Неточные совпадения
Он до того углубился
в себя и уединился от
всех, что боялся даже всякой встречи, не только встречи с хозяйкой.
Но столько злобного презрения уже накопилось
в душе молодого человека, что, несмотря на
всю свою, иногда очень молодую, щекотливость, он менее
всего совестился своих лохмотьев на улице.
А между тем, когда один пьяный, которого неизвестно почему и куда провозили
в это время по улице
в огромной телеге, запряженной огромною ломовою лошадью, крикнул ему вдруг, проезжая: «Эй ты, немецкий шляпник!» — и заорал во
все горло, указывая на него рукой, — молодой человек вдруг остановился и судорожно схватился за свою шляпу.
Лестница была темная и узкая, «черная», но он
все уже это знал и изучил, и ему
вся эта обстановка нравилась:
в такой темноте даже и любопытный взгляд был неопасен.
В подобных мелких квартирах таких домов почти
всё такие звонки.
Мебель,
вся очень старая и из желтого дерева, состояла из дивана с огромною выгнутою деревянною спинкой, круглого стола овальной формы перед диваном, туалета с зеркальцем
в простенке, стульев по стенам да двух-трех грошовых картинок
в желтых рамках, изображавших немецких барышень с птицами
в руках, — вот и
вся мебель.
Все на одной связке,
в стальном кольце…
— Вот-с, батюшка: коли по гривне
в месяц с рубля, так за полтора рубля причтется с вас пятнадцать копеек, за месяц вперед-с. Да за два прежних рубля с вас еще причитается по сему же счету вперед двадцать копеек. А
всего, стало быть, тридцать пять. Приходится же вам теперь
всего получить за часы ваши рубль пятнадцать копеек. Вот получите-с.
— Прощайте-с… А вы
все дома одни сидите, сестрицы-то нет? — спросил он как можно развязнее, выходя
в переднюю.
Раскольников вышел
в решительном смущении. Смущение это
все более и более увеличивалось. Сходя по лестнице, он несколько раз даже останавливался, как будто чем-то внезапно пораженный. И, наконец, уже на улице, он воскликнул...
«О боже! как это
все отвратительно! И неужели, неужели я… нет, это вздор, это нелепость! — прибавил он решительно. — И неужели такой ужас мог прийти мне
в голову? На какую грязь способно, однако, мое сердце! Главное: грязно, пакостно, гадко, гадко!.. И я, целый месяц…»
Но даже и
в эту минуту он отдаленно предчувствовал, что
вся эта восприимчивость к лучшему была тоже болезненная.
Но никто не разделял его счастия; молчаливый товарищ его смотрел на
все эти взрывы даже враждебно и с недоверчивостью. Был тут и еще один человек, с виду похожий как бы на отставного чиновника. Он сидел особо, перед своею посудинкой, изредка отпивая и посматривая кругом. Он был тоже как будто
в некотором волнении.
Раскольников не привык к толпе и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно
в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось
в нем как бы новое, и вместе с тем ощутилась какая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения, что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть
в другом мире, хотя бы
в каком бы то ни было, и, несмотря на
всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь
в распивочной.
Хозяин заведения был
в другой комнате, но часто входил
в главную, спускаясь
в нее откуда-то по ступенькам, причем прежде
всего выказывались его щегольские смазные сапоги с большими красными отворотами.
Он был
в поддевке и
в страшно засаленном черном атласном жилете, без галстука, а
все лицо его было как будто смазано маслом, точно железный замóк.
Было душно, так что было даже нестерпимо сидеть, и
все до того было пропитано винным запахом, что, кажется, от одного этого воздуха можно было
в пять минут сделаться пьяным.
И я не осуждаю, не осуждаю, ибо сие последнее у ней и осталось
в воспоминаниях ее, а прочее
все пошло прахом!
Потом, уже достигнув зрелого возраста, прочла она несколько книг содержания романтического, да недавно еще, через посредство господина Лебезятникова, одну книжку «Физиологию» Льюиса [«Физиология» Льюиса — книга английского философа и физиолога Д. Г. Льюиса «Физиология обыденной жизни»,
в которой популярно излагались естественно-научные идеи.] — изволите знать-с? — с большим интересом прочла, и даже нам отрывочно вслух сообщала: вот и
все ее просвещение.
И видел я тогда, молодой человек, видел я, как затем Катерина Ивановна, так же ни слова не говоря, подошла к Сонечкиной постельке и
весь вечер
в ногах у ней на коленках простояла, ноги ей целовала, встать не хотела, а потом так обе и заснули вместе, обнявшись… обе… обе… да-с… а я… лежал пьяненькой-с.
Сапоги, манишки коленкоровые — великолепнейшие, вицмундир,
все за одиннадцать с полтиной состряпали
в превосходнейшем виде-с.
Платьев-то нет у ней никаких… то есть никаких-с, а тут точно
в гости собралась, приоделась, и не то чтобы что-нибудь, а так, из ничего
всё сделать сумеют: причешутся, воротничок там какой-нибудь чистенький, нарукавнички, ан совсем другая особа выходит, и помолодела и похорошела.
Два часа просидели и
все шептались: «Дескать, как теперь Семен Захарыч на службе и жалование получает, и к его превосходительству сам являлся, и его превосходительство сам вышел,
всем ждать велел, а Семена Захарыча мимо
всех за руку
в кабинет провел».
— Милостивый государь, милостивый государь! — воскликнул Мармеладов, оправившись, — о государь мой, вам, может быть,
все это
в смех, как и прочим, и только беспокою я вас глупостию
всех этих мизерных подробностей домашней жизни моей, ну а мне не
в смех!
