Неточные совпадения
В эту же минуту он и сам сознавал, что
мысли его порою мешаются и что он очень слаб: второй день, как уж он почти совсем ничего не ел.
Один какой-нибудь стакан пива, кусок сухаря — и вот,
в один миг, крепнет ум, яснеет
мысль, твердеют намерения!
Но господин Лебезятников, следящий за новыми
мыслями, объяснял намедни, что сострадание
в наше время даже наукой воспрещено и что так уже делается
в Англии, где политическая экономия.
«Гм, это правда, — продолжал он, следуя за вихрем
мыслей, крутившимся
в его голове, — это правда, что к человеку надо „подходить постепенно и осторожно, чтобы разузнать его“; но господин Лужин ясен.
Вдруг он вздрогнул: одна, тоже вчерашняя,
мысль опять пронеслась
в его голове. Но вздрогнул он не оттого, что пронеслась эта
мысль. Он ведь знал, он предчувствовал, что она непременно «пронесется», и уже ждал ее; да и
мысль эта была совсем не вчерашняя. Но разница была
в том, что месяц назад, и даже вчера еще, она была только мечтой, а теперь… теперь явилась вдруг не мечтой, а
в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом ему виде, и он вдруг сам сознал это… Ему стукнуло
в голову, и потемнело
в глазах.
Несмотря на эти странные слова, ему стало очень тяжело. Он присел на оставленную скамью.
Мысли его были рассеянны… Да и вообще тяжело ему было думать
в эту минуту о чем бы то ни было. Он бы хотел совсем забыться, все забыть, потом проснуться и начать совсем сызнова…
«А куда ж я иду? — подумал он вдруг. — Странно. Ведь я зачем-то пошел. Как письмо прочел, так и пошел… На Васильевский остров, к Разумихину я пошел, вот куда, теперь… помню. Да зачем, однако же? И каким образом
мысль идти к Разумихину залетела мне именно теперь
в голову? Это замечательно».
Он думал и тер себе лоб, и, странное дело, как-то невзначай, вдруг и почти сама собой, после очень долгого раздумья, пришла ему
в голову одна престранная
мысль.
— Да что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять и как бы
в глубоком изумлении, — ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной
мысли наяву стошнило и
в ужас бросило…
Странная
мысль наклевывалась
в его голове, как из яйца цыпленок, и очень, очень занимала его.
Конечно, все это были самые обыкновенные и самые частые, не раз уже слышанные им,
в других только формах и на другие темы, молодые разговоры и
мысли.
Но почему именно теперь пришлось ему выслушать именно такой разговор и такие
мысли, когда
в собственной голове его только что зародились… такие же точно
мысли?
Занимали его
в это мгновение даже какие-то посторонние
мысли, только всё ненадолго.
«Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются
мыслями ко всем предметам, которые им встречаются на дороге», — мелькнуло у него
в голове, но только мелькнуло, как молния; он сам поскорей погасил эту
мысль… Но вот уже и близко, вот и дом, вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили один удар. «Что это, неужели половина восьмого? Быть не может, верно, бегут!»
На одно мгновение пронеслась
в уме его
мысль.
Он даже усмехнулся на себя, как вдруг другая тревожная
мысль ударила ему
в голову.
Мучительная, темная
мысль поднималась
в нем —
мысль, что он сумасшествует и что
в эту минуту не
в силах ни рассудить, ни себя защитить, что вовсе, может быть, не то надо делать, что он теперь делает…
Раскольников стоял и сжимал топор. Он был точно
в бреду. Он готовился даже драться с ними, когда они войдут. Когда они стучались и сговаривались, ему несколько раз вдруг приходила
мысль кончить все разом и крикнуть им из-за дверей. Порой хотелось ему начать ругаться с ними, дразнить их, покамест не отперли. «Поскорей бы уж!» — мелькнуло
в его голове.
