Неточные совпадения
Лестница была темная и узкая, «черная», но он
все уже это
знал и изучил, и ему
вся эта обстановка нравилась: в такой темноте даже и любопытный взгляд был неопасен.
Потом, уже достигнув зрелого возраста, прочла она несколько книг содержания романтического, да недавно еще, через посредство господина Лебезятникова, одну книжку «Физиологию» Льюиса [«Физиология» Льюиса — книга английского философа и физиолога Д. Г. Льюиса «Физиология обыденной жизни», в которой популярно излагались естественно-научные идеи.] — изволите знать-с? — с большим интересом прочла, и даже нам отрывочно вслух сообщала: вот и
все ее просвещение.
Нет, Дунечка,
все вижу и
знаю, о чем ты со мной много — то говорить собираешься;
знаю и то, о чем ты
всю ночь продумала, ходя по комнате, и о чем молилась перед Казанскою божией матерью, которая у мамаши в спальне стоит.
Тяжело за двести рублей
всю жизнь в гувернантках по губерниям шляться, но я все-таки
знаю, что сестра моя скорее в негры пойдет к плантатору или в латыши к остзейскому немцу, чем оподлит дух свой и нравственное чувство свое связью с человеком, которого не уважает и с которым ей нечего делать, — навеки, из одной своей личной выгоды!
— Садись!
Все садись! — кричит Миколка, —
всех повезет. Засеку! — И хлещет, хлещет, и уже не
знает, чем и бить от остервенения.
Раскольников не проронил ни одного слова и зараз
все узнал: Лизавета была младшая, сводная (от разных матерей) сестра старухи, и было ей уже тридцать пять лет.
— Да, смуглая такая, точно солдат переряженный, но
знаешь, совсем не урод. У нее такое доброе лицо и глаза. Очень даже. Доказательство — многим нравится. Тихая такая, кроткая, безответная, согласная, на
все согласная. А улыбка у ней даже очень хороша.
— Позволь, я тебе серьезный вопрос задать хочу, — загорячился студент. — Я сейчас, конечно, пошутил, но смотри: с одной стороны, глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная и, напротив,
всем вредная, которая сама не
знает, для чего живет, и которая завтра же сама собой умрет. Понимаешь? Понимаешь?
«От этого ничего не
узнаешь, потому что ему
все равно», — подумал Раскольников.
«Если действительно
все это дело сделано было сознательно, а не по-дурацки, если у тебя действительно была определенная и твердая цель, то каким же образом ты до сих пор даже и не заглянул в кошелек и не
знаешь, что тебе досталось, из-за чего
все муки принял и на такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел? Да ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со
всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это как же?»
Да, это так; это
все так. Он, впрочем, это и прежде
знал, и совсем это не новый вопрос для него; и когда ночью решено было в воду кинуть, то решено было безо всякого колебания и возражения, а так, как будто так тому и следует быть, как будто иначе и быть невозможно… Да, он это
все знал и
все помнил; да чуть ли это уже вчера не было так решено, в ту самую минуту, когда он над сундуком сидел и футляры из него таскал… А ведь так!..
— Ну, слушай: я к тебе пришел, потому что, кроме тебя, никого не
знаю, кто бы помог… начать… потому что ты
всех их добрее, то есть умнее, и обсудить можешь… А теперь я вижу, что ничего мне не надо, слышишь, совсем ничего… ничьих услуг и участий… Я сам… один… Ну и довольно! Оставьте меня в покое!
— Еще бы; а вот генерала Кобелева никак не могли там при мне разыскать. Ну-с, долго рассказывать. Только как я нагрянул сюда, тотчас же со
всеми твоими делами познакомился; со
всеми, братец, со
всеми,
все знаю; вот и она видела: и с Никодимом Фомичом познакомился, и Илью Петровича мне показывали, и с дворником, и с господином Заметовым, Александром Григорьевичем, письмоводителем в здешней конторе, а наконец, и с Пашенькой, — это уж был венец; вот и она
знает…
Хотел было я ему, как
узнал это
все, так, для очистки совести, тоже струю пустить, да на ту пору у нас с Пашенькой гармония вышла, и я повелел это дело
все прекратить, в самом то есть источнике, поручившись, что ты заплатишь.
«Господи! скажи ты мне только одно:
знают они обо
всем или еще не
знают?
А ну как уж
знают и только прикидываются, дразнят, покуда лежу, а там вдруг войдут и скажут, что
все давно уж известно и что они только так…
Я по глазам угадал, что они
всё знают!
Все его знавшие находили его человеком тяжелым, но говорили, что свое дело
знает.
