Неточные совпадения
— А коли
не к
кому, коли идти больше некуда!
— От
кого,
не знаю. Три копейки почтальону своих отдала. Отдашь, что ли?
Ясно, что тут
не кто иной, как Родион Романович Раскольников в ходу и на первом плане стоит.
— Полно, господа,
не извольте драться в публичных местах. Вам чего надо?
Кто таков? — строго обратился он к Раскольникову, разглядев его лохмотья.
— Вот, смотрите, совсем пьяная, сейчас шла по бульвару:
кто ее знает, из каких, а
не похоже, чтоб по ремеслу.
Но в последнем случае он просто
не верил себе и упрямо, рабски, искал возражений по сторонам и ощупью, как будто
кто его принуждал и тянул к тому.
Контора была от него с четверть версты. Она только что переехала на новую квартиру, в новый дом, в четвертый этаж. На прежней квартире он был когда-то мельком, но очень давно. Войдя под ворота, он увидел направо лестницу, по которой сходил мужик с книжкой в руках; «дворник, значит; значит, тут и есть контора», и он стал подниматься наверх наугад. Спрашивать ни у
кого ни об чем
не хотел.
За этою стеной была улица, тротуар, слышно было, как шныряли прохожие, которых здесь всегда немало; но за воротами его никто
не мог увидать, разве зашел бы
кто с улицы, что, впрочем, очень могло случиться, а потому надо было спешить.
— Нет,
не брежу… — Раскольников встал с дивана. Подымаясь к Разумихину, он
не подумал о том, что с ним, стало быть, лицом к лицу сойтись должен. Теперь же, в одно мгновение, догадался он, уже на опыте, что всего менее расположен, в эту минуту, сходиться лицом к лицу с
кем бы то ни было в целом свете. Вся желчь поднялась в нем. Он чуть
не захлебнулся от злобы на себя самого, только что переступил порог Разумихина.
— Ну, слушай: я к тебе пришел, потому что, кроме тебя, никого
не знаю,
кто бы помог… начать… потому что ты всех их добрее, то есть умнее, и обсудить можешь… А теперь я вижу, что ничего мне
не надо, слышишь, совсем ничего… ничьих услуг и участий… Я сам… один… Ну и довольно! Оставьте меня в покое!
Ну, а
кто его знает, может быть, оно и
не лучше, а хуже выходит…
Настасью он часто помнил подле себя; различал и еще одного человека, очень будто бы ему знакомого, но
кого именно — никак
не мог догадаться и тосковал об этом, даже и плакал.
— А вы
кто сами-то изволите быть-с? — спросил, вдруг обращаясь к нему, Разумихин. — Я вот, изволите видеть, Вразумихин;
не Разумихин, как меня всё величают, а Вразумихин, студент, дворянский сын, а он мой приятель. Ну-с, а вы
кто таковы?
— Да чего ты так… Что встревожился? Познакомиться с тобой пожелал; сам пожелал, потому что много мы с ним о тебе переговорили… Иначе от
кого ж бы я про тебя столько узнал? Славный, брат, он малый, чудеснейший… в своем роде, разумеется. Теперь приятели; чуть
не ежедневно видимся. Ведь я в эту часть переехал. Ты
не знаешь еще? Только что переехал. У Лавизы с ним раза два побывали. Лавизу-то помнишь, Лавизу Ивановну?
Вопрос: «Как работали с Митреем,
не видали ль
кого по лестнице, вот в таком-то и таком-то часу?» Ответ: «Известно, проходили, может, люди какие, да нам
не в примету».
Извините меня, но я должен вам высказать, что слухи, до вас дошедшие, или, лучше сказать, до вас доведенные,
не имеют и тени здравого основания, и я… подозреваю,
кто… одним словом… эта стрела… одним словом, ваша мамаша…
Но Лужин уже выходил сам,
не докончив речи, пролезая снова между столом и стулом; Разумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его.
Не глядя ни на
кого и даже
не кивнув головой Зосимову, который давно уже кивал ему, чтоб он оставил в покое больного, Лужин вышел, приподняв из осторожности рядом с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись, проходил в дверь. И даже в изгибе спины его как бы выражалось при этом случае, что он уносит с собой ужасное оскорбление.
—
Кто? Вы? Вам поймать? Упрыгаетесь! Вот ведь что у вас главное: тратит ли человек деньги или нет? То денег
не было, а тут вдруг тратить начнет, — ну как же
не он? Так вас вот этакий ребенок надует на этом, коли захочет!
