Неточные совпадения
— Ваша воля. — И старуха протянула ему обратно часы. Молодой человек взял их и до того рассердился,
что хотел было уже уйти; но тотчас одумался, вспомнив,
что идти больше некуда и
что он еще и
за другим пришел.
Кроме тех двух пьяных,
что попались на лестнице, вслед
за ними же вышла еще разом целая ватага, человек в пять, с одною девкой и с гармонией.
За стойкой находился мальчишка лет четырнадцати, и был другой мальчишка моложе, который подавал, если
что спрашивали.
Но господин Лебезятников, следящий
за новыми мыслями, объяснял намедни,
что сострадание в наше время даже наукой воспрещено и
что так уже делается в Англии, где политическая экономия.
Можете судить потому, до какой степени ее бедствия доходили,
что она, образованная и воспитанная и фамилии известной,
за меня согласилась пойти!
— С тех пор, государь мой, — продолжал он после некоторого молчания, — с тех пор, по одному неблагоприятному случаю и по донесению неблагонамеренных лиц, —
чему особенно способствовала Дарья Францовна,
за то будто бы,
что ей в надлежащем почтении манкировали, — с тех пор дочь моя, Софья Семеновна, желтый билет принуждена была получить, и уже вместе с нами по случаю сему не могла оставаться.
Пришел я после обеда заснуть, так
что ж бы вы думали, ведь не вытерпела Катерина Ивановна:
за неделю еще с хозяйкой, с Амалией Федоровной, последним образом перессорились, а тут на чашку кофею позвала.
Ну, уж
что, кажется, во мне
за краса и какой я супруг?
Прощаются же и теперь грехи твои мнози,
за то,
что возлюбила много…» И простит мою Соню, простит, я уж знаю,
что простит…
Особенно потешно смеялись они, когда Мармеладов, таскаемый
за волосы, кричал,
что это ему в наслаждение.
«Ну
что это
за вздор такой я сделал, — подумал он, — тут у них Соня есть, а мне самому надо».
—
За детей медью платят.
Что на копейки сделаешь! — продолжал он с неохотой, как бы отвечая собственным мыслям.
Путь же взял он по направлению к Васильевскому острову через В—й проспект, как будто торопясь туда
за делом, но, по обыкновению своему, шел, не замечая дороги, шепча про себя и даже говоря вслух с собою,
чем очень удивлял прохожих.
И
что это она пишет мне: «Люби Дуню, Родя, а она тебя больше себя самой любит»; уж не угрызения ли совести ее самое втайне мучат,
за то,
что дочерью сыну согласилась пожертвовать.
«Гм, это правда, — продолжал он, следуя
за вихрем мыслей, крутившимся в его голове, — это правда,
что к человеку надо „подходить постепенно и осторожно, чтобы разузнать его“; но господин Лужин ясен.
Ведь она хлеб черный один будет есть да водой запивать, а уж душу свою не продаст, а уж нравственную свободу свою не отдаст
за комфорт;
за весь Шлезвиг-Гольштейн не отдаст, не то
что за господина Лужина.
Тяжело
за двести рублей всю жизнь в гувернантках по губерниям шляться, но я все-таки знаю,
что сестра моя скорее в негры пойдет к плантатору или в латыши к остзейскому немцу,
чем оподлит дух свой и нравственное чувство свое связью с человеком, которого не уважает и с которым ей нечего делать, — навеки, из одной своей личной выгоды!
Вот в
чем вся наша штука-то и состоит:
за брата,
за мать продаст!
Девушка, кажется, очень мало уж понимала; одну ногу заложила
за другую, причем выставила ее гораздо больше,
чем следовало, и, по всем признакам, очень плохо сознавала,
что она на улице.
«Двадцать городовому, три Настасье
за письмо… — значит, Мармеладовым дал вчера копеек сорок семь али пятьдесят», — подумал он, для чего-то рассчитывая, но скоро забыл даже, для
чего и деньги вытащил из кармана.
