Неточные совпадения
Был он очень беден и как-то надменно горд и несообщителен: как будто что-то таил
про себя.
Месяца полтора назад он вспомнил
про адрес; у него
были две вещи, годные к закладу: старые отцовские серебряные часы и маленькое золотое колечко с тремя какими-то красными камешками, подаренное ему при прощании сестрой, на память.
Я, говориль, на вас большой сатир гедрюкт
будет, потому я во всех газет могу
про вас все сочиниль.
— Это я знаю, что вы
были, — отвечал он, — слышал-с. Носок отыскивали… А знаете, Разумихин от вас без ума, говорит, что вы с ним к Лавизе Ивановне ходили, вот
про которую вы старались тогда, поручику-то Пороху мигали, а он все не понимал, помните? Уж как бы, кажется, не понять — дело ясное… а?
Народ расходился, полицейские возились еще с утопленницей, кто-то крикнул
про контору… Раскольников смотрел на все с странным ощущением равнодушия и безучастия. Ему стало противно. «Нет, гадко… вода… не стоит, — бормотал он
про себя. — Ничего не
будет, — прибавил он, — нечего ждать. Что это, контора… А зачем Заметов не в конторе? Контора в десятом часу отперта…» Он оборотился спиной к перилам и поглядел кругом себя.
Они стали взбираться на лестницу, и у Разумихина мелькнула мысль, что Зосимов-то, может
быть, прав. «Эх! Расстроил я его моей болтовней!» — пробормотал он
про себя. Вдруг, подходя к двери, они услышали в комнате голоса.
«Конечно, — пробормотал он
про себя через минуту, с каким-то чувством самоунижения, — конечно, всех этих пакостей не закрасить и не загладить теперь никогда… а стало
быть, и думать об этом нечего, а потому явиться молча и… исполнить свои обязанности… тоже молча, и… и не просить извинения, и ничего не говорить, и… и уж, конечно, теперь все погибло!»
— Те, я думаю, — отвечал Разумихин, поняв цель вопроса, — и
будут, конечно,
про свои семейные дела говорить. Я уйду. Ты, как доктор, разумеется, больше меня прав имеешь.
Разумихин энергически ругнул
было нумер, но, вспомнив
про Лужина, замолчал, сконфузился и ужасно обрадовался, когда вопросы Пульхерии Александровны посыпались, наконец, сряду без перерыву.
—
Про вас же, маменька, я и говорить не смею, — продолжал он будто заученный с утра урок, — сегодня только мог я сообразить сколько-нибудь, как должны
были вы здесь, вчера, измучиться в ожидании моего возвращения.
— Да… да… то
есть тьфу, нет!.. Ну, да все, что я говорил (и
про другое тут же), это все
было вздор и с похмелья.
«Важнее всего, знает Порфирий иль не знает, что я вчера у этой ведьмы в квартире
был… и
про кровь спрашивал? В один миг надо это узнать, с первого шагу, как войду, по лицу узнать; и-на-че… хоть пропаду, да узнаю!»
— Не совсем так, это правда, — тотчас же согласился Разумихин, торопясь и разгорячаясь, по обыкновению. — Видишь, Родион: слушай и скажи свое мнение. Я хочу. Я из кожи лез вчера с ними и тебя поджидал; я и им
про тебя говорил, что придешь… Началось с воззрения социалистов. Известно воззрение: преступление
есть протест против ненормальности социального устройства — и только, и ничего больше, и никаких причин больше не допускается, — и ничего!..
Марфа Петровна уже третий день принуждена
была дома сидеть; не с чем в городишко показаться, да и надоела она там всем с своим этим письмом (
про чтение письма-то слышали?).
— Это-то я и без вас понимаю, что нездоров, хотя, право, не знаю чем; по-моему, я, наверно, здоровее вас впятеро. Я вас не
про то спросил, — верите вы или нет, что привидения являются? Я вас спросил: верите ли вы, что
есть привидения?
— Ведь обыкновенно как говорят? — бормотал Свидригайлов, как бы
про себя, смотря в сторону и наклонив несколько голову. — Они говорят: «Ты болен, стало
быть, то, что тебе представляется,
есть один только несуществующий бред». А ведь тут нет строгой логики. Я согласен, что привидения являются только больным; но ведь это только доказывает, что привидения могут являться не иначе как больным, а не то что их нет самих по себе.
— В вояж? Ах да!.. в самом деле, я вам говорил
про вояж… Ну, это вопрос обширный… А если б знали вы, однако ж, об чем спрашиваете! — прибавил он и вдруг громко и коротко рассмеялся. — Я, может
быть, вместо вояжа-то женюсь; мне невесту сватают.