Клочки и отрывки каких-то
мыслей так и кишели
в его голове; но он ни одной не мог схватить, ни на одной не мог остановиться, несмотря даже на усилия…
Тут пришла ему
в голову странная
мысль: что, может быть, и все его платье
в крови, что, может быть, много пятен, но что он их только не видит, не замечает, потому что соображение его ослабло, раздроблено… ум помрачен…
Странная
мысль пришла ему вдруг: встать сейчас, подойти к Никодиму Фомичу и рассказать ему все вчерашнее, все до последней подробности, затем пойти вместе с ним на квартиру и указать им вещи,
в углу,
в дыре.
Он пошел к Неве по
В—му проспекту; но дорогою ему пришла вдруг еще
мысль: «Зачем на Неву? Зачем
в воду? Не лучше ли уйти куда-нибудь очень далеко, опять хоть на острова, и там где-нибудь,
в одиноком месте,
в лесу, под кустом, — зарыть все это и дерево, пожалуй, заметить?» И хотя он чувствовал, что не
в состоянии всего ясно и здраво обсудить
в эту минуту, но
мысль ему показалась безошибочною.
Другие
мысли полезли ему
в голову.
Он шел, смотря кругом рассеянно и злобно. Все
мысли его кружились теперь около одного какого-то главного пункта, — и он сам чувствовал, что это действительно такой главный пункт и есть и что теперь, именно теперь, он остался один на один с этим главным пунктом, — и что это даже
в первый раз после этих двух месяцев.
В какой-то глубине, внизу, где-то чуть видно под ногами, показалось ему теперь все это прежнее прошлое, и прежние
мысли, и прежние задачи, и прежние темы, и прежние впечатления, и вся эта панорама, и он сам, и всё, всё…
—
В самом серьезном, так сказать,
в самой сущности дела, — подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите ли, уже десять лет не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы, идеи — все это и до нас прикоснулось
в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть все, надобно быть
в Петербурге. Ну-с, а моя
мысль именно такова, что всего больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…
— Вы или сумасшедший, или… — проговорил Заметов — и остановился, как будто вдруг пораженный
мыслью, внезапно промелькнувшею
в уме его.
А Заметов, оставшись один, сидел еще долго на том же месте,
в раздумье. Раскольников невзначай перевернул все его
мысли, насчет известного пункта, и окончательно установил его мнение.
«Ну так что ж! И пожалуй!» — проговорил он решительно, двинулся с моста и направился
в ту сторону, где была контора. Сердце его было пусто и глухо.
Мыслить он не хотел. Даже тоска прошла, ни следа давешней энергии, когда он из дому вышел, с тем «чтобы все кончить!». Полная апатия заступила ее место.
Но это ничего… дело
в том, что эта
мысль… понимаешь? действительно у них наклевывалась… понимаешь?
Они стали взбираться на лестницу, и у Разумихина мелькнула
мысль, что Зосимов-то, может быть, прав. «Эх! Расстроил я его моей болтовней!» — пробормотал он про себя. Вдруг, подходя к двери, они услышали
в комнате голоса.
— А, понимаю, вы думаете, что я
в таком виде! — перебил ее
мысли Разумихин, угадав их и шагая своими огромнейшими шажищами по тротуару, так что обе дамы едва могли за ним следовать, чего, впрочем, он не замечал.
— Ах, эта болезнь! Что-то будет, что-то будет! И как он говорил с тобою, Дуня! — сказала мать, робко заглядывая
в глаза дочери, чтобы прочитать всю ее
мысль и уже вполовину утешенная тем, что Дуня же и защищает Родю, а стало быть, простила его. — Я уверена, что он завтра одумается, — прибавила она, выпытывая до конца.
На тревожный же и робкий вопрос Пульхерии Александровны, насчет «будто бы некоторых подозрений
в помешательстве», он отвечал с спокойною и откровенною усмешкой, что слова его слишком преувеличены; что, конечно,
в больном заметна какая-то неподвижная
мысль, что-то обличающее мономанию, — так как он, Зосимов, особенно следит теперь за этим чрезвычайно интересным отделом медицины, — но ведь надо же вспомнить, что почти вплоть до сегодня больной был
в бреду, и… и, конечно, приезд родных его укрепит, рассеет и подействует спасительно, — «если только можно будет избегнуть новых особенных потрясений», прибавил он значительно.