Он всегда любил смотреть на этих огромных ломовых коней, долгогривых, с толстыми ногами, идущих спокойно, мерным шагом и везущих
за собою какую-нибудь целую гору, нисколько не надсаждаясь, как будто им с возами даже легче,
чем без возов.
Впоследствии, когда он припоминал это время и все,
что случилось с ним в эти дни, минуту
за минутой, пункт
за пунктом, черту
за чертой, его до суеверия поражало всегда одно обстоятельство, хотя, в сущности, и не очень необычайное, но которое постоянно казалось ему потом как бы каким-то предопределением судьбы его.
«
Что за вздор, — подумал он.
Опасаясь,
что старуха испугается того,
что они одни, и не надеясь,
что вид его ее разуверит, он взялся
за дверь и потянул ее к себе, чтобы старуха как-нибудь не вздумала опять запереться.
И если бы в ту минуту он в состоянии был правильнее видеть и рассуждать; если бы только мог сообразить все трудности своего положения, все отчаяние, все безобразие и всю нелепость его, понять при этом, сколько затруднений, а может быть, и злодейств, еще остается ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой, то очень может быть,
что он бросил бы все и тотчас пошел бы сам на себя объявить, и не от страху даже
за себя, а от одного только ужаса и отвращения к тому,
что он сделал.
Он стоял, смотрел и не верил глазам своим: дверь, наружная дверь, из прихожей на лестницу, та самая, в которую он давеча звонил и вошел, стояла отпертая, даже на целую ладонь приотворенная: ни замка, ни запора, все время, во все это время! Старуха не заперла
за ним, может быть, из осторожности. Но боже! Ведь видел же он потом Лизавету! И как мог, как мог он не догадаться,
что ведь вошла же она откуда-нибудь! Не сквозь стену же.
— А вот
что: пойдемте-ка
за дворником; пусть он их сам разбудит.
— А ты, такая-сякая и этакая, — крикнул он вдруг во все горло (траурная дама уже вышла), — у тебя там
что прошедшую ночь произошло? а? Опять позор, дебош на всю улицу производишь. Опять драка и пьянство. В смирительный [Смирительный — т. е. смирительный дом — место, куда заключали на определенный срок
за незначительные проступки.] мечтаешь! Ведь я уж тебе говорил, ведь я уж предупреждал тебя десять раз,
что в одиннадцатый не спущу! А ты опять, опять, такая-сякая ты этакая!
— Илья Петрович! — начал было письмоводитель заботливо, но остановился выждать время, потому
что вскипевшего поручика нельзя было удержать иначе, как
за руки,
что он знал по собственному опыту.
— Но позвольте, позвольте же мне, отчасти, все рассказать… как было дело и… в свою очередь… хотя это и лишнее, согласен с вами, рассказывать, — но год назад эта девица умерла от тифа, я же остался жильцом, как был, и хозяйка, как переехала на теперешнюю квартиру, сказала мне… и сказала дружески…
что она совершенно во мне уверена и все… но
что не захочу ли я дать ей это заемное письмо, в сто пятнадцать рублей, всего
что она считала
за мной долгу.
Он шел скоро и твердо, и хоть чувствовал,
что весь изломан, но сознание было при нем. Боялся он погони, боялся,
что через полчаса, через четверть часа уже выйдет, пожалуй, инструкция следить
за ним; стало быть, во
что бы ни стало надо было до времени схоронить концы. Надо было управиться, пока еще оставалось хоть сколько-нибудь сил и хоть какое-нибудь рассуждение… Куда же идти?
За этою стеной была улица, тротуар, слышно было, как шныряли прохожие, которых здесь всегда немало; но
за воротами его никто не мог увидать, разве зашел бы кто с улицы,
что, впрочем, очень могло случиться, а потому надо было спешить.
«Если действительно все это дело сделано было сознательно, а не по-дурацки, если у тебя действительно была определенная и твердая цель, то каким же образом ты до сих пор даже и не заглянул в кошелек и не знаешь,
что тебе досталось, из-за
чего все муки принял и на такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел? Да ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это как же?»
