Неточные совпадения
Вот вы знаете, например, заранее и досконально,
что сей человек, сей благонамереннейший и наиполезнейший гражданин, ни за
что вам денег не даст, ибо зачем, спрошу я, он даст?
И
вот, зная вперед,
что не даст, вы все-таки отправляетесь в путь и…
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул,
что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
Это была крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид с своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены обоями, и до того низкая,
что чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко, и все казалось,
что вот-вот стукнешься головой о потолок.
И так-то
вот всегда у этих шиллеровских прекрасных душ бывает: до последнего момента рядят человека в павлиные перья, до последнего момента на добро, а не на худо надеются; и хоть предчувствуют оборот медали, но ни за
что себе заранее настоящего слова не выговорят; коробит их от одного помышления; обеими руками от правды отмахиваются, до тех самых пор, пока разукрашенный человек им собственноручно нос не налепит.
А теперь
вот вообразили, вместе с мамашей,
что и господина Лужина можно снести, излагающего теорию о преимуществе жен, взятых из нищеты и облагодетельствованных мужьями, да еще излагающего чуть не при первом свидании.
Вот в
чем вся наша штука-то и состоит: за брата, за мать продаст!
— Главное, — хлопотал Раскольников, —
вот этому подлецу как бы не дать! Ну
что ж он еще над ней надругается! Наизусть видно,
чего ему хочется; ишь подлец, не отходит!
«Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются на дороге», — мелькнуло у него в голове, но только мелькнуло, как молния; он сам поскорей погасил эту мысль… Но
вот уже и близко,
вот и дом,
вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили один удар. «
Что это, неужели половина восьмого? Быть не может, верно, бегут!»
— Помилуйте, Алена Ивановна… знакомый ваш… Раскольников…
вот, заклад принес,
что обещался намедни… — И он протягивал ей заклад.
— Да чтой-то вы какой бледный?
Вот и руки дрожат! Искупался,
что ль, батюшка?
В ужасе смотрел Раскольников на прыгавший в петле крюк запора и с тупым страхом ждал,
что вот-вот и запор сейчас выскочит.
Наконец,
вот и переулок; он поворотил в него полумертвый; тут он был уже наполовину спасен и понимал это: меньше подозрений, к тому же тут сильно народ сновал, и он стирался в нем, как песчинка. Но все эти мучения до того его обессилили,
что он едва двигался. Пот шел из него каплями, шея была вся смочена «Ишь нарезался!» — крикнул кто-то ему, когда он вышел на канаву.
И долго, несколько часов, ему все еще мерещилось порывами,
что «
вот бы сейчас, не откладывая, пойти куда-нибудь и все выбросить, чтоб уж с глаз долой, поскорей, поскорей!» Он порывался с дивана несколько раз, хотел было встать, но уже не мог.
— Да што! — с благородною небрежностию проговорил Илья Петрович (и даже не што, а как-то «Да-а шта-а!»), переходя с какими-то бумагами к другому столу и картинно передергивая с каждым шагом плечами, куда шаг, туда и плечо, — вот-с, извольте видеть: господин сочинитель, то бишь студент, бывший то есть, денег не платит, векселей надавал, квартиру не очищает, беспрерывные на них поступают жалобы, а изволили в претензию войти,
что я папироску при них закурил!
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «
Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. —
Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять та же история, как тогда… А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел, да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего дня…
что к нему после того на другой день пойду, ну
что ж, и пойду! Будто уж я и не могу теперь зайти…»
Вот ты всегда утверждал,
что я глуп, ей-богу, брат, есть глупее меня!
— По мне
что же-с.
Вот только бы насчет расписочки следовало бы-с.
Правда,
вот он на диване лежит, под одеялом, но уж до того затерся и загрязнился с тех пор,
что уж, конечно, Заметов ничего не мог рассмотреть.
— А
чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание,
что ли? Все время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да и только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя… Ну да к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька.
Вот мы сейчас… А как, брат, себя чувствуешь?
— Гм! — сказал тот, — забыл! Мне еще давеча мерещилось,
что ты все еще не в своем… Теперь со сна-то поправился… Право, совсем лучше смотришь. Молодец! Ну да к делу!
