитаете, как по вашему мнению: достоин я или нет генеральского сана? Отвечайте решительно и немедленно: достоин иль нет? Я
хочу посмотреть ваш ум, ваше развитие.
— Слишком рассердился! — вскрикнул я, мгновенно разгорячившись. — Конечно, я давеча слишком увлекся и,
таким образом, дал право всякому осуждать меня. Я очень хорошо понимаю, что я выскочил и срезался на всех пунктах, и, я думаю, нечего было это мне объяснять!.. Понимаю тоже, что
так не делается в порядочном обществе; но сообразите, была ли какая возможность не увлечься? Ведь это сумасшедший дом, если
хотите знать! и… и… наконец… я просто уеду отсюда — вот что!
— Конечно, и я согласен с вами, что она дура… Гм! Это хорошо, что вы
так любите дядюшку; я сам сочувствую…
хотя на ее деньги можно бы славно округлить имение! Впрочем, у них и другие резоны: они боятся, чтоб Егор Ильич не женился на той гувернантке… помните, еще
такая интересная девушка?
Так вот нет же, теперь: не
хочу, да и только; отказался.
—
Так он стихи напечатать
хочет, дядюшка?
Они, видишь ли, — уж признаюсь тебе во всем, — думали, что я сам в нее влюблен и жениться
хочу; словом, стремлюсь к погибели: они это мне
так объяснили…
так вот, чтоб спасти меня, и решились было ее изгнать.
— Я видел только, дядюшка, что вы ее любите
так, как больше любить нельзя: любите и между тем сами про это не знаете. Помилуйте! выписываете меня,
хотите женить меня на ней, единственно для того, чтобы она вам стала племянницей и чтоб иметь ее всегда при себе…
— Тьфу ты, досадный человек! — отвечал толстяк, вскакивая с места. — Я к нему как к образованному человеку пришел оказию сообщить, а он еще сомневается! Ну, батюшка, если
хочешь с нами,
так вставай, напяливай свои штанишки, а мне нечего с тобой языком стучать: и без того золотое время с тобой потерял!
— Разумеется, — отвечал дядя, — но она
захочет — уверяю тебя. Это она теперь только
так… Только увидит нас, тотчас воротится, — отвечаю. Нельзя же, брат, оставить ее
так, на произвол судьбы, в жертву; это,
так сказать, долг…
Он не являлся еще налицо; но
хотя и сомнения не было в том, что он явится, теперешняя жизнь и без того была
так недурна,
так заманчива,
так полна всяких развлечений и угощений, что можно было и подождать.
Татьяна Ивановна останется, потому что
так хочет!
— Не
хотите? — взвизгнула Анфиса Петровна, задыхаясь от злости. — Не
хотите? Приехали, да и не
хотите? В
таком случае как же вы смели обманывать нас? В
таком случае как же вы смели обещать ему, бежали с ним ночью, сами навязывались, ввели нас в недоумение, в расходы? Мой сын, может быть, благородную партию потерял из-за вас! Он, может быть, десятки тысяч приданого потерял из-за вас!.. Нет-с! Вы заплатите, вы должны теперь заплатить; мы доказательства имеем; вы ночью бежали…
Бедная, и не ожидала поутру, что ее нещечко
так покойно примет известие о «пассаже» с Татьяной Ивановной, и потому теперь чрезвычайно развеселилась,
хотя утром с ней действительно происходили корчи и обмороки.
— Я еще вчера сказала вам, — продолжала Настя, — что не могу быть вашей женою. Вы видите: меня не
хотят у вас… а я все это давно, уж заранее предчувствовала; маменька ваша не даст нам благословения… другие тоже. Вы сами хоть и не раскаетесь потом, потому что вы великодушный человек, но все-таки будете несчастны из-за меня… с вашим добрым характером…
— Ты у нас, Фома, ты в кругу своих! — вскричал дядя. — Ободрись, успокойся! И, право, переменил бы ты теперь костюм, Фома, а то заболеешь… Да не
хочешь ли подкрепиться — а?
так, эдак… рюмочку маленькую чего-нибудь, чтоб согреться.
— Малаги
захотел! — проворчал он чуть не вслух. — И вина-то
такого спросил, что никто не пьет! Ну, кто теперь пьет малагу, кроме
такого же, как он, подлеца? Тьфу, вы, проклятые! Ну, я-то чего тут стою? чего я-то тут жду?
— Фома, — начал дядя, сбиваясь на каждом слове, — вот теперь… когда ты отдохнул и опять вместе с нами… то есть, я
хотел сказать, Фома, что понимаю, как давеча, обвинив,
так сказать, невиннейшее создание…
— Эк чего
захотел! — проворчал он с яростью. — Подайте ему его невинность! Целоваться, что ли, он с ней
хочет? Может, и мальчишкой-то был уж
таким же разбойником, как и теперь! присягну, что был.
Нет, Настя, я уж
так положила — тебе подарить; я давно
хотела тебе подарить и только дожидалась первой любви твоей…
Сколько ни сиял передо мною Фома, а, поверишь ли? я, может быть, до самого сегодня не совсем в него верил,
хотя и сам уверял тебя в его совершенстве; даже вчера не уверовал, когда он отказался от
такого подарка!