Неточные совпадения
При имении находилась
тогда тетушка; то есть она мне не тетушка, а сама помещица; но, не знаю почему, все всю жизнь ее звали тетушкой, не только моей, но и вообще, равно
как и в семействе Версилова, которому она чуть ли и в самом деле не сродни.
В глазах ее этот брак с Макаром Ивановым был давно уже делом решенным, и все, что
тогда с нею произошло, она нашла превосходным и самым лучшим; под венец пошла с самым спокойным видом,
какой только можно иметь в таких случаях, так что сама уж Татьяна Павловна назвала ее
тогда рыбой.
Версилов, выкупив мою мать у Макара Иванова, вскорости уехал и с тех пор,
как я уже и прописал выше, стал ее таскать за собою почти повсюду, кроме тех случаев, когда отлучался подолгу;
тогда оставлял большею частью на попечении тетушки, то есть Татьяны Павловны Прутковой, которая всегда откуда-то в таких случаях подвертывалась.
Помню (так
как я помню все это утро до мелочи), что между нами произошла
тогда прегадкая, по своей реальной правде, сцена.
— Андрей Петрович! Веришь ли, он
тогда пристал ко всем нам,
как лист: что, дескать, едим, об чем мыслим? — то есть почти так. Пугал и очищал: «Если ты религиозен, то
как же ты не идешь в монахи?» Почти это и требовал. Mais quelle idee! [Но что за мысль! (франц.)] Если и правильно, то не слишком ли строго? Особенно меня любил Страшным судом пугать, меня из всех.
Ну а в то время
как он нас всех
тогда измучил!
Бедная рассказывала иногда с каким-то ужасом и качая головой,
как она прожила
тогда целые полгода, одна-одинешенька, с маленькой дочерью, не зная языка, точно в лесу, а под конец и без денег.
Кроме того, я, без сомнения, должен изложить ее в ее тогдашней форме, то есть
как она сложилась и мыслилась у меня
тогда, а не теперь, а это уже новая трудность.
Скажут, глупо так жить: зачем не иметь отеля, открытого дома, не собирать общества, не иметь влияния, не жениться? Но чем же станет
тогда Ротшильд? Он станет
как все. Вся прелесть «идеи» исчезнет, вся нравственная сила ее. Я еще в детстве выучил наизусть монолог Скупого рыцаря у Пушкина; выше этого, по идее, Пушкин ничего не производил! Тех же мыслей я и теперь.
Подошел и я — и не понимаю, почему мне этот молодой человек тоже
как бы понравился; может быть, слишком ярким нарушением общепринятых и оказенившихся приличий, — словом, я не разглядел дурака; однако с ним сошелся
тогда же на ты и, выходя из вагона, узнал от него, что он вечером, часу в девятом, придет на Тверской бульвар.
Я понять сначала не мог,
как можно было так низко и позорно
тогда упасть и, главное — забыть этот случай, не стыдиться его, не раскаиваться.
— Кое-что припоминаю, мой милый, именно ты что-то мне
тогда рассказал… басню или из «Горе от ума», кажется?
Какая же у тебя память, однако!
Вы удивительно успели постареть и подурнеть в эти девять лет, уж простите эту откровенность; впрочем, вам и
тогда было уже лет тридцать семь, но я на вас даже загляделся:
какие у вас были удивительные волосы, почти совсем черные, с глянцевитым блеском, без малейшей сединки; усы и бакены ювелирской отделки — иначе не умею выразиться; лицо матово-бледное, не такое болезненно бледное,
как теперь, а вот
как теперь у дочери вашей, Анны Андреевны, которую я имел честь давеча видеть; горящие и темные глаза и сверкающие зубы, особенно когда вы смеялись.
Что такое хотелось мне
тогда сказать вам — забыл конечно, и
тогда не знал, но я пламенно желал вас увидеть
как можно скорей.
Я припоминаю,
как он, весь багровый, вошел
тогда в нашу классную.
Тут мое лакейство пригодилось мне инстинктивно: я старался изо всех сил угодить и нисколько не оскорблялся, потому что ничего еще я этого не понимал, и удивляюсь даже до сей поры тому, что был так еще
тогда глуп, что не мог понять,
как я всем им неровня.