В контору надо было идти все прямо и при втором повороте взять влево: она была тут в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил в переулок и пошел обходом, через две улицы, — может быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы хоть минуту еще протянуть и выиграть время. Он шел и смотрел в землю. Вдруг как будто
кто шепнул ему что-то на ухо. Он поднял голову и увидал, что стоит у тогодома, у самых ворот. С того вечера он здесь
не был и мимо
не проходил.
— Бог меня прости, а я таки порадовалась тогда ее смерти, хоть и
не знаю,
кто из них один другого погубил бы: он ли ее, или она его? — заключила Пульхерия Александровна; затем осторожно, с задержками и беспрерывными взглядываниями на Дуню, что было той, очевидно, неприятно, принялась опять расспрашивать о вчерашней сцене между Родей и Лужиным.
Перчатки на ней были
не только заношенные, но даже изодранные, что заметил Разумихин, а между тем эта явная бедность костюма даже придавала обеим дамам вид какого-то особенного достоинства, что всегда бывает с теми,
кто умеет носить бедное платье.
— После, маменька, — вмешалась Дуня, — ведь они еще
не знают,
кто такая Марфа Петровна.
Сказав это, он вдруг смутился и побледнел: опять одно недавнее ужасное ощущение мертвым холодом прошло по душе его; опять ему вдруг стало совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь, что
не только никогда теперь
не придется ему успеть наговориться, но уже ни об чем больше, никогда и ни с
кем, нельзя ему теперь говорить. Впечатление этой мучительной мысли было так сильно, что он, на мгновение, почти совсем забылся, встал с места и,
не глядя ни на
кого, пошел вон из комнаты.
— Это мне удивительно, — начал он после некоторого раздумья и передавая письмо матери, но
не обращаясь ни к
кому в частности, — ведь он по делам ходит, адвокат, и разговор даже у него такой… с замашкой, — а ведь как безграмотно пишет.
Оно было бы даже и добродушное, если бы
не мешало выражение глаз, с каким-то жидким водянистым блеском, прикрытых почти белыми, моргающими, точно подмигивая
кому, ресницами.
Из этого, впрочем, вовсе
не следует, чтобы Ньютон имел право убивать
кого вздумается, встречных и поперечных, или воровать каждый день на базаре.
— Позвольте вам заметить, — отвечал он сухо, — что Магометом иль Наполеоном я себя
не считаю… ни
кем бы то ни было из подобных лиц, следственно, и
не могу,
не быв ими, дать вам удовлетворительного объяснения о том, как бы я поступил.
— Ну, полноте,
кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь
не считает? — с страшною фамильярностию произнес вдруг Порфирий. Даже в интонации его голоса было на этот раз нечто уж особенно ясное.
— Фу! перемешал! — хлопнул себя по лбу Порфирий. — Черт возьми, у меня с этим делом ум за разум заходит! — обратился он, как бы даже извиняясь, к Раскольникову, — нам ведь так бы важно узнать,
не видал ли
кто их, в восьмом часу, в квартире-то, что мне и вообразись сейчас, что вы тоже могли бы сказать… совсем перемешал!
— Стой! — закричал Разумихин, хватая вдруг его за плечо, — стой! Ты наврал! Я надумался: ты наврал! Ну какой это подвох? Ты говоришь, что вопрос о работниках был подвох? Раскуси: ну если б это ты сделал, мог ли б ты проговориться, что видел, как мазали квартиру… и работников? Напротив: ничего
не видал, если бы даже и видел!
Кто ж сознается против себя?
«Нет, те люди
не так сделаны; настоящий властелин,
кому все разрешается, громит Тулон, делает резню в Париже, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне; и ему же, по смерти, ставят кумиры, — а стало быть, и все разрешается. Нет, на этаких людях, видно,
не тело, а бронза!»
Вас же особенно буду просить, многоуважаемая Пульхерия Александровна, на эту же тему, тем паче, что и письмо мое было адресовано вам, а
не кому иначе.
Петр Петрович несколько секунд смотрел на него с бледным и искривленным от злости лицом; затем повернулся, вышел, и, уж конечно, редко кто-нибудь уносил на
кого в своем сердце столько злобной ненависти, как этот человек на Раскольникова. Его, и его одного, он обвинял во всем. Замечательно, что, уже спускаясь с лестницы, он все еще воображал, что дело еще, может быть, совсем
не потеряно и, что касается одних дам, даже «весьма и весьма» поправимое.