Вот сейчас припомнишь. Смотри-ка сюда, милый человек.
Сорок пять копеек сдачи, медными пятаками, вот-с, извольте принять, и таким образом, Родя, ты теперь во всем костюме восстановлен, потому
что, по моему мнению, твое пальто не только еще может служить, но даже имеет в себе вид особенного благородства:
что значит у Шармера-то заказывать!
— Это, брат, невозможно; из
чего ж я сапоги топтал! — настаивал Разумихин. — Настасьюшка, не стыдитесь, а помогите,
вот так! — и, несмотря на сопротивление Раскольникова, он все-таки переменил ему белье. Тот повалился на изголовье и минуты две не говорил ни слова.
— Скажи мне, пожалуйста,
что может быть общего у тебя или
вот у него, — Зосимов кивнул на Раскольникова, — с каким-нибудь там Заметовым?
— Это пусть, а все-таки вытащим! — крикнул Разумихин, стукнув кулаком по столу. — Ведь тут
что всего обиднее? Ведь не то,
что они врут; вранье всегда простить можно; вранье дело милое, потому
что к правде ведет. Нет, то досадно,
что врут, да еще собственному вранью поклоняются. Я Порфирия уважаю, но… Ведь
что их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверь была заперта, а пришли с дворником — отперта: ну, значит, Кох да Пестряков и убили!
Вот ведь их логика.
— Да ведь нельзя же молчать, когда чувствуешь, ощупом чувствуешь,
что вот мог бы делу помочь, кабы… Эх!.. Ты дело-то подробно знаешь?
„А слышал, говорю,
что вот то и то, в тот самый вечер и в том часу, по той лестнице, произошло?“ — „Нет, говорит, не слыхал“, — а сам слушает, глаза вытараща, и побелел он вдруг, ровно мел.
Вот капитальный вопрос,
вот из
чего горячусь я!
— А
вот он лежит на диване! А вам
что нужно?
— Послушайте,
что ж вам все стоять у дверей-то? — перебил вдруг Разумихин, — коли имеете
что объяснить, так садитесь, а обоим вам, с Настасьей, там тесно. Настасьюшка, посторонись, дай пройти! Проходите,
вот вам стул, сюда! Пролезайте же!
— Вы, впрочем, не конфузьтесь, — брякнул тот, — Родя пятый день уже болен и три дня бредил, а теперь очнулся и даже ел с аппетитом. Это
вот его доктор сидит, только
что его осмотрел, а я товарищ Родькин, тоже бывший студент, и теперь
вот с ним нянчусь; так вы нас не считайте и не стесняйтесь, а продолжайте,
что вам там надо.
—
Вот то-то и есть,
что нет! — прервал Разумихин.
—
Чем объяснить? — прицепился Разумихин. — А
вот именно закоренелою слишком неделовитостью и можно бы объяснить.
— А
что отвечал в Москве
вот лектор-то ваш на вопрос, зачем он билеты подделывал: «Все богатеют разными способами, так и мне поскорей захотелось разбогатеть». Точных слов не помню, но смысл,
что на даровщинку, поскорей, без труда! На всем готовом привыкли жить, на чужих помочах ходить, жеваное есть. Ну, а пробил час великий, тут всяк и объявился,
чем смотрит…
— Если бы только толчок ему какой-нибудь благоприятный,
вот бы
чего! Давеча он был в силах… Знаешь, у него что-то есть на уме! Что-то неподвижное, тяготящее… Этого я очень боюсь; непременно!
— Да
вот этот господин, может быть, Петр-то Петрович! По разговору видно,
что он женится на его сестре и
что Родя об этом, перед самой болезнью, письмо получил…
— Как! Вы здесь? — начал он с недоумением и таким тоном, как бы век был знаком, — а мне вчера еще говорил Разумихин,
что вы все не в памяти.
Вот странно! А ведь я был у вас…
— Это я знаю,
что вы были, — отвечал он, — слышал-с. Носок отыскивали… А знаете, Разумихин от вас без ума, говорит,
что вы с ним к Лавизе Ивановне ходили,
вот про которую вы старались тогда, поручику-то Пороху мигали, а он все не понимал, помните? Уж как бы, кажется, не понять — дело ясное… а?