И
в продолжение
всего того райского дня моей жизни и
всего того вечера я и сам
в мечтаниях летучих препровождал: и, то есть, как я это
все устрою, и ребятишек одену, и ей спокой дам, и дочь мою единородную от бесчестья
в лоно семьи возвращу…
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и
в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после
всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать
в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько
всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня,
все!
Пятый день из дома, и там меня ищут, и службе конец, и вицмундир
в распивочной у Египетского моста лежит, взамен чего и получил сие одеяние… и
всему конец!
Раскольникову давно уже хотелось уйти; помочь же ему он и сам думал. Мармеладов оказался гораздо слабее ногами, чем
в речах, и крепко оперся на молодого человека. Идти было шагов двести — триста. Смущение и страх
все более и более овладевали пьяницей по мере приближения к дому.
Огарок освещал беднейшую комнату шагов
в десять длиной;
всю ее было видно из сеней.
Все было разбросано и
в беспорядке,
в особенности разное детское тряпье.
В самой же комнате было
всего только два стула и клеенчатый очень ободранный диван, перед которым стоял старый кухонный сосновый стол, некрашеный и ничем не покрытый.
Мальчик, годом старше ее,
весь дрожал
в углу и плакал.
— Где же деньги? — кричала она. — О господи, неужели же он
все пропил! Ведь двенадцать целковых
в сундуке оставалось!.. — и вдруг,
в бешенстве, она схватила его за волосы и потащила
в комнату. Мармеладов сам облегчал ее усилия, смиренно ползя за нею на коленках.
— Пропил!
всё,
всё пропил! — кричала
в отчаянии бедная женщина, — и платье не то! Голодные, голодные! (и, ломая руки, она указывала на детей). О, треклятая жизнь! А вам, вам не стыдно, — вдруг набросилась она на Раскольникова, — из кабака! Ты с ним пил? Ты тоже с ним пил! Вон!
Это была крошечная клетушка, шагов
в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид с своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены обоями, и до того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось
в ней жутко, и
все казалось, что вот-вот стукнешься головой о потолок.
Мебель соответствовала помещению: было три старых стула, не совсем исправных, крашеный стол
в углу, на котором лежало несколько тетрадей и книг; уже по тому одному, как они были запылены, видно было, что до них давно уже не касалась ничья рука; и, наконец, неуклюжая большая софа, занимавшая чуть не
всю стену и половину ширины
всей комнаты, когда-то обитая ситцем, но теперь
в лохмотьях, и служившая постелью Раскольникову.
Часто он спал на ней так, как был, не раздеваясь, без простыни, покрываясь своим старым, ветхим студенческим пальто и с одною маленькою подушкой
в головах, под которую подкладывал
все, что имел белья, чистого и заношенного, чтобы было повыше изголовье.
Он решительно ушел от
всех, как черепаха
в свою скорлупу, и даже лицо служанки, обязанной ему прислуживать и заглядывавшей иногда
в его комнату, возбуждало
в нем желчь и конвульсии.
Нет, Дунечка,
все вижу и знаю, о чем ты со мной много — то говорить собираешься; знаю и то, о чем ты
всю ночь продумала, ходя по комнате, и о чем молилась перед Казанскою божией матерью, которая у мамаши
в спальне стоит.
Любопытно бы разъяснить еще одно обстоятельство: до какой степени они обе были откровенны друг с дружкой
в тот день и
в ту ночь и во
все последующее время?
Все ли слова между ними были прямо произнесены или обе поняли, что у той и у другой одно
в сердце и
в мыслях, так уж нечего вслух-то
всего выговаривать да напрасно проговариваться.
«Ты наше упование, ты наше
все!» О мамаша!..» Злоба накипала
в нем
все сильнее и сильнее, и если бы теперь встретился с ним господин Лужин, он, кажется, убил бы его!
Да ведь косыночки
всего только двадцать рублей
в год прибавляют к ста двадцати-то рублям, это мне известно.
Тяжело за двести рублей
всю жизнь
в гувернантках по губерниям шляться, но я все-таки знаю, что сестра моя скорее
в негры пойдет к плантатору или
в латыши к остзейскому немцу, чем оподлит дух свой и нравственное чувство свое связью с человеком, которого не уважает и с которым ей нечего делать, — навеки, из одной своей личной выгоды!
Вот
в чем
вся наша штука-то и состоит: за брата, за мать продаст!
Ну как же-с, счастье его может устроить,
в университете содержать, компаньоном сделать
в конторе,
всю судьбу его обеспечить; пожалуй, богачом впоследствии будет, почетным, уважаемым, а может быть, даже славным человеком окончит жизнь!
Давным-давно как зародилась
в нем
вся эта теперешняя тоска, нарастала, накоплялась и
в последнее время созрела и концентрировалась, приняв форму ужасного, дикого и фантастического вопроса, который замучил его сердце и ум, неотразимо требуя разрешения.
«Или отказаться от жизни совсем! — вскричал он вдруг
в исступлении, — послушно принять судьбу, как она есть, раз навсегда, и задушить
в себе
все, отказавшись от всякого права действовать, жить и любить!»
Выглядывая скамейку, он заметил впереди себя, шагах
в двадцати, идущую женщину, но сначала не остановил на ней никакого внимания, как и на
всех мелькавших до сих пор перед ним предметах.
Но
в идущей женщине было что-то такое странное и с первого же взгляда бросающееся
в глаза, что мало-помалу внимание его начало к ней приковываться, — сначала нехотя и как бы с досадой, а потом
все крепче и крепче.