Мама, у меня на совести уже восемь лет,
как вы приходили ко мне одна к Тушару посетить меня и
как я вас
тогда принял, но теперь некогда об этом, Татьяна Павловна не даст рассказать.
— Друг мой, я с тобой согласен во всем вперед; кстати, ты о плече слышал от меня же, а стало быть, в сию минуту употребляешь во зло мое же простодушие и мою же доверчивость; но согласись, что это плечо, право, было не так дурно,
как оно кажется с первого взгляда, особенно для того времени; мы ведь только
тогда начинали. Я, конечно, ломался, но я ведь
тогда еще не знал, что ломаюсь. Разве ты, например, никогда не ломаешься в практических случаях?
Этот Макар отлично хорошо понимал, что я так и сделаю,
как говорю; но он продолжал молчать, и только когда я хотел было уже в третий раз припасть, отстранился, махнул рукой и вышел, даже с некоторою бесцеремонностью, уверяю тебя, которая даже меня
тогда удивила.
прост и важен; я даже подивился моей бедной Софье,
как это она могла
тогда предпочесть меня;
тогда ему было пятьдесят, но все же он был такой молодец, а я перед ним такой вертун. Впрочем, помню, он уже и
тогда был непозволительно сед, стало быть, таким же седым на ней и женился… Вот разве это повлияло.
— Давеча я проговорился мельком, что письмо Тушара к Татьяне Павловне, попавшее в бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его, в Москве у Марьи Ивановны. Я видел,
как у вас что-то вдруг дернулось в лице, и только теперь догадался, когда у вас еще раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так же в лице: вам пришло
тогда, внизу, на мысль, что если одно письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны, то почему же и другому не очутиться? А после Андроникова могли остаться преважные письма, а? Не правда ли?
— Да уж по тому одному не пойду, что согласись я теперь, что
тогда пойду, так ты весь этот срок апелляции таскаться начнешь ко мне каждый день. А главное, все это вздор, вот и все. И стану я из-за тебя мою карьеру ломать? И вдруг князь меня спросит: «Вас кто прислал?» — «Долгорукий». — «А
какое дело Долгорукому до Версилова?» Так я должен ему твою родословную объяснять, что ли? Да ведь он расхохочется!
Веселый господин кричал и острил, но дело шло только о том, что Васина нет дома, что он все никак не может застать его, что это ему на роду написано и что он опять,
как тогда, подождет, и все это, без сомнения, казалось верхом остроумия хозяйке.
Версилов — ведь это «бабий пророк-с» — вот
как его молодой князь Сокольский
тогда при мне красиво обозначил.
Я решил в душе высидеть, замирая, пока Татьяна Павловна выпроводит гостью (если на мое счастье сама не войдет раньше зачем-нибудь в спальню), а потом,
как уйдет Ахмакова, пусть
тогда мы хоть подеремся с Татьяной Павловной!..
Помню,
как он стряпал мне
тогда постель, тоже на диване и потихоньку от тетки, предполагая почему-то, что та рассердится, узнав, что к нему ходят ночевать товарищи.
И глупая веселость его и французская фраза, которая шла к нему
как к корове седло, сделали то, что я с чрезвычайным удовольствием выспался
тогда у этого шута. Что же до Васина, то я чрезвычайно был рад, когда он уселся наконец ко мне спиной за свою работу. Я развалился на диване и, смотря ему в спину, продумал долго и о многом.
Входит барыня: видим, одета уж очень хорошо, говорит-то хоть и по-русски, но немецкого
как будто выговору: „Вы, говорит, публиковались в газете, что уроки даете?“ Так мы ей обрадовались
тогда, посадили ее, смеется так она ласково: „Не ко мне, говорит, а у племянницы моей дети маленькие; коли угодно, пожалуйте к нам, там и сговоримся“.
И вот прямо скажу: понять не могу до сих пор,
каким это образом
тогда Оля, такая недоверчивая, с первого почти слова начала его слушать?
Я
тогда его засыпал вопросами, я бросался на него,
как голодный на хлеб.
Вообще о князе он как-то избегал
тогда говорить,
как и вообще о всем насущном; но о князе особенно.
Не ревновал тоже и к тому, что он говорил с ним
как бы серьезнее, чем со мной, более, так сказать, положительно и менее пускал насмешки; но я был так
тогда счастлив, что это мне даже нравилось.
