Неточные совпадения
Пожалуй, впрочем, и
так: оттого болтаю, что ничего не
делаю.
Платьев-то нет у ней никаких… то есть никаких-с, а тут точно в гости собралась, приоделась, и не то чтобы что-нибудь, а
так, из ничего всё
сделать сумеют: причешутся, воротничок там какой-нибудь чистенький, нарукавнички, ан совсем другая особа выходит, и помолодела и похорошела.
«Ну что это за вздор
такой я
сделал, — подумал он, — тут у них Соня есть, а мне самому надо».
— Дура-то она дура,
такая же, как и я, а ты что, умник, лежишь, как мешок, ничего от тебя не видать? Прежде, говоришь, детей учить ходил, а теперь пошто ничего не
делаешь?
Тяжело за двести рублей всю жизнь в гувернантках по губерниям шляться, но я все-таки знаю, что сестра моя скорее в негры пойдет к плантатору или в латыши к остзейскому немцу, чем оподлит дух свой и нравственное чувство свое связью с человеком, которого не уважает и с которым ей нечего
делать, — навеки, из одной своей личной выгоды!
«Действительно, я у Разумихина недавно еще хотел было работы просить, чтоб он мне или уроки достал, или что-нибудь… — додумывался Раскольников, — но чем теперь-то он мне может помочь? Положим, уроки достанет, положим, даже последнею копейкой поделится, если есть у него копейка,
так что можно даже и сапоги купить, и костюм поправить, чтобы на уроки ходить… гм… Ну, а дальше? На пятаки-то что ж я
сделаю? Мне разве того теперь надобно? Право, смешно, что я пошел к Разумихину…»
— Да что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, — ведь я знал же, что я этого не вынесу,
так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел
делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…
Дико и чудно показалось ему, что он мог проспать в
таком забытьи со вчерашнего дня и ничего еще не
сделал, ничего не приготовил…
Даже недавнюю пробусвою (то есть визит с намерением окончательно осмотреть место) он только пробовал было
сделать, но далеко не взаправду, а
так: «дай-ка, дескать, пойду и опробую, что мечтать-то!» — и тотчас не выдержал, плюнул и убежал, в остервенении на самого себя.
Он плохо теперь помнил себя; чем дальше, тем хуже. Он помнил, однако, как вдруг, выйдя на канаву, испугался, что мало народу и что тут приметнее, и хотел было поворотить назад в переулок. Несмотря на то, что чуть не падал, он все-таки
сделал крюку и пришел домой с другой совсем стороны.
Это была девушка… впрочем, она мне даже нравилась… хотя я и не был влюблен… одним словом, молодость, то есть я хочу сказать, что хозяйка мне
делала тогда много кредиту и я вел отчасти
такую жизнь… я очень был легкомыслен…
Нынче летний сезон, я и покупку летнюю
сделал, потому к осени сезон и без того более теплой материи потребует,
так придется ж бросать… тем более что все это тогда уж успеет само разрушиться, если не от усилившейся роскоши,
так от внутренних неустройств.
Погодя немного минут, баба в коровник пошла и видит в щель: он рядом в сарае к балке кушак привязал, петлю
сделал; стал на обрубок и хочет себе петлю на шею надеть; баба вскрикнула благим матом, сбежались: «
Так вот ты каков!» — «А ведите меня, говорит, в такую-то часть, во всем повинюсь».
— Я бы не
так сделал, — начал он издалека.
— То-то и есть, что они все
так делают, — отвечал Заметов, — убьет-то хитро, жизнь отваживает, а потом тотчас в кабаке и попался. На трате-то их и ловят. Не все же
такие, как вы, хитрецы. Вы бы в кабак не пошли, разумеется?
— Вы сумасшедший, — выговорил почему-то Заметов тоже чуть не шепотом и почему-то отодвинулся вдруг от Раскольникова. У того засверкали глаза; он ужасно побледнел; верхняя губа его дрогнула и запрыгала. Он склонился к Заметову как можно ближе и стал шевелить губами, ничего не произнося;
так длилось с полминуты; он знал, что
делал, но не мог сдержать себя. Страшное слово, как тогдашний запор в дверях,
так и прыгало на его губах: вот-вот сорвется; вот-вот только спустить его, вот-вот только выговорить!
Уж вышел,
так уже нечего
делать!