— Да прозябал
всю жизнь уездным почтмейстером… пенсионишко получает, шестьдесят пять лет, не стоит и говорить… Я его, впрочем, люблю. Порфирий Петрович придет: здешний пристав следственных дел… правовед. Да, ведь ты
знаешь…
— Кой черт улики! А впрочем, именно по улике, да улика-то эта не улика, вот что требуется доказать! Это точь-в-точь как сначала они забрали и заподозрили этих, как бишь их… Коха да Пестрякова. Тьфу! Как это
все глупо делается, даже вчуже гадко становится! Пестряков-то, может, сегодня ко мне зайдет… Кстати, Родя, ты эту штуку уж
знаешь, еще до болезни случилось, ровно накануне того, как ты в обморок в конторе упал, когда там про это рассказывали…
Тотчас же убили,
всего каких-нибудь пять или десять минут назад, — потому так выходит, тела еще теплые, — и вдруг, бросив и тела и квартиру отпертую и
зная, что сейчас туда люди прошли, и добычу бросив, они, как малые ребята, валяются на дороге, хохочут, всеобщее внимание на себя привлекают, и этому десять единогласных свидетелей есть!
— Извините, мне так показалось по вашему вопросу. Я был когда-то опекуном его… очень милый молодой человек… и следящий… Я же рад встречать молодежь: по ней
узнаешь, что нового. — Петр Петрович с надеждой оглядел
всех присутствующих.
— В самом серьезном, так сказать, в самой сущности дела, — подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите ли, уже десять лет не посещал Петербурга.
Все эти наши новости, реформы, идеи —
все это и до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть
все, надобно быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова, что
всего больше заметишь и
узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…
Я же хотел только
узнать теперь, кто вы такой, потому что, видите ли, к общему-то делу в последнее время прицепилось столько разных промышленников и до того исказили они
все, к чему ни прикоснулись, в свой интерес, что решительно
все дело испакостили.
— А, так вот оно что-с! — Лужин побледнел и закусил губу. — Слушайте, сударь, меня, — начал он с расстановкой и сдерживая себя
всеми силами, но все-таки задыхаясь, — я еще давеча, с первого шагу, разгадал вашу неприязнь, но нарочно оставался здесь, чтоб
узнать еще более. Многое я бы мог простить больному и родственнику, но теперь… вам… никогда-с…
Он не
знал, да и не думал о том, куда идти; он
знал одно: «что
все это надо кончить сегодня же, за один раз, сейчас же; что домой он иначе не воротится, потому что не хочет так жить».
Он только чувствовал и
знал, что надо, чтобы
все переменилось, так или этак, «хоть как бы то ни было», повторял он с отчаянною, неподвижною самоуверенностью и решимостью.
— Я люблю, — продолжал Раскольников, но с таким видом, как будто вовсе не об уличном пении говорил, — я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у
всех прохожих бледно-зеленые и больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру,
знаете? а сквозь него фонари с газом блистают…
— Это я
знаю, что вы были, — отвечал он, — слышал-с. Носок отыскивали… А
знаете, Разумихин от вас без ума, говорит, что вы с ним к Лавизе Ивановне ходили, вот про которую вы старались тогда, поручику-то Пороху мигали, а он
все не понимал, помните? Уж как бы, кажется, не понять — дело ясное… а?
— Я Родион Романыч Раскольников, бывший студент, а живу в доме Шиля, здесь в переулке, отсюда недалеко, в квартире нумер четырнадцать. У дворника спроси… меня
знает. — Раскольников проговорил
все это как-то лениво и задумчиво, не оборачиваясь и пристально смотря на потемневшую улицу.
Он точно цеплялся за
все и холодно усмехнулся, подумав это, потому что уж наверно решил про контору и твердо
знал, что сейчас
все кончится.
Полицейские были довольны, что
узнали, кто раздавленный. Раскольников назвал и себя, дал свой адрес и
всеми силами, как будто дело шло о родном отце, уговаривал перенести поскорее бесчувственного Мармеладова в его квартиру.