О,
как я был
тогда неискусен, и неужели лишь одна глупость сердца может довести человека до такого неумения и унижения?
Он, однако, вежливо протянул мне руку, Версилов кивнул головою, не прерывая речи. Я разлегся на диване. И что за тон был
тогда у меня, что за приемы! Я даже еще пуще финтил, его знакомых третировал,
как своих… Ох, если б была возможность все теперь переделать,
как бы я сумел держать себя иначе!
— Это
какое же будет
тогда дворянство? Это вы какую-то масонскую ложу проектируете, а не дворянство.
Я, конечно, обращался к нему раз, недели две тому, за деньгами, и он давал, но почему-то мы
тогда разошлись, и я сам не взял: он что-то
тогда забормотал неясно, по своему обыкновению, и мне показалось, что он хотел что-то предложить, какие-то особые условия; а так
как я третировал его решительно свысока во все разы,
как встречал у князя, то гордо прервал всякую мысль об особенных условиях и вышел, несмотря на то что он гнался за мной до дверей; я
тогда взял у князя.
Только некогда мне было вникать
тогда ни в
какие интриги, и это-то было главною причиною моей куриной слепоты!
Лиза как-то говорила мне раз, мельком, вспоминая уже долго спустя, что я произнес
тогда эту фразу ужасно странно, серьезно и
как бы вдруг задумавшись; но в то же время «так смешно, что не было возможности выдержать»; действительно, Анна Андреевна опять рассмеялась.
— Лиза, я сам знаю, но… Я знаю, что это — жалкое малодушие, но… это — только пустяки и больше ничего! Видишь, я задолжал,
как дурак, и хочу выиграть, только чтоб отдать. Выиграть можно, потому что я играл без расчета, на ура,
как дурак, а теперь за каждый рубль дрожать буду… Не я буду, если не выиграю! Я не пристрастился; это не главное, это только мимолетное, уверяю тебя! Я слишком силен, чтоб не прекратить, когда хочу. Отдам деньги, и
тогда ваш нераздельно, и маме скажи, что не выйду от вас…
— Tiens, [Вот
как (франц.).] да уж не волочится ли он за тобой? — усмехнулся я, — я б ему
тогда задал. Куда ты?
Да, да, это-то «счастье» и было
тогда главною причиною, что я,
как слепой крот, ничего, кроме себя, не понимал и не видел!
О, и вы умеете смотреть гордо и раздавливать взглядом: я помню,
как вы посмотрели на меня у вашего отца, когда приехали
тогда из Москвы…
Я вас
тогда видел, а между тем спроси меня
тогда,
как я вышел:
какая вы? — и я бы не сказал.
Я до сих пор не понимаю, что у него
тогда была за мысль, но очевидно, он в ту минуту был в какой-то чрезвычайной тревоге (вследствие одного известия,
как сообразил я после). Но это слово «он тебе все лжет» было так неожиданно и так серьезно сказано и с таким странным, вовсе не шутливым выражением, что я весь как-то нервно вздрогнул, почти испугался и дико поглядел на него; но Версилов поспешил рассмеяться.
Помните, в тот вечер у вас, в последний вечер, два месяца назад,
как мы сидели с вами у меня «в гробе» и я расспрашивал вас о маме и о Макаре Ивановиче, — помните ли,
как я был с вами
тогда «развязен»?
Я начал с самой первой нашей встречи,
тогда у князя, по ее приезде из Москвы; потом рассказал,
как все это шло постепенно.
—
Как нет в руках? Теперь в руках? Да ведь если Крафт ее
тогда сжег?
Владей он
тогда собой более, именно так,
как до той минуты владел, он не сделал бы мне этого вопроса о документе; если же сделал, то наверно потому, что сам был в исступлении.
И
какая же, должно быть, драма произошла
тогда между ними и из-за чего?
Да, эта последняя мысль вырвалась у меня
тогда, и я даже не заметил ее. Вот
какие мысли, последовательно одна за другой, пронеслись
тогда в моей голове, и я был чистосердечен
тогда с собой: я не лукавил, не обманывал сам себя; и если чего не осмыслил
тогда в ту минуту, то потому лишь, что ума недостало, а не из иезуитства пред самим собой.