— Это
вот та самая старуха, — продолжал Раскольников, тем же шепотом и не шевельнувшись от восклицания Заметова, — та самая, про которую, помните, когда стали в конторе рассказывать, а я в обморок-то упал.
Что, теперь понимаете?
— Нынче много этих мошенничеств развелось, — сказал Заметов. —
Вот недавно еще я читал в «Московских ведомостях»,
что в Москве целую шайку фальшивых монетчиков изловили. Целое общество было. Подделывали билеты.
— Фу, какие вы страшные вещи говорите! — сказал, смеясь, Заметов. — Только все это один разговор, а на деле, наверно, споткнулись бы. Тут, я вам скажу, по-моему, не только нам с вами, даже натертому, отчаянному человеку за себя поручиться нельзя. Да
чего ходить —
вот пример: в нашей-то части старуху-то убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, — а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть не сумел, не выдержал; по делу видно…
— Кто? Вы? Вам поймать? Упрыгаетесь!
Вот ведь
что у вас главное: тратит ли человек деньги или нет? То денег не было, а тут вдруг тратить начнет, — ну как же не он? Так вас
вот этакий ребенок надует на этом, коли захочет!
Я
вот бы как поступил, — начал Раскольников, опять вдруг приближая свое лицо к лицу Заметова, опять в упор смотря на него и говоря опять шепотом, так
что тот даже вздрогнул на этот раз.
— Вы сумасшедший, — выговорил почему-то Заметов тоже чуть не шепотом и почему-то отодвинулся вдруг от Раскольникова. У того засверкали глаза; он ужасно побледнел; верхняя губа его дрогнула и запрыгала. Он склонился к Заметову как можно ближе и стал шевелить губами, ничего не произнося; так длилось с полминуты; он знал,
что делал, но не мог сдержать себя. Страшное слово, как тогдашний запор в дверях, так и прыгало на его губах: вот-вот сорвется; вот-вот только спустить его, вот-вот только выговорить!
— Да
вот тебе еще двадцать копеек на водку. Ишь сколько денег! — протянул он Заметову свою дрожащую руку с кредитками, — красненькие, синенькие, двадцать пять рублей. Откудова? А откудова платье новое явилось? Ведь знаете же,
что копейки не было! Хозяйку-то небось уж опрашивали… Ну, довольно! Assez cause! [Довольно болтать! (фр.)] До свидания… приятнейшего!..
— Так
вот ты где! — крикнул он во все горло. — С постели сбежал! А я его там под диваном даже искал! На чердак ведь ходили! Настасью чуть не прибил за тебя… А он вон где! Родька!
Что это значит? Говори всю правду! Признавайся! Слышишь?
Так
вот если бы ты не был дурак, не пошлый дурак, не набитый дурак, не перевод с иностранного… видишь, Родя, я сознаюсь, ты малый умный, но ты дурак! — так
вот, если б ты не был дурак, ты бы лучше ко мне зашел сегодня, вечерок посидеть,
чем даром-то сапоги топтать.
— Приходит она, этта, ко мне поутру, — говорил старший младшему, — раным-ранешенько, вся разодетая. «И
что ты, говорю, передо мной лимонничаешь,
чего ты передо мной, говорю, апельсинничаешь?» — «Я хочу, говорит, Тит Васильевич, отныне, впредь в полной вашей воле состоять». Так
вот оно как! А уж как разодета: журнал, просто журнал!
— Батюшки! — причитал кучер, — как тут усмотреть! Коли б я гнал али б не кричал ему, а то ехал не поспешно, равномерно. Все видели: люди ложь, и я то ж. Пьяный свечки не поставит — известно!.. Вижу его, улицу переходит, шатается, чуть не валится, — крикнул одноважды, да в другой, да в третий, да и придержал лошадей; а он прямехонько им под ноги так и пал! Уж нарочно,
что ль, он аль уж очень был нетверез… Лошади-то молодые, пужливые, — дернули, а он вскричал — они пуще…
вот и беда.
— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить!
Вот он пришел бы сегодня пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся заношенная, да в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за окном, да тут же, как рассветет, и штопать бы села, —
вот моя и ночь!.. Так
чего уж тут про прощение говорить! И то простила!