— Вот тут, через три дома, — хлопотал он, — дом Козеля, немца, богатого… Он теперь, верно, пьяный, домой пробирался. Я его
знаю… Он пьяница… Там у него семейство, жена, дети, дочь одна есть. Пока еще в больницу тащить, а тут, верно, в доме же доктор есть! Я заплачу, заплачу!.. Все-таки уход будет свой, помогут сейчас, а то он умрет до больницы-то…
Всем известно, что у Семена Захаровича было много друзей и покровителей, которых он сам оставил из благородной гордости, чувствуя несчастную свою слабость, но теперь (она указала на Раскольникова) нам помогает один великодушный молодой человек, имеющий средства и связи, и которого Семен Захарович
знал еще в детстве, и будьте уверены, Амалия Людвиговна…
С этого вечера, когда я
узнал, как он
всем вам был предан и как особенно вас, Катерина Ивановна, уважал и любил, несмотря на свою несчастную слабость, с этого вечера мы и стали друзьями…
— Умер, — отвечал Раскольников. — Был доктор, был священник,
все в порядке. Не беспокойте очень бедную женщину, она и без того в чахотке. Ободрите ее, если чем можете… Ведь вы добрый человек, я
знаю… — прибавил он с усмешкой, смотря ему прямо в глаза.
— Он Лидочку больше
всех нас любил, — продолжала она очень серьезно и не улыбаясь, уже совершенно как говорят большие, — потому любил, что она маленькая, и оттого еще, что больная, и ей всегда гостинцу носил, а нас он читать учил, а меня грамматике и закону божию, — прибавила она с достоинством, — а мамочка ничего не говорила, а только мы
знали, что она это любит, и папочка
знал, а мамочка меня хочет по-французски учить, потому что мне уже пора получить образование.
Я тогда Заметова немного поколотил, — это между нами, брат; пожалуйста, и намека не подавай, что
знаешь; я заметил, что он щекотлив; у Лавизы было, — но сегодня, сегодня
все стало ясно.
Впрочем, минут через десять она значительно успокоилась: Разумихин имел свойство мигом
весь высказываться, в каком бы он ни был настроении, так что
все очень скоро
узнавали, с кем имеют дело.
— Слушай, — сказал он Зосимову, — ты малый славный, но ты, кроме
всех твоих скверных качеств, еще и потаскун, это я
знаю, да еще из грязных.
Не могу я это тебе выразить, тут, — ну вот ты математику
знаешь хорошо, и теперь еще занимаешься, я
знаю… ну, начни проходить ей интегральное исчисление, ей-богу не шучу, серьезно говорю, ей решительно
все равно будет: она будет на тебя смотреть и вздыхать, и так целый год сряду.
Отвечая на них, он проговорил три четверти часа, беспрестанно прерываемый и переспрашиваемый, и успел передать
все главнейшие и необходимейшие факты, какие только
знал из последнего года жизни Родиона Романовича, заключив обстоятельным рассказом о болезни его.
— А
знаете, Авдотья Романовна, вы сами ужасно как похожи на вашего брата, даже во
всем! — брякнул он вдруг, для себя самого неожиданно, но тотчас же, вспомнив о том, что сейчас говорил ей же про брата, покраснел как рак и ужасно сконфузился. Авдотья Романовна не могла не рассмеяться, на него глядя.
Вы лучше
всех знаете характер Роди и лучше
всех можете посоветовать.
Предупреждаю вас, что Дунечка уже
все разрешила, с первого шагу, но я, я еще не
знаю, как поступить, и… и
все ждала вас.
—
Знаешь, Дунечка, как только я к утру немного заснула, мне вдруг приснилась покойница Марфа Петровна… и
вся в белом… подошла ко мне, взяла за руку, а сама головой качает на меня, и так строго, строго, как будто осуждает… К добру ли это? Ах, боже мой, Дмитрий Прокофьич, вы еще не
знаете: Марфа Петровна умерла!
— Ах, не
знаете? А я думала, вам
все уже известно. Вы мне простите, Дмитрий Прокофьич, у меня в эти дни просто ум за разум заходит. Право, я вас считаю как бы за провидение наше, а потому так и убеждена была, что вам уже
все известно. Я вас как за родного считаю… Не осердитесь, что так говорю. Ах, боже мой, что это у вас правая рука! Ушибли?
— Гроб ведь простой будет-с… и
все будет просто, так что недорого… мы давеча с Катериной Ивановной
все рассчитали, так что и останется, чтобы помянуть… а Катерине Ивановне очень хочется, чтобы так было. Ведь нельзя же-с… ей утешение… она такая, ведь вы
знаете…
— А вот ты не была снисходительна! — горячо и ревниво перебила тотчас же Пульхерия Александровна. —
Знаешь, Дуня, смотрела я на вас обоих, совершенный ты его портрет, и не столько лицом, сколько душою: оба вы меланхолики, оба угрюмые и вспыльчивые, оба высокомерные и оба великодушные… Ведь не может быть, чтоб он эгоист был, Дунечка? а?.. А как подумаю, что у нас вечером будет сегодня, так
все сердце и отнимется!