Но
кто же сказал, что она
не сошла уже с ума?
Он вышел. Соня смотрела на него как на помешанного; но она и сама была как безумная и чувствовала это. Голова у ней кружилась. «Господи! как он знает,
кто убил Лизавету? Что значили эти слова? Страшно это!» Но в то же время мысль
не приходила ей в голову. Никак! Никак!.. «О, он должен быть ужасно несчастен!.. Он бросил мать и сестру. Зачем? Что было? И что у него в намерениях? Что это он ей говорил? Он ей поцеловал ногу и говорил… говорил (да, он ясно это сказал), что без нее уже жить
не может… О господи!»
В следующей комнате, похожей на канцелярию, сидело и писало несколько писцов, и очевидно было, что никто из них даже понятия
не имел:
кто и что такое Раскольников?
Ну
кто же, скажите, из всех подсудимых, даже из самого посконного мужичья,
не знает, что его, например, сначала начнут посторонними вопросами усыплять (по счастливому выражению вашему), а потом вдруг и огорошат в самое темя, обухом-то-с, хе! хе! хе! в самое-то темя, по счастливому уподоблению вашему! хе! хе! так вы это в самом деле подумали, что я квартирой-то вас хотел… хе! хе!
«Для
кого же после этого делались все приготовления?» Даже детей, чтобы выгадать место, посадили
не за стол, и без того занявший всю комнату, а накрыли им в заднем углу на сундуке, причем обоих маленьких усадили на скамейку, а Полечка, как большая, должна была за ними присматривать, кормить их и утирать им, «как благородным детям», носики.
— Покойник муж действительно имел эту слабость, и это всем известно, — так и вцепилась вдруг в него Катерина Ивановна, — но это был человек добрый и благородный, любивший и уважавший семью свою; одно худо, что по доброте своей слишком доверялся всяким развратным людям и уж бог знает с
кем он
не пил, с теми, которые даже подошвы его
не стоили! Вообразите, Родион Романович, в кармане у него пряничного петушка нашли: мертво-пьяный идет, а про детей помнит.
— Извините, что я, может быть, прерываю, но дело довольно важное-с, — заметил Петр Петрович, как-то вообще и
не обращаясь ни к
кому в особенности, — я даже и рад при публике.
Кого ж тебе защищать, коль
не нас, сирот?
В раздумье остановился он перед дверью с странным вопросом: «Надо ли сказывать,
кто убил Лизавету?» Вопрос был странный, потому что он вдруг, в то же время, почувствовал, что
не только нельзя
не сказать, но даже и отдалить эту минуту, хотя на время, невозможно.
Или что если задаю вопрос: вошь ли человек? — то, стало быть, уж
не вошь человек для меня, а вошь для того,
кому этого и в голову
не заходит и
кто прямо без вопросов идет…
Собралась к тебе; Авдотья Романовна стала удерживать; слушать ничего
не хочет: «Если он, говорит, болен, если у него ум мешается,
кто же ему поможет, как
не мать?» Пришли мы сюда все, потому
не бросать же нам ее одну.
Вы, конечно, уж это знаете; да и самому мне известно, что он к вам потом заходил; но то, что вы тогда предположили, того
не было: ни за
кем я
не посылал и ни в чем еще я тогда
не распорядился.
— Так…
кто же… убил?.. — спросил он,
не выдержав, задыхающимся голосом. Порфирий Петрович даже отшатнулся на спинку стула, точно уж так неожиданно и он был изумлен вопросом.
— Как
кто убил?.. — переговорил он, точно
не веря ушам своим, — да вы убили, Родион Романыч! Вы и убили-с… — прибавил он почти шепотом, совершенно убежденным голосом.
А вы — другая статья: вам бог жизнь приготовил (а
кто знает, может, и у вас так только дымом пройдет, ничего
не будет).
Его мучило что-то другое, гораздо более важное, чрезвычайное, — о нем же самом и
не о
ком другом, но что-то другое, что-то главное.
Ну, однако ж, что может быть между ними общего? Даже и злодейство
не могло бы быть у них одинаково. Этот человек очень к тому же был неприятен, очевидно, чрезвычайно развратен, непременно хитер и обманчив, может быть, очень зол. Про него ходят такие рассказы. Правда, он хлопотал за детей Катерины Ивановны; но
кто знает, для чего и что это означает? У этого человека вечно какие-то намерения и проекты.