— Разумеется, так! — ответил Раскольников. «А что-то ты завтра скажешь?» — подумал он
про себя. Странное дело, до сих пор еще ни разу не приходило ему в голову: «что подумает Разумихин, когда узнает?» Подумав это, Раскольников пристально поглядел на него. Теперешним же отчетом Разумихина о посещении Порфирия он очень немного
был заинтересован: так много убыло с тех пор и прибавилось!..
— Я вам не
про то, собственно, говорила, Петр Петрович, — немного с нетерпением перебила Дуня, — поймите хорошенько, что все наше будущее зависит теперь от того, разъяснится ли и уладится ли все это как можно скорей, или нет? Я прямо, с первого слова говорю, что иначе не могу смотреть, и если вы хоть сколько-нибудь мною дорожите, то хоть и трудно, а вся эта история должна сегодня же кончиться. Повторяю вам, если брат виноват, он
будет просить прощения.
Он
было подумал это
про себя, но как-то само проговорилось вслух.
«Так и
есть! так и
есть!» — повторял он настойчиво
про себя.
«Недели через три на седьмую версту, [На седьмой версте от Петербурга, в Удельной, находилась известная больница для умалишенных.] милости просим! Я, кажется, сам там
буду, если еще хуже не
будет», — бормотал он
про себя.
— Знаю и скажу… Тебе, одной тебе! Я тебя выбрал. Я не прощения приду просить к тебе, а просто скажу. Я тебя давно выбрал, чтоб это сказать тебе, еще тогда, когда отец
про тебя говорил и когда Лизавета
была жива, я это подумал. Прощай. Руки не давай. Завтра!
Мне надо
быть на похоронах того самого раздавленного лошадьми чиновника,
про которого вы… тоже знаете… — прибавил он, тотчас же рассердившись за это прибавление, а потом тотчас же еще более раздражившись, — мне это все надоело-с, слышите ли, и давно уже… я отчасти от этого и болен
был… одним словом, — почти вскрикнул он, почувствовав, что фраза о болезни еще более некстати, — одним словом: извольте или спрашивать меня, или отпустить сейчас же… а если спрашивать, то не иначе как по форме-с!
Раскольников сел, дрожь его проходила, и жар выступал во всем теле. В глубоком изумлении, напряженно слушал он испуганного и дружески ухаживавшего за ним Порфирия Петровича. Но он не верил ни единому его слову, хотя ощущал какую-то странную наклонность поверить. Неожиданные слова Порфирия о квартире совершенно его поразили. «Как же это, он, стало
быть, знает
про квартиру-то? — подумалось ему вдруг, — и сам же мне и рассказывает!»
Сам он, совершенно неумышленно, отчасти, причиной убийства
был, но только отчасти, и как узнал
про то, что он убийцам дал повод, затосковал, задурманился, стало ему представляться, повихнулся совсем, да и уверил сам себя, что он-то и
есть убийца!
— Ну, так и
есть! — злобно вскрикнул Порфирий, — не свои слова говорит! — пробормотал он как бы
про себя и вдруг опять увидал Раскольникова.
Про Николая он и рассуждать не брался: он чувствовал, что поражен; что в признании Николая
есть что-то необъяснимое, удивительное, чего теперь ему не понять ни за что.
Андрей же Семенович, в свою очередь, с горечью подумывал, что ведь и в самом деле Петр Петрович, может
быть, способен
про него так думать, да еще и рад, пожалуй, случаю пощекотать и подразнить своего молодого друга разложенными пачками кредиток, напомнив ему его ничтожество и всю существующую будто бы между ними обоими разницу.
— Чтоб удивить-то! Хе-хе! Ну, это пускай
будет, как вам угодно, — перебил Петр Петрович, — а вот что скажите-ка: ведь вы знаете эту дочь покойника-то, щупленькая такая! Ведь это правда совершенная, что
про нее говорят, а?
— Покойник муж действительно имел эту слабость, и это всем известно, — так и вцепилась вдруг в него Катерина Ивановна, — но это
был человек добрый и благородный, любивший и уважавший семью свою; одно худо, что по доброте своей слишком доверялся всяким развратным людям и уж бог знает с кем он не
пил, с теми, которые даже подошвы его не стоили! Вообразите, Родион Романович, в кармане у него пряничного петушка нашли: мертво-пьяный идет, а
про детей помнит.
— Вот вы, наверно, думаете, как и все, что я с ним слишком строга
была, — продолжала она, обращаясь к Раскольникову. — А ведь это не так! Он меня уважал, он меня очень, очень уважал! Доброй души
был человек! И так его жалко становилось иной раз! Сидит, бывало, смотрит на меня из угла, так жалко станет его, хотелось бы приласкать, а потом и думаешь
про себя: «приласкаешь, а он опять напьется», только строгостию сколько-нибудь и удержать можно
было.
Соня бросилась
было удерживать Катерину Ивановну; но когда Амалия Ивановна вдруг закричала что-то
про желтый билет, Катерина Ивановна отпихнула Соню и пустилась к Амалии Ивановне, чтобы немедленно привести свою угрозу, насчет чепчика, в исполнение.