«Разве возможно такое циническое и смешное сопоставление?» Разумихин отчаянно покраснел при этой
мысли, и вдруг, как нарочно,
в это же самое мгновение, ясно припомнилось ему, как он говорил им вчера, стоя на лестнице, что хозяйка приревнует его к Авдотье Романовне… это уж было невыносимо.
«Вона! Эк ведь расползлась у них эта
мысль! Ведь вот этот человек за меня на распятие пойдет, а ведь очень рад, что разъяснилось, почему я о колечках
в бреду поминал! Эк ведь утвердилось у них у всех!..»
Мысли крутились, как вихрь,
в голове Раскольникова. Он был ужасно раздражен.
Очень, очень оригинально, но… меня, собственно, не эта часть вашей статейки заинтересовала, а некоторая
мысль, пропущенная
в конце статьи, но которую вы, к сожалению, проводите только намеком, неясно…
Я только
в главную
мысль мою верю.
В этом, стало быть, и главная
мысль твоей статьи заключается.
Но… так как мы уже теперь заговорили ясно (а это отлично, что заговорили, наконец, ясно, я рад!) — то уж я тебе прямо теперь признаюсь, что давно это
в них замечал, эту
мысль, во все это время, разумеется,
в чуть-чутошном только виде,
в ползучем, но зачем же хоть и
в ползучем!
Но почти
в ту же минуту он как-то вдруг стал беспокоен, как будто неожиданная и тревожная
мысль поразила его. Беспокойство его увеличивалось. Они дошли уже до входа
в нумера Бакалеева.
Он стоял как бы
в задумчивости, и странная, приниженная, полубессмысленная улыбка бродила на губах его. Он взял, наконец, фуражку и тихо вышел из комнаты.
Мысли его путались. Задумчиво сошел он под ворота.
Так, были какие-то
мысли или обрывки
мыслей, какие-то представления, без порядка и связи, — лица людей, виденных им еще
в детстве или встреченных где-нибудь один только раз и об которых он никогда бы и не вспомнил; колокольня
В—й церкви; биллиард
в одном трактире и какой-то офицер у биллиарда, запах сигар
в какой-то подвальной табачной лавочке, распивочная, черная лестница, совсем темная, вся залитая помоями и засыпанная яичными скорлупами, а откуда-то доносится воскресный звон колоколов…
— Да, я действительно вошь, — продолжал он, с злорадством прицепившись к
мысли, роясь
в ней, играя и потешаясь ею, — и уж по тому одному, что, во-первых, теперь рассуждаю про то, что я вошь; потому, во-вторых, что целый месяц всеблагое провидение беспокоил, призывая
в свидетели, что не для своей, дескать, плоти и похоти предпринимаю, а имею
в виду великолепную и приятную цель, — ха-ха!
Ему еще
в передней пришла было
мысль: не снимать пальто и уехать и тем строго и внушительно наказать обеих дам, так чтобы разом дать все почувствовать.
Сын ваш, — обратился он к Пульхерии Александровне, — вчера,
в присутствии господина Рассудкина (или… кажется, так? извините, запамятовал вашу фамилию, — любезно поклонился он Разумихину), обидел меня искажением
мысли моей, которую я сообщил вам тогда
в разговоре частном, за кофеем, именно что женитьба на бедной девице, уже испытавшей жизненное горе, по-моему, повыгоднее
в супружеском отношении, чем на испытавшей довольство, ибо полезнее для нравственности.
Да я сам знаю, и
в тайне храню, сочинения два-три таких, что за одну только
мысль перевесть и издать их можно рублей по сту взять за каждую книгу, а за одну из них я и пятисот рублей за
мысль не возьму.
— Я думаю, что у него очень хорошая
мысль, — ответил он. — О фирме, разумеется, мечтать заранее не надо, но пять-шесть книг действительно можно издать с несомненным успехом. Я и сам знаю одно сочинение, которое непременно пойдет. А что касается до того, что он сумеет повести дело, так
в этом нет и сомнения: дело смыслит… Впрочем, будет еще время вам сговориться…
— Ох, уж не знаю! — вскрикнула Соня почти
в отчаянии и схватилась за голову. Видно было, что эта
мысль уж много-много раз
в ней самой мелькала, и он только вспугнул опять эту
мысль.