— Пойдемте, маменька, — сказала Авдотья Романовна, — он верно
так сделает, как обещает. Он воскресил уже брата, а если правда, что доктор согласится здесь ночевать,
так чего же лучше?
Я уверена, что он и теперь вдруг что-нибудь может
сделать с собой
такое, чего ни один человек никогда и не подумает
сделать…
— Что мне теперь
делать, Дмитрий Прокофьич? — заговорила Пульхерия Александровна, чуть не плача. — Ну как я предложу Роде не приходить? Он
так настойчиво требовал вчера отказа Петру Петровичу, а тут и его самого велят не принимать! Да он нарочно придет, как узнает, и… что тогда будет?
А я
так и письма-то не хотела ему показывать и как-нибудь хитростью
сделать, посредством вас, чтоб он не приходил… потому он
такой раздражительный…
— Это уж, конечно, не мне решать, а, во-первых, вам, если
такое требование Петра Петровича вас не обижает, а во-вторых — Дуне, если она тоже не обижается. А я
сделаю, как вам лучше, — прибавил он сухо.
Так что мне теперь
делать?
— Нет, нет, не совсем потому, — ответил Порфирий. — Все дело в том, что в ихней статье все люди как-то разделяются на «обыкновенных» и «необыкновенных». Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права переступать закона, потому что они, видите ли, обыкновенные. А необыкновенные имеют право
делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно потому, что они необыкновенные.
Так у вас, кажется, если только не ошибаюсь?
По-моему, если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия, вследствие каких-нибудь комбинаций, никоим образом не могли бы стать известными людям иначе как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и
так далее человек, мешавших бы этому открытию или ставших бы на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже был бы обязан… устранить этих десять или сто человек, чтобы
сделать известными свои открытия всему человечеству.
«Нет, те люди не
так сделаны; настоящий властелин,кому все разрешается, громит Тулон,
делает резню в Париже, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне; и ему же, по смерти, ставят кумиры, — а стало быть, и все разрешается. Нет, на этаких людях, видно, не тело, а бронза!»
— Справедливее? А почем знать, может быть, это и есть справедливое, и знаете, я бы
так непременно нарочно
сделал! — ответил Свидригайлов, неопределенно улыбаясь.
— Что делать-с; наши национальные дороги весьма длинны. Велика
так называемая «матушка Россия»… Я же, при всем желании, никак не мог вчера поспешить к встрече. Надеюсь, однако, что все произошло без особых хлопот?
— Била! Да что вы это! Господи, била! А хоть бы и била,
так что ж! Ну
так что ж? Вы ничего, ничего не знаете… Это
такая несчастная, ах, какая несчастная! И больная… Она справедливости ищет… Она чистая. Она
так верит, что во всем справедливость должна быть, и требует… И хоть мучайте ее, а она несправедливого не
сделает. Она сама не замечает, как это все нельзя, чтобы справедливо было в людях, и раздражается… Как ребенок, как ребенок! Она справедливая, справедливая!
Иначе не дозволю; а потому покамест прощайте,
так как нам вдвоем теперь нечего
делать.
Да что
делать, слабость, люблю военное дело, и уж
так люблю я читать все эти военные реляции… решительно я моей карьерой манкировал.
— Экой же вы вертун! — захихикал Порфирий, — да с вами, батюшка, и не сладишь; мономания какая-то в вас засела.
Так не верите мне? А я вам скажу, что уж верите, уж на четверть аршина поверили, а я
сделаю, что поверите и на весь аршин, потому истинно вас люблю и искренно добра вам желаю.
Человек, оскорбленный и раздосадованный, как вы, вчерашним случаем и в то же время способный думать о несчастии других, —
такой человек-с… хотя поступками своими он
делает социальную ошибку, — тем не менее… достоин уважения!
— Я-то в уме-с, а вот вы
так… мошенник! Ах, как это низко! Я все слушал, я нарочно все ждал, чтобы все понять, потому что, признаюсь, даже до сих пор оно не совсем логично… Но для чего вы все это
сделали — не понимаю.
Ну и решил, что вам действительно передо мной совестно
такие куши давать и, кроме того, может быть, подумал я, он хочет ей сюрприз
сделать, удивить ее, когда она найдет у себя в кармане целых сто рублей.