— То
есть не совсем о бугорках. Притом она ничего бы и не поняла. Но я
про то говорю: если убедить человека логически, что, в сущности, ему не о чем плакать, то он и перестанет плакать. Это ясно. А ваше убеждение, что не перестанет?
Матери я
про этоничего не расскажу, но
буду говорить о тебе беспрерывно и скажу от твоего имени, что ты придешь очень скоро.
Сковороды,
про которую говорил Лебезятников, не
было; по крайней мере Раскольников не видал; но вместо стука в сковороду Катерина Ивановна начинала хлопать в такт своими сухими ладонями, когда заставляла Полечку
петь, а Леню и Колю плясать; причем даже и сама пускалась подпевать, но каждый раз обрывалась на второй ноте от мучительного кашля, отчего снова приходила в отчаяние, проклинала свой кашель и даже плакала.
Сказал он что-то и
про Соню, обещал как-нибудь зайти на днях сам к Раскольникову и упомянул, что «желал бы посоветоваться; что очень надо бы поговорить, что
есть такие дела…».
Про тебя, видишь ли, существует убеждение (ну, там, где-нибудь), что ты, может
быть, сумасшедший или очень к тому наклонен.
«Это политический заговорщик! Наверно! И он накануне какого-нибудь решительного шага — это наверно! Иначе
быть не может и… и Дуня знает…» — подумал он вдруг
про себя.
— Так к тебе ходит Авдотья Романовна, — проговорил он, скандируя слова, — а ты сам хочешь видеться с человеком, который говорит, что воздуху надо больше, воздуху и… и стало
быть, и это письмо… это тоже что-нибудь из того же, — заключил он как бы
про себя.
Ну, однако ж, что может
быть между ними общего? Даже и злодейство не могло бы
быть у них одинаково. Этот человек очень к тому же
был неприятен, очевидно, чрезвычайно развратен, непременно хитер и обманчив, может
быть, очень зол.
Про него ходят такие рассказы. Правда, он хлопотал за детей Катерины Ивановны; но кто знает, для чего и что это означает? У этого человека вечно какие-то намерения и проекты.
— Ведь какая складка у всего этого народа! — захохотал Свидригайлов, — не сознается, хоть бы даже внутри и верил чуду! Ведь уж сами говорите, что «может
быть» только случай. И какие здесь всё трусишки насчет своего собственного мнения, вы представить себе не можете, Родион Романыч! Я не
про вас. Вы имеете собственное мнение и не струсили иметь его. Тем-то вы и завлекли мое любопытство.
— Сильно подействовало! — бормотал
про себя Свидригайлов, нахмурясь. — Авдотья Романовна, успокойтесь! Знайте, что у него
есть друзья. Мы его спасем, выручим. Хотите, я увезу его за границу? У меня
есть деньги; я в три дня достану билет. А насчет того, что он убил, то он еще наделает много добрых дел, так что все это загладится; успокойтесь. Великим человеком еще может
быть. Ну, что с вами? Как вы себя чувствуете?
Тут
было что-то
про «мамасю» и что «мамася плибьет»,
про какую-то чашку, которую «лязбиля» (разбила).
Про сестру же не говорю, чтоб она уж так очень
была ко мне непочтительна.
— Я пришел вас уверить, что я вас всегда любил, и теперь рад, что мы одни, рад даже, что Дунечки нет, — продолжал он с тем же порывом, — я пришел вам сказать прямо, что хоть вы и несчастны
будете, но все-таки знайте, что сын ваш любит вас теперь больше себя и что все, что вы думали
про меня, что я жесток и не люблю вас, все это
была неправда. Вас я никогда не перестану любить… Ну и довольно; мне казалось, что так надо сделать и этим начать…
Чувство, однако же, родилось в нем; сердце его сжалось, на нее глядя. «Эта-то, эта-то чего? — думал он
про себя, — я-то что ей? Чего она плачет, чего собирает меня, как мать или Дуня? Нянька
будет моя!»
Он перекрестился несколько раз. Соня схватила свой платок и накинула его на голову. Это
был зеленый драдедамовый платок, вероятно тот самый,
про который упоминал тогда Мармеладов, «фамильный». У Раскольникова мелькнула об этом мысль, но он не спросил. Действительно, он уже сам стал чувствовать, что ужасно рассеян и как-то безобразно встревожен. Он испугался этого. Его вдруг поразило и то, что Соня хочет уйти вместе с ним.
Про себя Соня уведомляла, что ей удалось приобресть в городе даже некоторые знакомства и покровительства; что она занимается шитьем, и так как в городе почти нет модистки, то стала во многих домах даже необходимою; не упоминала только, что чрез нее и Раскольников получил покровительство начальства, что ему облегчаемы
были работы и прочее.