Да вот
что еще, пожалуйста,
за услугу какую-нибудь не считай с моей стороны.
Его плотно хлестнул кнутом по спине кучер одной коляски
за то,
что он чуть-чуть не попал под лошадей, несмотря на то,
что кучер раза три или четыре ему кричал.
Но, стало быть, и к нему сейчас придут, если так, «потому
что… верно, все это из того же… из-за вчерашнего…
— Скверно, брат, то,
что ты с самого начала не сумел взяться
за дело.
Ответ: есть, потому такая мамаша есть,
что из стадвадцатипятирублевой своей пенсии, хоть сама есть не будет, а уж Роденьку выручит, да сестрица такая есть,
что за братца в кабалу пойдет.
— Эвося! О
чем бредил? Известно, о
чем бредят… Ну, брат, теперь чтобы времени не терять,
за дело.
— А
чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание,
что ли? Все время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да и только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя… Ну да к черту,
за дело!.. Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас… А как, брат, себя чувствуешь?
— Ну, и руки греет, и наплевать! Так
что ж,
что греет! — крикнул вдруг Разумихин, как-то неестественно раздражаясь, — я разве хвалил тебе то,
что он руки греет? Я говорил,
что он в своем роде только хорош! А прямо-то, во всех-то родах смотреть — так много ль людей хороших останется? Да я уверен,
что за меня тогда совсем с требухой всего-то одну печеную луковицу дадут, да и то если с тобой в придачу!..
— А я
за тебя только одну! Остри еще! Заметов еще мальчишка, я еще волосенки ему надеру, потому
что его надо привлекать, а не отталкивать. Тем,
что оттолкнешь человека, — не исправишь, тем паче мальчишку. С мальчишкой вдвое осторожнее надо. Эх вы, тупицы прогрессивные, ничего-то не понимаете! Человека не уважаете, себя обижаете… А коли хочешь знать, так у нас, пожалуй, и дело одно общее завязалось.
Некто крестьянин Душкин, содержатель распивочной, напротив того самого дома, является в контору и приносит ювелирский футляр с золотыми серьгами и рассказывает целую повесть: «Прибежал-де ко мне повечеру, третьего дня, примерно в начале девятого, — день и час! вникаешь? — работник красильщик, который и до этого ко мне на дню забегал, Миколай, и принес мне ефту коробку, с золотыми сережками и с камушками, и просил
за них под заклад два рубля, а на мой спрос: где взял? — объявил,
что на панели поднял.
— «Каким таким манером?» — «А таким самым манером,
что мазали мы этта с Митреем весь день, до восьми часов, и уходить собирались, а Митрей взял кисть да мне по роже краской и мазнул, мазнул, этта, он меня в рожу краской, да и побег, а я
за ним.
— Как попали! Как попали? — вскричал Разумихин, — и неужели ты, доктор, ты, который прежде всего человека изучать обязан и имеешь случай, скорей всякого другого, натуру человеческую изучить, — неужели ты не видишь, по всем этим данным,
что это
за натура этот Николай? Неужели не видишь, с первого же разу,
что все,
что он показал при допросах, святейшая правда есть? Точнехонько так и попали в руки, как он показал. Наступил на коробку и поднял!
А коробку он выронил из кармана, когда
за дверью стоял, и не заметил,
что выронил, потому не до того ему было.
Если мне, например, до сих пор говорили: «возлюби» и я возлюблял, то
что из того выходило? — продолжал Петр Петрович, может быть с излишнею поспешностью, — выходило то,
что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по русской пословице: «Пойдешь
за несколькими зайцами разом, и ни одного не достигнешь».
Он не знал, да и не думал о том, куда идти; он знал одно: «
что все это надо кончить сегодня же,
за один раз, сейчас же;
что домой он иначе не воротится, потому
что не хочет так жить».
«Где это, — подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал, как один приговоренный к смерти,
за час до смерти, говорит или думает,
что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, — то лучше так жить,
чем сейчас умирать!