Ну-с;
так вот: если бы вдруг все это теперь на ваше решение отдали: тому или тем жить на свете, то есть Лужину ли жить и
делать мерзости или умирать Катерине Ивановне? то как бы вы решили: кому из них умереть?
Ну… ну, вот я и решил, завладев старухиными деньгами, употребить их на мои первые годы, не мучая мать, на обеспечение себя в университете, на первые шаги после университета, — и
сделать все это широко, радикально,
так чтоб уж совершенно всю новую карьеру устроить и на новую, независимую дорогу стать…
С сестрой и с матерью я постараюсь как-нибудь
так сделать, чтоб их разуверить и не испугать…
Да, он почувствовал еще раз, что, может быть, действительно возненавидит Соню, и именно теперь, когда
сделал ее несчастнее. «Зачем ходил он к ней просить ее слез? Зачем ему
так необходимо заедать ее жизнь? О, подлость!
— Да что это, брат, разве мы в самом деле навеки расстаемся, что ты мне…
такие завещания
делаешь?
— Э-эх! человек недоверчивый! — засмеялся Свидригайлов. — Ведь я сказал, что эти деньги у меня лишние. Ну, а просто, по человечеству, не допускаете, что ль? Ведь не «вошь» же была она (он ткнул пальцем в тот угол, где была усопшая), как какая-нибудь старушонка процентщица. Ну, согласитесь, ну «Лужину ли, в самом деле, жить и
делать мерзости, или ей умирать?». И не помоги я,
так ведь «Полечка, например, туда же, по той же дороге пойдет…».
Так только зашел обругаться, — заключил он, вставая, — душу отвести, а я знаю, что мне теперь
делать!
А выдумай вы другую теорию,
так, пожалуй, еще и в сто миллионов раз безобразнее дело бы
сделали!
— А, вот вы куда? Я согласен, что это болезнь, как и все переходящее через меру, — а тут непременно придется перейти через меру, — но ведь это, во-первых, у одного
так, у другого иначе, а во-вторых, разумеется, во всем держи меру, расчет, хоть и подлый, но что же
делать? Не будь этого, ведь этак застрелиться, пожалуй, пришлось бы. Я согласен, что порядочный человек обязан скучать, но ведь, однако ж…
—
Сделайте одолжение, оставьте все эти пошлости в покое, — с отвращением и брюзгливо отговорился Свидригайлов, — если вы
так непременно захотите узнать обо всей этой бессмыслице, то я когда-нибудь расскажу вам особо, а теперь…
Ушли все на минуту, мы с нею как есть одни остались, вдруг бросается мне на шею (сама в первый раз), обнимает меня обеими ручонками, целует и клянется, что она будет мне послушною, верною и доброю женой, что она
сделает меня счастливым, что она употребит всю жизнь, всякую минуту своей жизни, всем, всем пожертвует, а за все это желает иметь от меня только одно мое уважение и более мне, говорит, «ничего, ничего не надо, никаких подарков!» Согласитесь сами, что выслушать подобное признание наедине от
такого шестнадцатилетнего ангельчика с краскою девичьего стыда и со слезинками энтузиазма в глазах, — согласитесь сами, оно довольно заманчиво.
— Ну, если
так, — даже с некоторым удивлением ответил Свидригайлов, рассматривая Раскольникова, — если
так, то вы и сами порядочный циник. Материал, по крайней мере, заключаете в себе огромный. Сознавать много можете, много… ну да вы и делать-то много можете. Ну, однако ж, довольно. Искренно жалею, что с вами мало переговорил, да вы от меня не уйдете… Вот подождите только…
Так Дуня и
сделала. Она потихоньку обошла брата и приблизилась к Свидригайлову.
Вор ворует, зато уж он про себя и знает, что он подлец; а вот я слышал про одного благородного человека, что почту разбил;
так кто его знает, может, он и в самом деле думал, что порядочное дело
сделал!
— Укусила оса! Прямо в голову метит… Что это? Кровь! — Он вынул платок, чтоб обтереть кровь, тоненькою струйкой стекавшую по его правому виску; вероятно, пуля чуть-чуть задела по коже черепа. Дуня опустила револьвер и смотрела на Свидригайлова не то что в страхе, а в каком-то диком недоумении. Она как бы сама уж не понимала, что
такое она
сделала и что это делается!